Увеличить |
Глава VII
Дорога
мне казалась бесконечною. Наконец, мы приехали, и я вошел к моим старикам с
замиранием сердца. Я не знал, как выйду из их дома, но знал, что мне во что бы
то ни стало надо выйти с прощением и примирением.
Был уже
четвертый час. Старики сидели одни, по обыкновению. Николай Сергеич был очень
расстроен и болен и полулежал, протянувшись в своем покойном кресле, бледный и
изнеможенный, с головой, обвязанной платком. Анна Андреевна сидела возле него,
изредка примачивала ему виски уксусом и беспрестанно, с пытливым и
страдальческим видом, заглядывала ему в лицо, что, кажется, очень беспокоило
старика и даже досаждало ему. Он упорно молчал, она не смела говорить. Наш
внезапный приезд поразил их обоих. Анна Андреевна чего-то вдруг испугалась,
увидя меня с Нелли, и в первые минуты смотрела на нас так, как будто в
чем-нибудь вдруг почувствовала себя виноватою.
– Вот
я привез к вам мою Нелли, – сказал я, входя. – Она надумалась и
теперь сама захотела к вам. Примите и полюбите…
Старик
подозрительно взглянул на меня, и уже по одному взгляду можно было угадать, что
ему все известно, то есть что Наташа теперь уже одна, оставлена, брошена и,
может быть, уже оскорблена. Ему очень хотелось проникнуть в тайну нашего прибытия,
и он вопросительно смотрел на меня и на Нелли. Нелли дрожала, крепко сжимая
своей рукой мою, смотрела в землю и изредка только бросала кругом себя пугливый
взгляд, как пойманный зверок. Но скоро Анна Андреевна опомнилась и догадалась:
она так и кинулась к Нелли, поцеловала ее, приласкала, даже заплакала и с
нежностью усадила ее возле себя, не выпуская из своей руки ее руку. Нелли с
любопытством и с каким-то удивлением оглядела ее искоса.
Но,
обласкав и усадив Нелли подле себя, старушка уже и не знала больше, что делать,
и с наивным ожиданием стала смотреть на меня. Старик поморщился, чуть ли не
догадавшись, для чего я привел Нелли. Увидев, что я замечаю его недовольную
мину и нахмуренный лоб, он поднес к голове свою руку и сказал мне отрывисто:
– Голова
болит, Ваня.
Мы все
еще сидели и молчали; я обдумывал, что начать. В комнате было сумрачно; надвигалась
черная туча, и вновь послышался отдаленный раскат грома.
– Гром-то
как рано в эту весну, – сказал старик. – А вот в тридцать седьмом
году, помню, в наших местах был еще раньше.
Анна
Андреевна вздохнула.
– Не
поставить ли самоварчик? – робко спросила она; но никто ей не ответил, и
она опять обратилась к Нелли.
– Как
тебя, моя голубушка, звать? – спросила она ее.
Нелли
слабым голосом назвала себя и еще больше потупилась. Старик пристально поглядел
на нее.
– Это
Елена, что ли? – продолжала, оживляясь, старушка.
– Да, –
отвечала Нелли, и опять последовало минутное молчание.
– У
сестрицы Прасковьи Андреевны была племянница Елена, – проговорил Николай
Сергеич, – тоже Нелли звали. Я помню.
– Что
ж у тебя, голубушка, ни родных, ни отца, ни матери нету? – спросила опять
Анна Андреевна.
– Нет, –
отрывисто и пугливо прошептала Нелли.
– Слышала
я это, слышала. А давно ли матушка твоя померла?
– Недавно.
– Голубчик
ты мой, сироточка, – продолжала старушка, жалостливо на нее поглядывая.
Николай Сергеич в нетерпении барабанил по столу пальцами.
– Матушка-то
твоя из иностранок, что ли, была? Так, что ли, вы рассказывали, Иван Петрович? –
продолжались робкие расспросы старушки.
Нелли
бегло взглянула на меня своими черными глазами, как будто призывая меня на помощь.
Она как-то неровно и тяжело дышала.
– У
ней, Анна Андреевна, – начал я, – мать была дочь англичанина и
русской, так что скорее была русская; Нелли же родилась за границей.
