 Увеличить |
Глава XI
Но только
что я ступил на грязный, мокрый тротуар проспекта, как вдруг столкнулся с одним
прохожим, который шел, по-видимому, в глубокой задумчивости, наклонив голову,
скоро и куда-то торопясь. К величайшему моему изумлению, я узнал старика
Ихменева. Это был для меня вечер неожиданных встреч. Я знал, что старик дня три
тому назад крепко прихворнул, и вдруг я встречаю его в такую сырость на улице.
К тому же он и прежде почти никогда не выходил в вечернее время, а с тех пор,
как ушла Наташа, то есть почти уже с полгода, сделался настоящим домоседом. Он
как-то не по-обыкновенному мне обрадовался, как человек, нашедший наконец
друга, с которым он может разделить свои мысли, схватил меня за руку, крепко
сжал ее и, не спросив, куда я иду, потащил меня за собою. Был он чем-то
встревожен, тороплив и порывист. «Куда же это он ходил?» – подумал я про себя.
Спрашивать его было излишне; он сделался страшно мнителен и иногда в самом
простом вопросе или замечании видел обидный намек, оскорбление.
Я
оглядел его искоса: лицо у него было больное; в последнее время он очень
похудел; борода его была с неделю небритая.
Волосы,
совсем поседевшие, в беспорядке выбивались из-под скомканной шляпы и длинными
космами лежали на воротнике его старого, изношенного пальто. Я еще прежде
заметил, что в иные минуты он как будто забывался; забывал, например, что он не
один в комнате, разговаривал сам с собою, жестикулировал руками. Тяжело было
смотреть на него.
– Ну
что, Ваня, что? – заговорил он. – Куда шел? А я вот, брат, вышел;
дела. Здоров ли?
– Вы-то
здоровы ли? – отвечал я, – так еще недавно были больны, а выходите.
Старик
не отвечал, как будто не расслушал меня.
– Как
здоровье Анны Андреевны?
– Здорова,
здорова… Немножко, впрочем, и она хворает. Загрустила она у меня что-то… о тебе
поминала: зачем не приходишь. Да ты ведь теперь-то к нам, Ваня? Аль нет? Я,
может, тебе помешал, отвлекаю тебя от чего-нибудь? – спросил он вдруг,
как-то недоверчиво и подозрительно в меня всматриваясь. Мнительный старик стал
до того чуток и раздражителен, что, отвечай я ему теперь, что шел не к ним, он
бы непременно обиделся и холодно расстался со мной. Я поспешил отвечать
утвердительно, что я именно шел проведать Анну Андреевну, хоть и знал, что опоздаю,
а может, и совсем не успею попасть к Наташе.
– Ну
вот и хорошо, – сказал старик, совершенно успокоенный моим ответом, –
это хорошо… – и вдруг замолчал и задумался, как будто чего-то не договаривая.
– Да,
это хорошо! – машинально повторил он минут через пять, как бы очнувшись
после глубокой задумчивости. – Гм… видишь, Ваня, ты для нас был всегда как
бы родным сыном; бог не благословил нас с Анной Андреевной… сыном… и послал нам
тебя; я так всегда думал. Старуха тоже… да! и ты всегда вел себя с нами
почтительно, нежно, как родной, благодарный сын. Да благословит тебя бог за
это, Ваня, как и мы оба, старики, благословляем и любим тебя… да!
Голос
его задрожал; он переждал с минуту.
– Да…
ну, а что? Не хворал ли? Что же долго у нас не был?
Я
рассказал ему всю историю с Смитом, извиняясь, что смитовское дело меня
задержало, что, кроме того, я чуть не заболел и что за всеми этими хлопотами к
ним, на Васильевский (они жили тогда на Васильевском), было далеко идти. Я чуть
было не проговорился, что все-таки нашел случай быть у Наташи и в это время, но
вовремя замолчал.
История
Смита очень заинтересовала старика. Он сделался внимательнее. Узнав, что новая
моя квартира сыра и, может быть, еще хуже прежней, а стоит шесть рублей в
месяц, он даже разгорячился. Вообще он сделался чрезвычайно порывист и
нетерпелив. Только Анна Андреевна умела еще ладить с ним в такие минуты, да и
то не всегда.
– Гм…
это все твоя литература, Ваня! – вскричал он почти со злобою, –
довела до чердака, доведет и до кладбища! Говорил я тебе тогда, предрекал!.. А
что Б. все еще критику пишет?
– Да
ведь он уже умер, в чахотке. Я вам, кажется, уж и говорил об этом.
– Умер,
гм… умер! Да так и следовало. Что ж, оставил что-нибудь жене и детям? Ведь ты
говорил, что у него там жена, что ль, была… И на что эти люди женятся!
– Нет,
ничего не оставил, – отвечал я.
