Увеличить |
Глава VIII
Ехать
было недолго, к Торговому мосту. Первую минуту мы молчали. Я все думал: как-то
он со мной заговорит? Мне казалось, что он будет меня пробовать, ощупывать,
выпытывать. Но он заговорил без всяких изворотов и прямо приступил к делу.
– Меня
чрезвычайно заботит теперь одно обстоятельство, Иван Петрович, – начал
он, – о котором я хочу прежде всего переговорить с вами и попросить у вас
совета: я уж давно решил отказаться от выигранного мною процесса и уступить
спорные десять тысяч Ихменеву. Как поступить?
«Не
может быть, чтоб ты не знал, как поступить, – промелькнуло у меня в
мыслях. – Уж не на смех ли ты меня подымаешь?»
– Не
знаю, князь, – отвечал я как можно простодушнее, – в чем другом, то
есть что касается Натальи Николаевны, я готов сообщить вам необходимые для вас
и для нас всех сведения, но в этом деле вы, конечно, знаете больше моего.
– Нет,
нет, конечно, меньше. Вы с ними знакомы, и, может быть, даже сама Наталья Николаевна
вам не раз передавала свои мысли на этот счет; а это для меня главное
руководство. Вы можете мне много помочь; дело же крайне затруднительное. Я
готов уступить и даже непременно положил уступить, как бы ни кончились все
прочие дела; вы понимаете? Но как, в каком виде сделать эту уступку, вот в чем
вопрос? Старик горд, упрям; пожалуй, меня же обидит за мое же добродушие и
швырнет мне эти деньги назад.
– Но
позвольте, вы как считаете эти деньги: своими или его?
– Процесс
выигран мною, следственно, моими.
– Но
по совести?
– Разумеется,
считаю моими, – отвечал он, несколько пикированный моею бесцеремонностью, –
впрочем, вы, кажется, не знаете всей сущности этого дела. Я не виню старика в
умышленном обмане и, признаюсь вам, никогда не винил. Вольно ему было самому
напустить на себя обиду. Он виноват в недосмотре, в нерачительности о вверенных
ему делах, а, по бывшему уговору нашему, за некоторые из подобных дел он должен
был отвечать. Но знаете ли вы, что даже и не в этом дело: дело в нашей ссоре,
во взаимных тогдашних оскорблениях; одним словом, в обоюдно уязвленном
самолюбии. Я, может быть, и внимания не обратил бы тогда на эти дрянные десять
тысяч; но вам, разумеется, известно, из-за чего и как началось тогда все это
дело. Соглашаюсь, я был мнителен, я был, пожалуй, неправ (то есть тогда
неправ), но я не замечал этого и, в досаде, оскорбленный его грубостями, не
хотел упустить случая и начал дело. Вам все это, пожалуй, покажется с моей
стороны не совсем благородным. Я не оправдываюсь; замечу вам только, что гнев
и, главное, раздраженное самолюбие – еще не есть отсутствие благородства, а
есть дело естественное, человеческое, и, признаюсь, повторяю вам, я ведь почти
вовсе не знал Ихменева и совершенно верил всем этим слухам насчет Алеши и его
дочери, а следственно, мог поверить и умышленной краже денег… Но это в сторону.
Главное в том: что мне теперь делать? Отказаться от денег; но если я тут же
скажу, что считаю и теперь свой иск правым, то ведь это значит: я их дарю ему.
А тут прибавьте еще щекотливое положение насчет Натальи Николаевны… Он
непременно швырнет мне эти деньги назад.
– Вот
видите, сами же вы говорите: швырнет; следовательно, считаете его человеком честным,
а поэтому и можете быть совершенно уверены, что он не крал ваших денег. А если
так, почему бы вам не пойти к нему и не объявить прямо, что считаете свой иск
незаконным? Это было бы благородно, и Ихменев, может быть, не затруднился бы
тогда взять свои деньги.
