Глава III
На
другое утро часов в десять, когда я выходил из квартиры, торопясь на
Васильевский остров к Ихменевым, чтоб пройти от них поскорее к Наташе, я вдруг
столкнулся в дверях со вчерашней посетительницей моей, внучкой Смита. Она
входила ко мне. Не знаю почему, но, помню, я ей очень обрадовался. Вчера я еще
и разглядеть не успел ее, и днем она еще более удивила меня. Да и трудно было
встретить более странное, более оригинальное существо, по крайней мере по
наружности. Маленькая, с сверкающими, черными, какими-то нерусскими глазами, с
густейшими черными всклоченными волосами и с загадочным, немым и упорным взглядом,
она могла остановить внимание даже всякого прохожего на улице. Особенно поражал
ее взгляд: в нем сверкал ум, а вместе с тем и какая-то инквизиторская
недоверчивость и даже подозрительность. Ветхое и грязное ее платьице при
дневном свете еще больше вчерашнего походило на рубище. Мне казалось, что она
больна в какой-нибудь медленной, упорной и постоянной болезни, постепенно, но
неумолимо разрушающей ее организм. Бледное и худое ее лицо имело какой-то
ненатуральный смугло-желтый, желчный оттенок. Но вообще, несмотря на все
безобразие нищеты и болезни, она была даже недурна собою. Брови ее были резкие,
тонкие и красивые; особенно был хорош ее широкий лоб, немного низкий, и губы,
прекрасно обрисованные, с какой-то гордой, смелой складкой, но бледные,
чуть-чуть только окрашенные.
– Ах,
ты опять! – вскричал я, – ну, я так и думал, что ты придешь. Войди
же!
Она
вошла, медленно переступив через порог, как и вчера, и недоверчиво озираясь
кругом. Она внимательно осмотрела комнату, в которой жил ее дедушка, как будто
отмечая, насколько изменилась комната от другого жильца. «Ну, каков дедушка,
такова и внучка, – подумал я. – Уж не сумасшедшая ли она?» Она все
еще молчала; я ждал.
– За
книжками! – прошептала она наконец, опустив глаза в землю.
– Ах,
да! Твои книжки; вот они, возьми! Я нарочно их сберег для тебя.
Она с
любопытством на меня посмотрела и как-то странно искривила рот, как будто
хотела недоверчиво улыбнуться. Но позыв улыбки прошел и сменился тотчас же
прежним суровым и загадочным выражением.
– А
разве дедушка вам говорил про меня? – спросила она, иронически оглядывая
меня с ног до головы.
– Нет,
про тебя он не говорил, но он…
– А
почему ж вы знали, что я приду? Кто вам сказал? – спросила она, быстро
перебивая меня.
– Потому,
мне казалось, твой дедушка не мог жить один, всеми оставленный. Он был такой
старый, слабый; вот я и думал, что кто-нибудь ходил к нему. Возьми, вот твои
книги. Ты по ним учишься?
– Нет.
– Зачем
же они тебе?
– Меня
учил дедушка, когда я ходила к нему.
– А
разве потом не ходила?
– Потом
не ходила… я больна сделалась, – прибавила она, как бы оправдываясь.
– Что
ж у тебя, семья, мать, отец?
Она
вдруг нахмурила свои брови и даже с каким-то испугом взглянула на меня. Потом потупилась,
молча повернулась и тихо пошла из комнаты, не удостоив меня ответом, совершенно
как вчера. Я с изумлением провожал ее глазами. Но она остановилась на пороге.
– Отчего
он умер? – отрывисто спросила она, чуть-чуть оборотясь ко мне, совершенно
с тем же жестом и движением, как и вчера, когда, тоже выходя и стоя лицом к
дверям, спросила об Азорке.
Я
подошел к ней и начал ей наскоро рассказывать. Она молча и пытливо слушала,
потупив голову и стоя ко мне спиной. Я рассказал ей тоже, как старик, умирая,
говорил про Шестую линию. «Я и догадался, – прибавил я, – что там,
верно, кто-нибудь живет из дорогих ему, оттого и ждал, что придут о нем
наведаться. Верно, он тебя любил, когда в последнюю минуту о тебе поминал».
– Нет, –
прошептала она как бы невольно, – не любил.
Она была
сильно взволнована. Рассказывая, я нагибался к ней и заглядывал в ее лицо. Я
заметил, что она употребляла ужасные усилия подавить свое волнение, точно из
гордости передо мной. Она все больше и больше бледнела и крепко закусила свою
нижнюю губу. Но особенно поразил меня странный стук ее сердца. Оно стучало все
сильнее и сильнее, так что, наконец, можно было слышать его за два, за три
шага, как в аневризме. Я думал, что она вдруг разразится слезами, как и вчера;
но она преодолела себя.
– А
где забор?
– Какой
забор?
– Под
которым он умер.
– Я
тебе покажу его… когда выйдем. Да, послушай, как тебя зовут?
– Не
надо…
– Чего
не надо?
– Не
надо; ничего… никак не зовут, – отрывисто и как будто с досадой
проговорила она и сделала движение уйти. Я остановил ее.
– Подожди,
странная ты девочка! Ведь я тебе добра желаю; мне тебя жаль со вчерашнего дня,
когда ты там в углу на лестнице плакала. Я вспомнить об этом не могу… К тому же
твой дедушка у меня на руках умер, и, верно, он об тебе вспоминал, когда про
Шестую линию говорил, значит, как будто тебя мне на руки оставлял. Он мне во
сне снится… Вот и книжки я тебе сберег, а ты такая дикая, точно боишься меня.
