Увеличить |
Глава II
… Прошло
две недели; Нелли выздоравливала. Горячки с ней не было, но была она сильно
больна. Она встала с постели уже в конце апреля, в светлый, ясный день. Была
страстная неделя.
Бедное
создание! Я не могу продолжать рассказа в прежнем порядке. Много прошло уже
времени до теперешней минуты, когда я записываю все это прошлое, но до сих пор
с такой тяжелой, пронзительной тоской вспоминается мне это бледное, худенькое
личико, эти пронзительные долгие взгляды ее черных глаз, когда, бывало, мы
оставались вдвоем, и она смотрит на меня с своей постели, смотрит, долго
смотрит, как бы вызывая меня угадать, что у ней на уме; но видя, что я не
угадываю и все в прежнем недоумении, тихо и как будто про себя улыбнется и
вдруг ласково протянет мне свою горячую ручку с худенькими, высохшими
пальчиками. Теперь все прошло, уж все известно, а до сих пор я не знаю всей
тайны этого больного, измученного и оскорбленного маленького сердца.
Я
чувствую, что я отвлекусь от рассказа, но в эту минуту мне хочется думать об
одной только Нелли. Странно: теперь, когда я лежу на больничной койке один,
оставленный всеми, кого я так много и сильно любил, – теперь иногда одна какая-нибудь
мелкая черта из того времени, тогда часто для меня не приметная и скоро
забываемая, вдруг приходя на память, внезапно получает в моем уме совершенно
другое значение, цельное и объясняющее мне теперь то, чего я даже до сих пор не
умел понять.
Первые
четыре дня ее болезни мы, я и доктор, ужасно за нее боялись, но на пятый день
доктор отвел меня в сторону и сказал мне, что бояться нечего и она непременно
выздоровеет. Это был тот самый доктор, давно знакомый мне старый холостяк,
добряк и чудак, которого я призывал еще в первую болезнь Нелли и который так
поразил ее своим Станиславом на шее, чрезвычайных размеров.
– Стало
быть, совсем нечего бояться! – сказал я, обрадовавшись.
– Да,
она теперь выздоровеет, но потом она весьма скоро умрет.
– Как
умрет! Да почему же! – вскричал я, ошеломленный таким приговором.
– Да,
она непременно весьма скоро умрет. У пациентки органический порок в сердце, и
при малейших неблагоприятных обстоятельствах она сляжет снова. Может быть,
снова выздоровеет, но потом опять сляжет снова и наконец умрет.
– И
неужели ж нельзя никак спасти ее? Нет, этого быть не может!
– Но
это должно быть. И однако, при удалении неблагоприятных обстоятельств, при спокойной
и тихой жизни, когда будет более удовольствий, пациентка еще может быть отдалена
от смерти, и даже бывают случаи… неожиданные… ненормальные и странные… одним
словом, пациентка даже может быть спасена, при совокуплении многих
благоприятных обстоятельств, но радикально спасена – никогда.
– Но
боже мой, что же теперь делать?
– Следовать
советам, вести покойную жизнь и исправно принимать порошки. Я заметил, что эта
девица капризна, неровного характера и даже насмешлива; она очень не любит
исправно принимать порошки и вот сейчас решительно отказалась.
– Да,
доктор. Она действительно странная, но я все приписываю болезненному раздражению.
Вчера она была очень послушна; сегодня же, когда я ей подносил лекарство, она
пихнула ложку как будто нечаянно, и все пролилось. Когда же я хотел развести
новый порошок, она вырвала у меня всю коробку и ударила ее об пол, а потом
залилась слезами… Только, кажется, не оттого, что ее заставляли принимать
порошки, – прибавил я, подумав.
– Гм!