– Гм…
свои деньги; вот в том-то и дело; что же вы со мной-то делаете? Идти и объявить
ему, что считаю свой иск незаконным. Да зачем же ты искал, коли знал, что ищешь
незаконно? – так мне все в глаза скажут. А я этого не заслужил, потому что
искал законно; я нигде не говорил и не писал, что он у меня крал; но в его
неосмотрительности, в легкомыслии, в неуменье вести дела и теперь уверен. Эти
деньги положительно мои, и потому больно взводить самому на себя поклеп, и,
наконец, повторяю вам, старик сам взвел на себя обиду, а вы меня заставляете в
этой обиде у него прощения просить, – это тяжело.
– Мне
кажется, если два человека хотят помириться, то…
– То
это легко, вы думаете?
– Да.
– Нет,
иногда очень нелегко, тем более…
– Тем
более если с этим связаны другие обстоятельства. Вот в этом я с вами согласен,
князь. Дело Натальи Николаевны и вашего сына должно быть разрешено вами во всех
тех пунктах, которые от вас зависят, и разрешено вполне удовлетворительно для
Ихменевых. Только тогда вы можете объясниться с Ихменевым и о процессе
совершенно искренно. Теперь же, когда еще ничего не решено, у вас один только
путь: признаться в несправедливости вашего иска и признаться открыто, а если
надо, так и публично, – вот мое мнение; говорю вам прямо, потому что вы же
сами спрашивали моего мнения и, вероятно, не желали, чтоб я с вами хитрил. Это
же дает мне смелость спросить вас: для чего вы беспокоитесь об отдаче этих
денег Ихменеву? Если вы считаете себя в этом иске правым, то для чего отдавать?
Простите мое любопытство, но это так связано с другими обстоятельствами…
– А
как вы думаете? – спросил он вдруг, как будто совершенно не слыхал моего
вопроса, – уверены ли вы, что старик Ихменев откажется от десяти тысяч,
если б даже вручить ему деньги безо всяких оговорок и… и… и всяких этих
смягчений?
– Разумеется,
откажется!
Я весь
так и вспыхнул и даже вздрогнул от негодования. Этот нагло скептический вопрос
произвел на меня такое же впечатление, как будто князь мне плюнул прямо в
глаза. К моему оскорблению присоединилось и другое: грубая, великосветская
манера, с которою он, не отвечая на мой вопрос и как будто не заметив его,
перебил его другим, вероятно, давая мне заметить, что я слишком увлекся и
зафамильярничал, осмелившись предлагать ему такие вопросы. Я до ненависти не
любил этого великосветского маневра и всеми силами еще прежде отучал от него Алешу.
– Гм…
вы слишком пылки, и на свете некоторые дела не так делаются, как вы воображаете, –
спокойно заметил князь на мое восклицание. – Я, впрочем, думаю, что об
этом могла бы отчасти решить Наталья Николаевна; вы ей передайте это. Она могла
бы посоветовать.
– Ничуть, –
отвечал я грубо. – Вы не изволили выслушать, что я начал вам говорить
давеча, и перебили меня. Наталья Николаевна поймет, что если вы возвращаете
деньги неискренно и без всяких этих, как вы говорите, смягчений, то, значит, вы
платите отцу за дочь, а ей за Алешу, – одним словом, награждаете деньгами…
– Гм…
вот вы как меня понимаете, добрейший мой Иван Петрович. – Князь засмеялся.
Для чего он засмеялся? – А между тем, – продолжал он, – нам еще
столько, столько надо вместе переговорить. Но теперь некогда. Прошу вас только,
поймите одно: дело касается прямо Натальи Николаевны и всей ее будущности, и
все это зависит отчасти от того, как мы с вами это решим и на чем остановимся.
Вы тут необходимы, – сами увидите. И потому, если вы продолжаете быть
привязанным к Наталье Николаевне, то и не можете отказаться от объяснений со
мною, как бы мало ни чувствовали ко мне симпатии. Но мы приехали… a bientot[12].
|