Ты, верно, очень бедна и сиротка, может быть, на чужих руках; так или нет?
Я
убеждал ее горячо и сам не знаю, чем влекла она меня так к себе. В чувстве моем
было еще что-то другое, кроме одной жалости. Таинственность ли всей обстановки,
впечатление ли, произведенное Смитом, фантастичность ли моего собственного
настроения, – не знаю, но что-то непреодолимо влекло меня к ней. Мои
слова, казалось, ее тронули; она как-то странно поглядела на меня, но уж не
сурово, а мягко и долго; потом опять потупилась как бы в раздумье.
– Елена, –
вдруг прошептала она, неожиданно и чрезвычайно тихо.
– Это
тебя зовут Елена?
– Да…
– Что
же, ты будешь приходить ко мне?
– Нельзя…
не знаю… приду, – прошептала она как бы в борьбе и раздумье. В эту минуту
вдруг где-то ударили стенные часы. Она вздрогнула и, с невыразимой болезненной
тоскою смотря на меня, прошептала: – Это который час?
– Должно
быть, половина одиннадцатого.
Она
вскрикнула от испуга.
– Господи! –
проговорила она и вдруг бросилась бежать.
Но я
остановил ее еще раз в сенях.
– Я
тебя так не пущу, – сказал я. – Чего ты боишься? Ты опоздала?
– Да,
да, я тихонько ушла! Пустите! Она будет бить меня! – закричала она, видимо
проговорившись и вырываясь из моих рук.
– Слушай
же и не рвись; тебе на Васильевский, и я туда же, в Тринадцатую линию. Я тоже
опоздал и хочу взять извозчика. Хочешь со мной? Я довезу. Скорее, чем
пешком-то…
– Ко
мне нельзя, нельзя, – вскричала она еще в сильнейшем испуге. Даже черты ее
исказились от какого-то ужаса при одной мысли, что я могу прийти туда, где она
живет.
– Да
говорю тебе, что я в Тринадцатую линию, по своему делу, а не к тебе! Не пойду я
за тобою. На извозчике скоро доедем. Пойдем!
Мы
поспешно сбежали вниз. Я взял первого попавшегося ваньку, на скверной гитаре.
Видно, Елена очень торопилась, коли согласилась сесть со мною. Всего загадочнее
было то, что я даже и расспрашивать ее не смел. Она так и замахала руками и
чуть не соскочила с дрожек, когда я спросил, кого она дома так боится? «Что за
таинственность?» – подумал я.
На
дрожках ей было очень неловко сидеть. При каждом толчке она, чтоб удержаться,
схватывалась за мое пальто левой рукой, грязной, маленькой, в каких-то цыпках.
В другой руке она крепко держала свои книги; видно было по всему, что книги эти
ей очень. дороги. Поправляясь, она вдруг обнажила свою ногу, и, к величайшему
удивлению моему, я увидел, что она была в одних дырявых башмаках, без чулок.
Хоть я и решился было ни о чем ее не расспрашивать, но тут опять не мог
утерпеть.
– Неужели
ж у тебя нет чулок? – спросил я. – Как можно ходить на босу ногу в
такую сырость и в такой холод?
– Нет, –
отвечала она отрывисто.
– Ах,
боже мой, да ведь ты живешь же у кого-нибудь! Ты бы попросила у других чулки,
коли надо было выйти.
– Я
так сама хочу.
– Да
ты заболеешь, умрешь.
– Пускай
умру.
Она,
видимо, не хотела отвечать и сердилась на мои вопросы.
– Вот
здесь он и умер, – сказал я, указывая ей на дом, у которого умер старик.
Она
пристально посмотрела и вдруг, с мольбою обратившись ко мне, сказала:
– Ради
бога не ходите за мной. А я приду, приду! Как только можно будет, так и приду!
– Хорошо,
я сказал уже, что не пойду к тебе. Но чего ты боишься! Ты, верно, какая-то
несчастная. Мне больно смотреть на тебя…
– Я
никого не боюсь, – отвечала она с каким-то раздражением в голосе.
– Но
ты давеча сказала: «Она прибьет меня!»
– Пусть
бьет! – отвечала она, и глаза ее засверкали. – Пусть бьет! Пусть
бьет! – горько повторяла она, и верхняя губка ее как-то презрительно
приподнялась и задрожала.
Наконец
мы приехали на Васильевский. Она остановила извозчика в начале Шестой линии и
спрыгнула с дрожек, с беспокойством озираясь кругом.
– Доезжайте
прочь; я приду, приду! – повторяла она в страшном беспокойстве, умоляя меня
не ходить за ней. – Ступайте же скорее, скорее!
Я
поехал. Но, проехав по набережной несколько шагов, отпустил извозчика и,
воротившись назад в Шестую линию, быстро перебежал на другую сторону улицы. Я
увидел ее; она не успела еще много отойти, хотя шла очень скоро и все оглядывалась;
даже остановилась было на минутку, чтоб лучше высмотреть: иду ли я за ней или
нет? Но я притаился в попавшихся мне воротах, и она меня не заметила. Она пошла
далее, я за ней, все по другой стороне улицы.
Любопытство
мое было возбуждено в последней степени. Я хоть и решил не входить за ней, но
непременно хотел узнать тот дом, в который она войдет, на всякий случай. Я был
под влиянием тяжелого и странного впечатления, похожего на то, которое произвел
во мне в кондитерской ее дедушка, когда умер Азорка…
|