– Как
же ее матушка-то с супругом своим за границу поехала?
Нелли
вдруг вся вспыхнула. Старушка мигом догадалась, что обмолвилась, и вздрогнула
под гневным взглядом старика.
Он
строго посмотрел на нее и отворотился было к окну.
– Ее
мать была дурным и подлым человеком обманута, – произнес он, вдруг
обращаясь к Анне Андреевне. – Она уехала с ним от отца и передала
отцовские деньги любовнику; а тот выманил их у нее обманом, завез за границу,
обокрал и бросил. Один добрый человек ее не оставил и помогал ей до самой своей
смерти. А когда он умер, она, два года тому назад, воротилась назад к отцу.
Так, что ли, ты рассказывал, Ваня? – спросил он отрывисто.
Нелли в
величайшем волнении встала с места и хотела было идти к дверям.
– Поди
сюда, Нелли, – сказал старик, протягивая наконец ей руку. – Сядь
здесь, сядь возле меня, вот тут, – сядь! – Он нагнулся, поцеловал ее
в лоб и тихо начал гладить ее по головке. Нелли так вся и затрепетала… но
сдержала себя. Анна Андреевна а умилении, с радостною надеждою смотрела, как ее
Николай Сергеич приголубил наконец сиротку.
– Я
знаю, Нелли, что твою мать погубил злой человек, злой и безнравственный, но
знаю тоже, что она отца своего любила и почитала, – с волнением произнес
старик, продолжая гладить Нелли по головке и не стерпев, чтоб не бросить нам в
эту минуту этот вызов. Легкая краска покрыла его бледные щеки; он старался не
взглядывать на нас.
– Мамаша
любила дедушку больше, чем ее дедушка любил, – робко, но твердо проговорила
Нелли, тоже стараясь ни на кого не взглянуть.
– А
ты почему знаешь? – резко спросил старик, не выдержав, как ребенок, и как
будто сам стыдясь своего нетерпения.
– Знаю, –
отрывисто отвечала Нелли. – Он не принял матушку и… прогнал ее…
Я видел,
что Николаю Сергеичу хотелось было что-то сказать, возразить, сказать, например,
что старик за дело не принял дочь, но он поглядел на нас и смолчал.
– Как
же, где же вы жили-то, когда дедушка вас не принял? – спросила Анна
Андреевна, в которой вдруг родилось упорство и желание продолжать именно на эту
тему.
– Когда
мы приехали, то долго отыскивали дедушку, – отвечала Нелли, – но
никак не могли отыскать. Мамаша мне и сказала тогда, что дедушка был прежде
очень богатый и фабрику хотел строить, а что теперь он очень бедный, потому что
тот, с кем мамаша уехала, взял у ней все дедушкины деньги и не отдал ей. Ока
мне это сама сказала.
– Гм…
– отозвался старик.
– И
она говорила мне еще, – продолжала Нелли, все более и более оживляясь и
как будто желая возразить Николаю Сергеичу, но обращаясь к Анне
Андреевне, – она мне говорила, что дедушка на нее очень сердит, и что она
сама во всем перед ним виновата, и что нет у ней теперь на всей земле никого,
кроме дедушки. И когда говорила мне, то плакала… «Он меня не простит, –
говорила она, еще когда мы сюда ехали, – но, может быть, тебя увидит и
тебя полюбит, а за тебя и меня простит». Мамаша очень любила меня, и когда это
говорила, то всегда меня целовала, а к дедушке идти очень боялась. Меня же
учила молиться за дедушку, и сама молилась и много мне еще рассказывала, как она
прежде жила с дедушкой и как дедушка ее очень любил, больше всех. Она ему на
фортепьяно играла и книги читала по вечерам, а дедушка ее целовал и много ей
дарил… все дарил, так что один раз они и поссорились, в мамашины именины;
потому что дедушка думал, что мамаша еще не знает, какой будет подарок, а
мамаша уже давно узнала какой. Мамаше хотелось серьги, а дедушка все нарочно
обманывал ее и говорил, что подарит не серьги, а брошку; и когда он принес
серьги и как увидел, что мамаша уж знает, что будут серьги, а не брошка, то
рассердился за то, что мамаша узнала, и половину дня не говорил с ней, а потом
сам пришел ее целовать и прощенья просить…
Нелли
рассказывала с увлечением, и даже краска заиграла на ее бледных больных щечках.