ирритация. Прежние большие несчастия (я подробно и откровенно рассказал доктору
многое из истории Нелли, и рассказ мой очень поразил его), все это в связи, и
вот от этого и болезнь. Покамест единственное средство – принимать порошки, и
она должна принять порошок. Я пойду и еще раз постараюсь внушить ей ее
обязанность слушаться медицинских советов и… то есть говоря вообще… принимать
порошки.
Мы оба
вышли из кухни (в которой и происходило наше свидание), и доктор снова приблизился
к постели больной. Но Нелли, кажется, нас слышала: по крайней мере, она
приподняла голову с подушек и, обратив в нашу сторону ухо, все время чутко
прислушивалась. Я заметил это в щель полуотворенной двери; когда же мы пошли к
ней, плутовка юркнула вновь под одеяло и поглядывала на нас с насмешливой
улыбкой. Бедняжка очень похудела в эти четыре дня болезни: глаза ввалились, жар
все еще не проходил. Тем страннее шел к ее лицу шаловливый вид и задорные
блестящие взгляды, очень удивлявшие доктора, самого добрейшего из всех немецких
людей в Петербурге.
Он
серьезно, но стараясь как можно смягчить свой голос, ласковым и нежнейшим тоном
изложил необходимость и спасительность порошков, а следственно, и обязанность
каждого больного принимать их. Нелли приподняла было голову, но вдруг,
по-видимому совершенно нечаянным движением руки, задела ложку, и все лекарство
пролилось опять на пол. Я уверен, она это сделала нарочно.
– Это
очень неприятная неосторожность, – спокойно сказал старичок, – и я
подозреваю, что вы сделали это нарочно, что очень непохвально. Но… можно все
исправить и еще развести порошок.
Нелли
засмеялась ему прямо в глаза.
Доктор
методически покачал головою.
– Это
очень нехорошо, – сказал он, разводя новый порошок, – очень, очень
непохвально.
– Не
сердитесь на меня, – отвечала Нелли, тщетно стараясь не засмеяться
снова, – я непременно приму… А любите вы меня?
– Если
вы будете вести себя похвально, то очень буду любить.
– Очень?
– Очень.
– А
теперь не любите?
– И
теперь люблю.
– А
поцелуете меня, если я захочу вас поцеловать?
– Да,
если вы будете того заслуживать.
Тут
Нелли опять не могла вытерпеть и снова засмеялась.
– У
пациентки веселый характер, но теперь – это нервы и каприз, – прошептал
мне доктор с самым серьезным видом.
– Ну,
хорошо, я выпью порошок, – вскрикнула вдруг своим слабым голоском
Нелли, – но когда я вырасту и буду большая, вы возьмете меня за себя
замуж?
Вероятно,
выдумка этой новой шалости очень ей нравилась; глаза ее так и горели, а губки
так и подергивало смехом в ожидании ответа несколько изумленного доктора.
– Ну
да, – отвечал он, улыбаясь невольно этому новому капризу, – ну да,
если вы будете добрая и благовоспитанная девица, будете послушны и будете…
– Принимать
порошки? – подхватила Нелли.
– Ого!
ну да, принимать порошки. Добрая девица, – шепнул он мне снова,
– в
ней много, много… доброго и умного, но, однако ж… замуж… какой странный каприз…
И он
снова поднес ей лекарство. Но в этот раз она даже и не схитрила, а просто снизу
вверх подтолкнула рукой ложку, и все лекарство выплеснулось прямо на манишку и
на лицо бедному старичку. Нелли громко засмеялась, но не прежним простодушным и
веселым смехом. В лице ее промелькнуло что-то жестокое, злое. Во все это время
она как будто избегала моего взгляда, смотрела на одного доктора и с насмешкою,
сквозь которую проглядывало, однако же, беспокойство, ждала, что-то будет
теперь делать «смешной» старичок.
– О!
вы опять… Какое несчастие! Но… можно еще развести порошок, – проговорил старик,
отирая платком лицо и манишку.
