Глава VII
Ровно в
семь часов я был у Маслобоева. Он жил в Шестилавочной, в небольшом доме, во
флигеле, в довольно неопрятной квартире о трех комнатах, впрочем не бедно
меблированных. Виден был даже некоторый достаток и в то же время чрезвычайная
нехозяйственность. Мне отворила прехорошенькая девушка лет девятнадцати, очень
просто, но очень мило одетая, очень чистенькая и с предобрыми, веселыми
глазками. Я тотчас догадался, что это и есть та самая Александра Семеновна, о
которой он упомянул вскользь давеча, подманивая меня с ней познакомиться. Она
спросила: кто я, и, услышав фамилию, сказала, что он ждет меня, но что теперь
спит в своей комнате, куда меня и повела. Маслобоев спал на прекрасном, мягком
диване, накрытый своею грязною шинелью, с кожаной истертой подушкой в головах.
Сон у него был очень чуткий; только что мы вошли, он тотчас же окликнул меня по
имени.
– А!
Это ты? Жду. Сейчас во сне видел, что ты пришел и меня будишь. Значит, пора.
Едем.
– Куда
едем?
– К
даме.
– К
какой? Зачем?
– К
мадам Бубновой, затем чтобы ее раскассировать. А какая красотка-то!
– протянул
он, обращаясь к Александре Семеновне, и даже поцеловал кончики пальцев при
воспоминании о мадам Бубновой.
– Ну
уж пошел, выдумал! – проговорила Александра Семеновна, считая непременным
долгом немного рассердиться.
– Незнаком?
Познакомься, брат: вот, Александра Семеновна, рекомендую тебе, это литературный
генерал; их только раз в год даром осматривают, а в прочее время за деньги.
– Ну,
вот дуру нашел. Вы его, пожалуйста, не слушайте, все смеется надо мной. Какие
они генералы?
– Я
про то вам и говорю, что особенные. А ты, ваше превосходительство, не думай,
что мы глупы; мы гораздо умнее, чем с первого взгляда кажемся.
– Да
не слушайте его! Вечно-то застыдит при хороших людях, бесстыдник. Хоть бы в
театр когда свез.
– Любите,
Александра Семеновна, домашние свои… А не забыли, что любить-то надо?
Словечко-то не забыли? Вот которому я вас учил?
– Конечно,
не забыла. Вздор какой-нибудь значит.
– Ну,
да какое ж словечко-то?
– Вот
стану я страмиться при госте. Оно, может быть, страм какой значит. Язык
отсохни, коли скажу.
– Значит,
забыли-с?
– А
вот и не забыла; пенаты! Любите свои пенаты… ведь вот что выдумает! Может, никаких
пенатов и не было; и за что их любить-то? Все врет!
– Зато
у мадам Бубновой…
– Тьфу
ты с своей Бубновой! – и Александра Семеновна выбежала в величайшем
негодовании.
– Пора!
идем! Прощайте, Александра Семеновна!
Мы
вышли.
– Видишь,
Ваня, во-первых, сядем на этого извозчика. Так. А во-вторых, я давеча, как с тобой
простился, кой-что еще узнал и узнал уж не по догадкам, а в точности. Я еще на
Васильевском целый час оставался. Этот пузан – страшная каналья, грязный,
гадкий, с вычурами и с разными подлыми вкусами. Эта Бубнова давно уж известна
кой-какими проделками в этом же роде. Она на днях с одной девочкой из честного
дома чуть не попалась. Эти кисейные платья, в которые она рядила эту сиротку
(вот ты давеча рассказывал), не давали мне покоя; потому что я кой-что уже до
этого слышал. Давеча я кой-что еще разузнал, правда совершенно случайно, но, кажется,
наверно. Сколько лет девочке?
– По
лицу лет тринадцать.
– А
по росту меньше. Ну, так она и сделает. Коли надо, скажет одиннадцать, а то
пятнадцать. И так как у бедняжки ни защиты, ни семейства, то…
– Неужели?
– А
ты что думал? Да уж мадам Бубнова из одного сострадания не взяла бы к себе
сироту. А уж если пузан туда повадился, так уж так. Он с ней давеча утром
виделся. А болвану Сизобрюхову обещана сегодня красавица, мужняя жена,
чиновница и штаб-офицерка. Купецкие дети из кутящих до этого падки; всегда про
чин спросят. Это как в латинской грамматике, помнишь: значение предпочитается
окончанию. А впрочем, я еще, кажется, с давешнего пьян. Ну, а Бубнова такими
делами заниматься не смей. Она и полицию надуть хочет; да врешь! А потому я и
пугну, так как она знает, что я по старой памяти… ну и прочее – понимаешь?