Видно
было, что ее мамаша не раз говорила с своей маленькой Нелли о своих прежних
счастливых днях, сидя в своем угле, в подвале, обнимая и целуя свою девочку
(все, что у ней осталось отрадного в жизни) и плача над ней, а в то же время и
не подозревая, с какою силою отзовутся эти рассказы ее в болезненно
впечатлительном и рано развившемся сердце больного ребенка.
Но
увлекшаяся Нелли как будто вдруг опомнилась, недоверчиво осмотрелась кругом и
притихла. Старик наморщил лоб и снова забарабанил по столу; у Анны Андреевны
показалась на глазах слезинка, и она молча отерла ее платком.
– Мамаша
приехала сюда очень больная, – прибавила Нелли тихим голосом,
– у
ней грудь очень болела. Мы долго искали дедушку и не могли найти, а сами
нанимали в подвале, в углу.
– В
углу, больная-то! – вскричала Анна Андреевна.
– Да…
в углу… – отвечала Нелли. Мамаша была бедная. Мамаша мне говорила, – прибавила
она, оживляясь, – что не грех быть бедной, а что грех быть богатым и
обижать… и что ее бог наказывает.
– Что
же вы на Васильевском нанимали? Это там у Бубновой, что ли? – спросил
старик, обращаясь ко мне и стараясь выказать некоторую небрежность в своем
вопросе. Спросил же, как будто ему неловко было сидеть молча.
– Нет,
не там… а сперва в Мещанской, – отвечала Нелли. – Там было очень
темно и сыро, – продолжала она, помолчав, – и матушка очень заболела,
но еще тогда ходила. Я ей белье мыла, а она плакала. Там тоже жила одна
старушка, капитанша, и жил отставной чиновник, и все приходил пьяный, и всякую
ночь кричал и шумел. Я очень боялась его. Матушка брала меня к себе на постель
и обнимала меня, а сама вся, бывало, дрожит, а чиновник кричит и бранится. Он хотел
один раз прибить капитаншу, а та была старая старушка и ходила с палочкой.
Мамаше стало жаль ее, и она за нее заступилась; чиновник и ударил мамашу, а я
чиновника…
Нелли
остановилась. Воспоминание взволновало ее; глазки ее засверкали.
– Господи
боже мой! – вскричала Анна Андреевна, до последней степени
заинтересованная рассказом и не спускавшая глаз с Нелли, которая
преимущественно обращалась к ней.
– Тогда
мамаша вышла, – продолжала Нелли, – и меня увела с собой. Это было
днем. Мы всь ходили по улицам, до самого вечера, и мамаша все плакала и все
ходила, а меня вела за руку. Я очень устала; мы и не ели этот день. А мамаша
все сама с собой говорила и мне все говорила: «Будь бедная, Нелли, и когда я
умру, не слушай никого и ничего. Ни к кому не ходи; будь одна, бедная, и
работай, а нет работы, так милостыню проси, а к ним не ходи». Только в сумерки
мы переходили через одну большую улицу; вдруг мамаша закричала: «Азорка!
Азорка!» – и вдруг большая собака, без шерсти, подбежала к мамаше, завизжала и
бросилась к ней, а мамаша испугалась, стала бледная, закричала и бросилась на
колени перед высоким стариком, который шел с палкой и смотрел в землю. А этот
высокий старик и был дедушка, и такой сухощавый, в дурном платье. Тут-то я в
первый раз и увидала дедушку. Дедушка тоже очень испугался и весь побледнел, и
как увидал, что мамаша лежит подле него и обхватила его ноги, – он
вырвался, толкнул мамашу, ударил по камню палкой и пошел скоро от нас. Азорка
еще остался и все выл и лизал мамашу, потом побежал к дедушке, схватил его за
полу и потащил назад, а дедушка его ударил палкой. Азорка опять к нам было
побежал, да дедушка кликнул его, он и побежал за дедушкой и все выл. А мамаша
лежала как мертвая, кругом народ собрался, полицейские пришли. Я все кричала и
подымала мамашу. Она и встала, огляделась кругом и пошла за мной. Я ее повела домой.