Это
ужасно поразило Нелли. Она ждала нашего гнева, думала, что ее начнут бранить,
упрекать, и, может быть, ей, бессознательно, того только и хотелось в эту
минуту, – чтоб иметь предлог тотчас же заплакать, зарыдать, как в
истерике, разбросать опять порошки, как давеча, и даже разбить что-нибудь с
досады, и всем этим утолить свое капризное, наболевшее сердечко. Такие капризы
бывают и не у одних больных, и не у одной Нелли. Как часто, бывало, я ходил
взад и вперед по комнате с бессознательным желанием, чтоб поскорей меня
кто-нибудь обидел или сказал слово, которое бы можно было принять за обиду, и
поскорей сорвать на чем-нибудь сердце. Женщины же, «срывая» таким образом
сердце, начинают плакать самыми искренними слезами, а самые чувствительные из
них даже доходят до истерики. Дело очень простое и самое житейское и бывающее
чаще всего, когда есть другая, часто никому не известная печаль в сердце и
которую хотелось бы, да нельзя никому высказать.
Но вдруг
пораженная ангельской добротою обиженного ею старичка и терпением, с которым он
снова разводил ей третий порошок, не сказав ей ни одного слова упрека, Нелли
вдруг притихла. Насмешка слетела с ее губок, краска ударила ей в лицо, глаза повлажнели;
она мельком взглянула на меня и тотчас же отворотилась. Доктор поднес ей
лекарство. Она смирно и робко выпила его, схватив красную пухлую руку старика,
и медленно поглядела ему в глаза.
– Вы…
сердитесь… что я злая, – сказала было она, но не докончила, юркнула под
одеяло, накрылась с головой и громко, истерически зарыдала.
– О
дитя мое, не плачьте… Это ничего… Это нервы; выпейте воды.
Но Нелли
не слушала.
– Утешьтесь…
не расстраивайте себя, – продолжал он, чуть сам не хныча над нею, потому
что был очень чувствительный человек, – я вас прощаю и замуж возьму, если
вы, при хорошем поведении честной девицы, будете…
– Принимать
порошки! – послышалось из-под одеяла с тоненьким, как колокольчик,
нервическим смехом, прерываемым рыданиями, – очень мне знакомым смехом.
– Доброе,
признательное дитя, – сказал доктор торжественно и чуть не со слезами на
глазах. – Бедная девица!
И с этих
пор между ним и Нелли началась какая-то странная, удивительная симпатия. Со
мной же, напротив, Нелли становилась все угрюмее, нервичнее и раздражительнее.
Я не знал, чему это приписать, и дивился на нее, тем более что эта перемена
произошла в ней как-то вдруг. В первые дни болезни она была со мной чрезвычайно
нежна и ласкова; казалось, не могла наглядеться на меня, не отпускала от себя,
схватывала мою руку своею горячею рукой и садила меня возле себя, и если
замечала, что я угрюм и встревожен, старалась развеселить меня, шутила, играла
со мной и улыбалась мне, видимо подавляя свои собственные страдания. Она не
хотела, чтоб я работал по ночам или сидел, сторожил ее, и печалилась, видя, что
я ее не слушаюсь. Иногда я замечал в ней озабоченный вид; она начинала
расспрашивать и выпытывать от меня, почему я печалюсь, что у меня на уме; но
странно, когда доходило до Наташи, она тотчас же умолкала или начинала
заговаривать о другом. Она как будто избегала говорить о Наташе, и это поразило
меня. Когда я приходил, она радовалась. Когда же я брался за шляпу, она
смотрела уныло и как-то странно, как будто с упреком, провожала меня глазами.