Я был
страшно поражен. Все эти известия взволновали мою душу. Я все боялся, что мы
опоздаем, и погонял извозчика.
– Не
беспокойся; меры приняты, – говорил Маслобоев. – Там Митрошка.
Сизобрюхов ему поплатится деньгами, а пузатый подлец – натурой. Это еще давеча
решено было. Ну, а Бубнова на мой пай приходится… Потому она не смей…
Мы
приехали и остановились у ресторации; но человека, называвшегося Митрошкой, там
не было. Приказав извозчику нас дожидаться у крыльца ресторации, мы пошли к
Бубновой. Митрошка поджидал нас у ворот. В окнах разливался яркий свет, и
слышался пьяный, раскатистый смех Сизобрюхова.
– Там
они все, с четверть часа будет, – известил Митрошка. – Теперь самое
время.
– Да
как же мы войдем? – спросил я.
– Как
гости, – возразил Маслобоев. – Она меня знает; да и Митрошку знает.
Правда, все на запоре, да только не для нас.
Он тихо
постучал в ворота, и они тотчас же отворились.
Отворил
дворник и перемигнулся с Митрошкой. Мы вошли тихо; в доме нас не слыхали.
Дворник провел нас по лесенке и постучался. Его окликнули; он отвечал, что
один: «дескать, надоть». Отворили, и мы все вошли разом. Дворник скрылся.
– Ай,
кто это? – закричала Бубнова, пьяная и растрепанная, стоявшая в крошечной
передней со свечою в руках.
– Кто? –
подхватил Маслобоев. – Как же вы это, Анна Трифоновна, дорогих гостей не
узнаете? Кто же, как не мы?.. Филипп Филиппыч.
– Ах,
Филипп Филиппыч! это вы-с… дорогие гости… Да как же вы-с… я-с… ничего-с…
пожалуйте сюда-с.
И она
совсем заметалась.
– Куда
сюда? Да тут перегородка… Нет, вы нас принимайте получше. Мы у вас холодненького
выпьем, да машерочек нет ли?
Хозяйка
мигом ободрилась.
– Да
для таких дорогих гостей из-под земли найду; из китайского государства выпишу.
– Два
слова, голубушка Анна Трифоновна: здесь Сизобрюхов?
– З…
здесь.
– Так
его-то мне и надобно. Как же он смел, подлец, без меня кутить!
– Да
он вас, верно, не позабыл. Все кого-то поджидал, верно, вас.
Маслобоев
толкнул дверь, и мы очутились в небольшой комнате, в два окна, с геранями,
плетеными стульями и с сквернейшими фортепианами; все как следовало. Но еще
прежде, чем мы вошли, еще когда мы разговаривали в передней, Митрошка
стушевался. Я после узнал, что он и не входил, а пережидал за дверью. Ему было
кому потом отворить. Растрепанная и нарумяненная женщина, выглядывавшая давеча
утром из-за плеча Бубновой, приходилась ему кума.
Сизобрюхов
сидел на тоненьком диванчике под красное дерево, перед круглым столом, покрытым
скатертью. На столе стояли две бутылки теплого шампанского, бутылка скверного
рому; стояли тарелки с кондитерскими конфетами, пряниками и орехами трех
сортов. За столом, напротив Сизобрюхова, сидело отвратительное существо лет
сорока и рябое, в черном тафтяном платье и с бронзовыми браслетами и брошками.
Это была штаб-офицерка, очевидно поддельная. Сизобрюхов был пьян и очень
доволен. Пузатого его спутника с ним не было.
– Так-то
люди делают! – заревел во все горло Маслобоев, – а еще к Дюссо
приглашает!
– Филипп
Филиппыч, осчастливили-с! – пробормотал Сизобрюхов, с блаженным видом
подымаясь нам навстречу.
– Пьешь?
– Извините-с.
– Да
ты не извиняйся, а приглашай гостей. С тобой погулять приехали. Вот привел еще
гостя: приятель! – Маслобоев указал на меня.
– Рады-с,
то есть осчастливили-с… Кхи!
– Ишь,
шампанское называется! На кислые щи похоже.