– Ну,
так и есть! – вскричал он с таким увлечением, как будто это дело близко,
родственно до него касалось и как будто умерший Б. был его брат родной. –
Ничего! То-то ничего! А знаешь, Ваня, я ведь это заранее предчувствовал, что
так с ним кончится, еще тогда, когда, помнишь, ты мне заслужил. Положим, может
быть, и бессмертную славу, но ведь слава не накормит. Я, брат, и о тебе тогда
же все предугадал, Ваня; хвалил тебя, а про себя все предугадал. Так умер Б.?
Да и как не умереть! И житье хорошо и… место хорошее, смотри!
И он
быстрым, невольным жестом руки указал мне на туманную перспективу улицы,
освещенную слабо мерцающими в сырой мгле фонарями, на грязные дома, на
сверкающие от сырости плиты тротуаров, на угрюмых, сердитых и промокших
прохожих, на всю эту картину, которую обхватывал черный, как будто залитый
тушью, купол петербургского неба. Мы выходили уж на площадь; перед нами во
мраке вставал памятник, освещенный снизу газовыми рожками, и еще далее
подымалась темная, огромная масса Исакия, неясно отделявшаяся от мрачного
колорита неба.
– Ты
ведь говорил, Ваня, что он был человек хороший, великодушный, симпатичный, с
чувством, с сердцем. Ну, так вот они все таковы, люди-то с сердцем,
симпатичные-то твои! Только и умеют, что сирот размножать! Гм… да и умирать-то,
я думаю, ему было весело!.. Э-э-эх! Уехал бы куда-нибудь отсюда, хоть в
Сибирь!.. Что ты, девочка? – спросил он вдруг, увидев на тротуаре ребенка,
просившего милостыню.
Это была
маленькая, худенькая девочка, лет семи-восьми, не больше, одетая в грязные отрепья;
маленькие ножки ее были обуты на босу ногу в дырявые башмаки. Она силилась прикрыть
свое дрожащее от холоду тельце каким-то ветхим подобием крошечного капота, из
которого она давно уже успела вырасти.
Тощее,
бледное и больное ее личико было обращено к нам; она робко и безмолвно смотрела
на нас и с каким-то покорным страхом отказа протягивала нам свою дрожащую
ручонку. Старик так и задрожал весь, увидя ее, и так быстро к ней оборотился,
что даже ее испугал. Она вздрогнула и отшатнулась от него.
– Что,
что тебе, девочка? – вскричал он. – Что? Просишь? Да? Вот, вот тебе…
возьми, вот!
И он,
суетясь и дрожа от волнения, стал искать у себя в кармане и вынул две или три серебряные
монетки. Но ему показалось мало; он достал портмоне и, вынув из него рублевую бумажку, –
все, что там было, – положил деньги в руку маленькой нищей.
– Христос
тебя да сохранит, маленькая… дитя ты мое! Ангел божий да будет с тобою!
И он
несколько раз дрожавшею рукою перекрестил бедняжку; но вдруг, увидав, что и я
тут и смотрю на него, нахмурился и скорыми шагами пошел далее.
– Это
я, видишь, Ваня, смотреть не могу, – начал он после довольно
продолжительного сердитого молчания, – как эти маленькие, невинные
создания дрогнут от холоду на улице… из-за проклятых матерей и отцов. А
впрочем, какая же мать и вышлет такого ребенка на такой ужас, если уж не самая
несчастная!.. Должно быть, там в углу у ней еще сидят сироты, а это старшая;
сама больна, старуха-то; и… гм! Не княжеские дети! Много, Ваня, на свете… не
княжеских детей! гм!
Он
помолчал с минуту, как бы затрудняясь чем-то.
– Я,
видишь, Ваня, обещал Анне Андреевне, – начал он, немного путаясь и
сбиваясь, – обещал ей… то есть, мы согласились вместе с Анной Андреевной
сиротку какую-нибудь на воспитание взять… так, какую-нибудь; бедную то есть и
маленькую, в дом, совсем; понимаешь? А то скучно нам, старикам, одним-то, гм…
только, видишь: Анна Андреевна что-то против этого восставать стала. Так ты
поговори с ней, эдак знаешь, не от меня, а как бы с своей стороны… урезонь ее…
понимаешь? Я давно тебя собирался об этом попросить… чтоб ты уговорил ее согласиться,
а мне как-то неловко очень-то просить самому… ну, да что о пустяках толковать!
Мне что девочка? и не нужна; так, для утехи… чтоб голос чей-нибудь детский
слышать… а впрочем, по правде, я ведь для старухи это делаю; ей же веселее
будет, чем с одним со мной. Но все это вздор! Знаешь, Ваня, эдак мы долго не
дойдем: возьмем-ка извозчика; идти далеко, а Анна Андреевна нас заждалась…
Было
половина восьмого, когда мы приехали к Анне Андреевне.
|
