 Увеличить |
Глава IX
Но он
уже держал ее в своих объятиях!..
Он
схватил ее и, подняв как ребенка, отнес в свои кресла, посадил ее, а сам упал
перед ней на колена. Он целовал ее руки, ноги; он торопился целовать ее,
торопился наглядеться на нее, как будто еще не веря, что она опять вместе с
ним, что он опять ее видит и слышит, – ее, свою дочь, свою Наташу! Анна
Андреевна, рыдая, охватила ее, прижала голову ее к своей груди и так и замерла
в этом объятии, не в силах произнесть слова.
– Друг
мой!.. жизнь моя!.. радость моя!.. – бессвязно восклицал старик, схватив
руки Наташи и, как влюбленный, смотря в бледное, худенькое, но прекрасное
личико ее, в глаза ее, в которых блистали слезы. – Радость моя, дитя
мое! – повторял он и опять смолкал и с благоговейным упоением глядел на
нее. – Что же, что же мне сказали, что она похудела! – проговорил он
с торопливою, как будто детскою улыбкою, обращаясь к нам и все еще стоя перед
ней на коленах. – Худенькая, правда, бледненькая, но посмотри на нее,
какая хорошенькая! Еще лучше, чем прежде была, да, лучше! – прибавил он,
невольно умолкая под душевной болью, радостною болью, от которой как будто душу
ломит надвое.
– Встаньте,
папаша! Да встаньте же, – говорила Наташа, – ведь мне тоже хочется
вас целовать…
– О
милая! Слышишь, слышишь, Аннушка, как она это хорошо сказала, – и он
судорожно обнял ее.
– Нет,
Наташа, мне, мне надо у твоих ног лежать до тех пор, пока сердце мое услышит,
что ты простила меня, потому что никогда, никогда не могу заслужить я теперь от
тебя прощения! Я отверг тебя, я проклинал тебя, слышишь, Наташа, я проклинал
тебя, – и я мог это сделать!.. А ты, а ты, Наташа: и могла ты поверить,
что я тебя проклял! И поверила – ведь поверила! Не надо было верить! Не верила
бы, просто бы не верила! Жестокое сердечко! Что же ты не шла ко мне? Ведь ты
знала, как я приму тебя!.. О Наташа, ведь ты помнишь, как я прежде тебя любил:
ну, а теперь и во все это время я тебя вдвое, в тысячу раз больше любил, чем
прежде! Я тебя с кровью любил! Душу бы из себя с кровью вынул, сердце свое
располосовал да к ногам твоим положил бы!.. О радость моя!
– Да
поцелуйте же меня, жестокий вы человек, в губы, в лицо поцелуйте, как мамаша
целует! – воскликнула Наташа больным, расслабленным, полным слезами
радости голосом.
– И
в глазки тоже! И в глазки тоже! Помнишь, как прежде, – повторял старик
после долгого, сладкого объятия с дочерью. – О Наташа! Снилось ли тебе
когда про нас? А мне ты снилась чуть не каждую ночь, и каждую ночь ты ко мне
приходила, и я над тобой плакал, а один раз ты, как маленькая, пришла, помнишь,
когда еще тебе только десять лет было и ты на фортепьяно только что начинала
учиться, – пришла в коротеньком платьице, в хорошеньких башмачках и с
ручками красненькими… ведь у ней красненькие такие ручки были тогда, помнишь,
Аннушка? – пришла ко мне, на колени села и обняла меня… И ты, и ты,
девочка ты злая! И ты могла думать, что я проклял тебя, что я не приму тебя,
если б ты пришла!.. Да ведь я… слушай, Наташа: да ведь я часто к тебе ходил, и
мать не знала, и никто не знал; то под окнами у тебя стою, то жду: полсутки
иной раз жду где-нибудь на тротуаре у твоих ворот! Не выйдешь ли ты, чтоб
издали только посмотреть на тебя! А то у тебя по вечерам свеча на окошке часто
горела; так сколько раз я, Наташа, по вечерам к тебе ходил, хоть на свечку твою
посмотреть, хоть тень твою в окне увидать, благословить тебя на ночь. А ты
благословляла ли меня на ночь? Думала ли обо мне? Слышало ли твое сердечко, что
я тут под окном? А сколько раз зимой я поздно ночью на твою лестницу подымусь и
в темных сенях стою, сквозь дверь прислушиваюсь: не услышу ли твоего голоска?
Не засмеешься ли ты? Проклял? Да ведь я в этот вечер к тебе приходил, простить
тебя хотел и только от дверей воротился… О Наташа!
Он
встал, он приподнял ее из кресел и крепко-крепко прижал ее к сердцу.
– Она
здесь опять, у моего сердца! – вскричал он, – о, благодарю тебя,
боже, за все, за все, и за гнев твой и за милость твою!.. И за солнце твое,
которое просияло теперь, после грозы, на нас! За всю эту минуту благодарю! О!
пусть мы униженные, пусть мы оскорбленные, но мы опять вместе, и пусть, пусть
теперь торжествуют эти гордые и надменные, унизившие и оскорбившие нас! Пусть
они бросят в нас камень! Не бойся, Наташа… Мы пойдем рука в руку, и я скажу им:
это моя дорогая, это возлюбленная дочь моя, это безгрешная дочь моя, которую вы
оскорбили и унизили, но которую я, я люблю и которую благословляю во веки
веков!..
– Ваня!
Ваня!.. – слабым голосом проговорила Наташа, протягивая мне из объятий
отца свою руку.
О!
никогда я не забуду, что в эту минуту она вспомнила обо мне и позвала меня!
– Где
же Нелли? – спросил старик, озираясь.
– Ах,
где же она? – вскрикнула старушка, – голубчик мой! Ведь мы так ее и
оставили!
Но ее не
было в комнате; она незаметно проскользнула в спальню. Все пошли туда. Нелли
стояла в углу, за дверью, и пугливо пряталась от нас.
– Нелли,
что с тобой, дитя мое! – воскликнул старик, желая обнять ее. Но она как-то
долго на него посмотрела…
– Мамаша,
где мамаша? – проговорила она, как в беспамятстве, – где, где моя
мамаша? – вскрикнула она еще раз, протягивая свои дрожащие руки к нам, и
вдруг страшный, ужасный крик вырвался из ее груди; судороги пробежали по лицу
ее, и она в страшном припадке упала на пол…
|