– Обижаете-с.
– Знать,
ты к Дюссо-то и показываться не смеешь; а еще приглашает!
– Он
сейчас рассказывал, что в Париже был, – подхватила штаб-офицерка,
– вот
врет-то, должно быть!
– Федосья
Титишна, не обижайте-с. Были-с. Ездили-с.
– Ну,
такому ли мужику в Париже бань?
– Были-с.
Могли-с. Мы там с Карпом Васильичем отличались. Карпа Васильича изволите
знать-с?
– А
на что мне знать твоего Карпа Васильича?
– Да
уж так-с… из политики дело-с. А мы с ним там, в местечке Париже-с, у мадам Жубер-с,
англицкую трюму разбили-с.
– Что
разбили?
– Трюму-с.
Трюма такая была, во всю стену до потолка простиралась; а уж Карп Васильич так
пьян, что уж с мадам Жубер-с по-русски заговорил. Он это у трюмы стал, да и
облокотился. А Жуберта-то и кричит ему, по-свойски то есть: «Трюма семьсот
франков стоит (по-нашему четвертаков), разобьешь!» Он ухмыляется да на меня
смотрит; а я супротив сижу на канапе, и красота со мной, да не такое рыло, как
вот ефта-с, а с киксом, словом сказать-с. Он и кричит: «Степан Терентьич, а
Степан Терентьич! Пополам идет, что ли?» Я говорю: «Идет!» – как он
кулачищем-то по трюме-то стукнет – дзынь! Только осколки посыпались. Завизжала
Жуберта, так в рожу ему прямо и лезет: «Что ты, разбойник, куда пришел?»
(по-ихнему то есть). А он ей: «Ты, говорит, мадам Жубер-с, деньги бери, а
ндраву моему не препятствуй», да тут же ей шестьсот пятьдесят франков и
отвалил. Полсотни выторговали-с.
В эту
минуту страшный, пронзительный крик раздался где-то за несколькими дверями, за
две или за три комнатки от той, в которой мы были. Я вздрогнул и тоже закричал.
Я узнал этот крик: это был голос Елены. Тотчас же вслед за этим жалобным криком
раздались другие крики, ругательства, возня и наконец ясные, звонкие,
отчетливые удары ладонью руки по лицу. Это, вероятно, расправлялся Митрошка по
своей части. Вдруг с силой отворилась дверь и Елена, бледная, с помутившимися
глазами, в белом кисейном, но совершенно измятом и изорванном платье, с
расчесанными, но разбившимися, как бы в борьбе, волосами, ворвалась в комнату.
Я стоял против дверей, а она бросилась прямо ко мне и обхватила меня руками.
Все вскочили, все переполошились. Визги и крики раздались при ее появлении.
Вслед за ней показался в дверях Митрошка, волоча за волосы своего пузатого
недруга в самом растерзанном виде. Он доволок его до порога и вбросил к нам в
комнату.
– Вот
он! Берите его! – произнес Митрошка с совершенно довольным видом.
– Слушай, –
проговорил Маслобоев, спокойно подходя ко мне и стукнув меня по плечу, –
бери нашего извозчика, бери девочку и поезжай к себе, а здесь тебе больше
нечего делать. Завтра уладим и остальное.
Я не
заставил себе повторять два раза. Схватив за руку Елену, я вывел ее из этого
вертепа. Уж не знаю, как там у них кончилось. Нас не останавливали: хозяйка
была поражена ужасом. Все произошло так скоро, что она и помешать не могла.
Извозчик нас дожидался, и через двадцать минут я был уже на своей квартире.
Елена
была как полумертвая. Я расстегнул крючки у ее платья, спрыснул ее водой и положил
на диван. С ней начался жар и бред. Я глядел на ее бледное личико, на
бесцветные ее губы, на ее черные, сбившиеся на сторону, но расчесанные волосок
к волоску и напомаженные волосы, на весь ее туалет, на эти розовые бантики, еще
уцелевшие кой-где на платье, – и понял окончательно всю эту отвратительную
историю. Бедная! Ей становилось все хуже и хуже. Я не отходил от нее и решился
не ходить этот вечер к Наташе. Иногда Елена подымала свои длинные ресницы и
взглядывала на меня, и долго и пристально глядела, как бы узнавая меня. Уже
поздно, часу в первом ночи, она заснула.
Я заснул
подле нее на полу.
|