Увеличить |
Глава II
В то
время, именно год назад, я еще сотрудничал по журналам, писал статейки и твердо
верил, что мне удастся написать какую-нибудь большую, хорошую вещь. Я сидел
тогда за большим романом; но дело все-таки кончилось тем, что я – вот засел
теперь в больнице и, кажется, скоро умру. А коли скоро умру, то к чему бы,
кажется, и писать записки?
Вспоминается
мне невольно и беспрерывно весь этот тяжелый, последний год моей жизни. Хочу
теперь все записать, и, если б я не изобрел себе этого занятия, мне кажется, я
бы умер с тоски. Все эти прошедшие впечатления волнуют иногда меня до боли, до
муки. Под пером они примут характер более успокоительный, более стройный; менее
будут походить на бред, на кошмар. Так мне кажется. Один механизм письма чего
стоит: он успокоит, расхолодит, расшевелит во мне прежние авторские привычки,
обратит мои воспоминания и больные мечты в дело, в занятие… Да, я хорошо
выдумал. К тому ж и наследство фельдшеру; хоть окна облепит моими записками,
когда будет зимние рамы вставлять.
Но,
впрочем, я начал мой рассказ, неизвестно почему, из средины. Коли уж все
записывать, то надо начинать сначала. Ну, и начнем сначала. Впрочем, не велика
будет моя автобиография.
Родился
я не здесь, а далеко отсюда, в –ской губернии. Должно полагать, что родители
мои были хорошие люди, но оставили меня сиротой еще в детстве, и вырос я в доме
Николая Сергеича Ихменева, мелкопоместного помещика, который принял меня из
жалости. Детей у него была одна только дочь, Наташа, ребенок тремя годами
моложе меня. Мы росли с ней как брат с сестрой. О мое милое детство! Как глупо
тосковать и жалеть о тебе на двадцать пятом году жизни и, умирая, вспомянуть
только об одном тебе с восторгом и благодарностию! Тогда на небе было такое
ясное, такое непетербургское солнце и так резво, весело бились наши маленькие
сердца. Тогда кругом были поля и леса, а не груда мертвых камней, как теперь.
Что за чудный был сад и парк в Васильевском, где Николай Сергеич был
управляющим; в этот сад мы с Наташей ходили гулять, а за садом был большой,
сырой лес, где мы, дети, оба раз заблудились… Золотое, прекрасное время! Жизнь
сказывалась впервые, таинственно и заманчиво, и так сладко было знакомиться с
нею. Тогда за каждым кустом, за каждым деревом как будто еще кто-то жил, для
нас таинственный и неведомый; сказочный мир сливался с действительным; и,
когда, бывало, в глубоких долинах густел вечерний пар и седыми извилистыми
космами цеплялся за кустарник, лепившийся по каменистым ребрам нашего большого
оврага, мы с Наташей, на берегу, держась за руки, с боязливым любопытством
заглядывали вглубь и ждали, что вот-вот выйдет кто-нибудь к нам или откликнется
из тумана с овражьего дна и нянины сказки окажутся настоящей, законной правдой.
Раз потом, уже долго спустя, я как-то напомнил Наташе, как достали нам тогда
однажды «Детское чтение», как мы тотчас же убежали в сад, к пруду, где стояла
под старым густым кленом наша любимая зеленая скамейка, уселись там и начали
читать «Альфонса и Далинду» – волшебную повесть. Еще и теперь я не могу
вспомнить эту повесть без какого-то странного сердечного движения, и когда я,
год тому назад, припомнил Наташе две первые строчки: «Альфонс, герой моей
повести, родился в Португалии; дон Рамир, его отец» и т. д., я чуть не
заплакал. Должно быть, это вышло ужасно глупо, и потому-то, вероятно, Наташа
так странно улыбнулась тогда моему восторгу. Впрочем, тотчас же спохватилась (я
помню это) и для моего утешения сама принялась вспоминать про старое. Слово за
словом и сама расчувствовалась. Славный был этот вечер; мы все перебрали: и то,
когда меня отсылали в губернский город в пансион, – господи, как она тогда
плакала! – и нашу последнюю разлуку, когда я уже навсегда расставался с Васильевским.
Я уже кончил тогда с моим пансионом и отправлялся в Петербург готовиться в университет.
Мне было тогда семнадцать лет, ей пятнадцатый. Наташа говорит, что я был тогда
такой нескладный, такой долговязый и что на меня без смеху смотреть нельзя
было. В минуту прощанья я отвел ее в сторону, чтоб сказать ей что-то ужасно
важное; но язык мой как-то вдруг онемел и завяз. Она припоминает, что я был в
большом волнении. Разумеется, наш разговор не клеился. Я не знал, что сказать,
а она, пожалуй, и не поняла бы меня. Я только горько заплакал, да так и уехал,
ничего не сказавши. Мы свиделись уже долго спустя, в Петербурге. Это было года
два тому назад. Старик Ихменев приехал сюда хлопотать по своей тяжбе, а я
только что выскочил тогда в литераторы.
|