На четвертый
день ее болезни я весь вечер и даже далеко за полночь просидел у Наташи. Нам
было тогда о чем говорить. Уходя же из дому, я сказал моей больной, что
ворочусь очень скоро, на что и сам рассчитывал. Оставшись у Наташи почти
нечаянно, я был спокоен насчет Нелли: она оставалась не одна. С ней сидела
Александра Семеновна, узнавшая от Маслобоева, зашедшего ко мне на минуту, что
Нелли больна и я в больших хлопотах и один-одинехонек. Боже мой, как
захлопотала добренькая Александра Семеновна:
– Так,
стало быть, он и обедать к нам теперь не придет!.. Ах, боже мой! И один-то он,
бедный, один. Ну, так покажем же мы теперь ему наше радушие. Вот случай
выдался, так и не надо его упускать.
Тотчас
же она явилась у нас, привезя с собой на извозчике целый узел. Объявив с
первого слова, что теперь и не уйдет от меня, и приехала, чтоб помогать мне в
хлопотах, она развязала узел. В нем были сиропы, варенья для больной, цыплята и
курица, в случае если больная начнет выздоравливать, яблоки для печенья,
апельсины, киевские сухие варенья (на случай если доктор позволит), наконец,
белье, простыни, салфетки, женские рубашки, бинты, компрессы – точно на целый
лазарет.
– Все-то
у нас есть, – говорила она мне, скоро и хлопотливо выговаривая каждое
слово, как будто куда-то торопясь, – ну, а вот вы живете по-холостому. У
вас ведь этого всего мало. Так уж позвольте мне… и Филипп Филиппыч так
приказал. Ну, что же теперь… поскорей, поскорей! Что же теперь надо делать? Что
она? В памяти? Ах, так ей нехорошо лежать, надо поправить подушку, чтоб ниже
лежала голова, да знаете ли… не лучше ли кожаную подушку? От кожаной-то
холодит. Ах, какая я дура! И на ум не пришло привезть. Я поеду за ней… Не нужно
ли огонь развести? Я свою старуху вам пришлю. У меня есть знакомая старуха. У
вас ведь никого нет из женской прислуги… Ну, что же теперь делать? Это что?
Трава… доктор прописал? Верно, для грудного чаю? Сейчас пойду разведу огонь.
Но я ее
успокоил, и она очень удивилась и даже опечалилась, что дела-то оказывается вовсе
не так много. Это, впрочем, не обескуражило ее совершенно. Она тотчас же
подружилась с Нелли и много помогала мне во все время ее болезни, навещала нас
почти каждый день и всегда, бывало, приедет с таким видом, как будто что-нибудь
пропало или куда-то уехало и надо поскорее ловить. Она всегда прибавляла, что
так и Филипп Филиппыч приказал. Нелли она очень понравилась. Они полюбили одна
другую, как две сестры, и я думаю, что Александра Семеновна во многом была
такой же точно ребенок, как и Нелли. Она рассказывала ей разные истории, смешила
ее, и Нелли потом часто скучала, когда Александра Семеновна уезжала домой.
Первое же ее появление у нас удивило мою больную, но она тотчас же догадалась,
зачем приехала незваная гостья, и, по обыкновению своему, даже нахмурилась,
сделалась молчалива и нелюбезна.
– Она
зачем к нам приезжала? – спросила Нелли как будто с недовольным видом,
когда Александра Семеновна уехала.
– Помочь
тебе, Нелли, и ходить за тобой.
– Да
что ж?.. За что же? Ведь я ей ничего такого не сделала.
– Добрые
люди и не ждут, чтоб им прежде делали, Нелли. Они и без этого любят помогать
тем, кто нуждается. Полно, Нелли; на свете очень много добрых людей. Только
твоя-то беда, что ты их не встречала и не встретила, когда было надо.
Нелли
замолчала; я отошел от нее. Но четверть часа спустя она сама подозвала меня к
себе слабым голосом, попросила было пить и вдруг крепко обняла меня, припала к
моей груди и долго не выпускала меня из своих рук. На другой день, когда
приехала Александра Семеновна, она встретила ее с радостной улыбкой, но как
будто все еще стыдясь ее отчего-то.
|