Люди на нас долго смотрели и все головой качали…
Нелли
приостановилась перевести дух и скрепить себя. Она была очень бледна, но решительность
сверкала в ее взгляде. Видно было, что она решилась, наконец, все говорить. В
ней было даже что-то вызывающее в эту минуту.
– Что
ж, – заметил Николай Сергеич неровным голосом, с какою-то раздражительною
резкостью, – что ж, твоя мать оскорбила своего отца, и он за дело отверг
ее…
– Матушка
мне то же говорила, – резко подхватила Нелли, – и, как мы шли домой,
все говорила: это твой дедушка, Нелли, а я виновата перед ним, вот он и проклял
меня, за это меня теперь бог и наказывает, и весь вечер этот и все следующие
дни все это же говорила. А говорила, как будто себя не помнила…
Старик
смолчал.
– А
потом как же вы на другую-то квартиру перебрались? – спросила Анна
Андреевна, продолжавшая тихо плакать.
– Мамаша
в ту же ночь заболела, а капитанша отыскала квартиру у Бубновой, а на третий
день мы и переехали, и капитанша с нами; и как переехали, мамаша совсем слегла
и три недели лежала больная, а я ходила за ней. Деньги у нас совсем все вышли,
и нам помогла капитанша и Иван Александрыч.
– Гробовщик,
хозяин, – сказал я в пояснение.
– А
когда мамаша встала с постели и стала ходить, тогда мне про Азорку и
рассказала.
Нелли
приостановилась. Старик как будто обрадовался, что разговор перешел на Азорку.
– Что
ж она про Азорку тебе рассказывала? – спросил он, еще более нагнувшись в
своих креслах, точно чтоб еще больше скрыть свое лицо и смотреть вниз.
– Она
все мне говорила про дедушку, – отвечала Нелли, – и больная все про
него говорила, и когда в бреду была, тоже говорила. Вот она как стала
выздоравливать, то и начала мне опять рассказывать, как она прежде жила… тут и
про Азорку рассказала, потому что раз где-то на реке, за городом, мальчишки
тащили Азорку на веревке топить, а мамаша дала им денег и купила у них Азорку.
Дедушка, как увидел Азорку, стал над ним очень смеяться. Только Азорка и
убежал. Мамаша стала плакать; дедушка испугался и сказал, что даст сто рублей
тому, кто приведет Азорку. На третий день его и привели; дедушка сто рублей
отдал и с этих пор стал любить Азорку. А мамаша так его стала любить, что даже
на постель с собой брала. Она мне рассказывала, что Азорка прежде с
комедиантами по улицам ходил, и служить умел, и обезьяну на себе возил, и
ружьем умел делать, и много еще умел… А когда мамаша уехала от дедушки, то
дедушка и оставил Азорку у себя и все с ним ходил, так что на улице, как только
мамаша увидала Азорку, тотчас же и догадалась, что тут же и дедушка…
Старик,
видимо, ожидал не того об Азорке и все больше и больше хмурился. Он уж не расспрашивал
более ничего.
– Так
как же, вы так больше и не видали дедушку? – спросила Анна Андреевна.
– Нет,
когда мамаша стала выздоравливать, тогда я встретила опять дедушку. Я ходила в
лавочку за хлебом: вдруг увидела человека с Азоркой, посмотрела и узнала дедушку.
Я посторонилась и прижалась к стене. Дедушка посмотрел на меня, долго смотрел и
такой был страшный, что я его очень испугалась, и прошел мимо; Азорка же меня
припомнил и начал скакать подле меня и мне руки лизать. Я поскорей пошла домой,
посмотрела назад, а дедушка зашел в лавочку. Тут я подумала: верно,
расспрашивает, и испугалась еще больше, и когда пришла домой, то мамаше ничего
не сказала, чтоб мамаша опять не сделалась больна. Сама же в лавочку на другой
день не ходила; сказала, что у меня голова болит; а когда пошла на третий день,
то никого не встретила и ужасно боялась, так что бегом бежала. А еще через день
вдруг я иду, только что за угол зашла, а дедушка передо мной и Азорка. Я
побежала и поворотила в другую улицу и с другой стороны в лавочку зашла; только
вдруг прямо на него опять и наткнулась и так испугалась, что тут же и
остановилась и не могу идти. Дедушка стал передо мною и опять долго смотрел на
меня, а потом погладил меня по головке, взял за руку и повел меня, а Азорка за
нами и хвостом махает. Тут я и увидала, что дедушка и ходить прямо уж не может
и все на палку упирается, а руки у него совсем дрожат. Он меня привел к
разносчику, который на углу сидел и продавал пряники и яблоки. Дедушка купил
пряничного петушка и рыбку, и одну конфетку, и яблоко, и когда вынимал деньги
из кожаного кошелька, руки у него очень тряслись, и он уронил пятак, а я
подняла ему. Он мне этот пятак подарил, и пряники отдал, и погладил меня по
голове, но опять ничего не сказал, а пошел от меня домой.
Тогда я
пришла к мамаше и рассказала ей все про дедушку, и как я сначала его боялась и
пряталась от него. Мамаша мне сперва не поверила, а потом так обрадовалась, что
весь вечер меня расспрашивала, целовала и плакала, и когда я уж ей все
рассказала, то она мне вперед приказала: чтоб я никогда не боялась дедушку и
что, стало быть, дедушка любит меня, коль нарочно приходил ко мне. И велела,
чтоб я ласкалась к дедушке и говорила с ним. А на другой день все меня высылала
несколько раз поутру, хотя я и сказала ей, что дедушка приходил всегда только
перед вечером. Сама же она за мной издали шла и за углом пряталась и на другой
день также, но дедушка не пришел, а в эти дни шел дождь, и матушка очень
простудилась, потому что все со мной выходила за ворота, и опять слегла.
Дедушка
же пришел через неделю и опять мне купил одну рыбку и яблоко и опять ничего не
сказал. А когда уж он пошел от меня, я тихонько пошла за ним, потому что
заранее так вздумала, чтоб узнать, где живет дедушка, и сказать мамаше. Я шла
издали по другой стороне улицы, так чтоб дедушка меня не видал. А жил он очень
далеко, не там, где после жил и умер, а в Гороховой, тоже в большом доме, в
четвертом этаже. Я все это узнала и поздно воротилась домой. Мамаша очень
испугалась, потому что не знала, где я была. Когда же я рассказала, то мамаша
опять очень обрадовалась и тотчас же хотела идти к дедушке, на другой же день;
но на другой день стала думать и бояться и все боялась, целых три дня; так и не
ходила. А потом позвала меня и сказала: вот что, Нелли, я теперь больна и не
могу идти, а я написала письмо твоему дедушке, поди к нему и отдай письмо. И
смотри, Нелли, как он его прочтет, что скажет и что будет делать; а ты стань на
колени, целуй его и проси его, чтоб он простил твою мамашу… И мамаша очень
плакала, и все меня целовала, и крестила в дорогу и богу молилась, и меня с
собой на колени перед образом поставила и хоть очень была больна, но вышла меня
провожать к воротам, и когда я оглядывалась, она все стояла и глядела на меня,
как я иду…
Я пришла
к дедушке и отворила дверь, а дверь была без крючка. Дедушка сидел за столом и
кушал хлеб с картофелем, а Азорка стоял перед ним, смотрел, как он ест, и
хвостом махал. У дедушки тоже и в той квартире были окна низкие, темные и тоже
только один стол и стул. А жил он один. Я вошла, и он так испугался, что весь
побледнел и затрясся. Я тоже испугалась и ничего не сказала, а только подошла к
столу и положила письмо. Дедушка как увидал письмо, то так рассердился, что
вскочил, схватил палку и замахнулся на меня, но не ударил, а только вывел меня
в сени и толкнул меня. Я еще не успела и с первой лестницы сойти, как он
отворил опять дверь и выбросил мне назад письмо нераспечатанное. Я пришла домой
и все рассказала. Тут матушка слегла опять…
|