Увеличить |
Глава IV
Мы шли
долго, до самого Малого проспекта. Она чуть не бежала; наконец, вошла в лавочку.
Я остановился подождать ее. «Ведь не живет же она в лавочке», – подумал я.
Действительно,
через минуту она вышла, но уже книг с ней не было. Вместо книг в ее руках была
какая-то глиняная чашка. Пройдя немного, она вошла в ворота одного невзрачного
дома. Дом был небольшой, но каменный, старый, двухэтажный, окрашенный
грязно-желтою краской. В одном из окон нижнего этажа, которых было всего три,
торчал маленький красный гробик, вывеска незначительного гробовщика. Окна
верхнего этажа были чрезвычайно малые и совершенно квадратные, с тусклыми,
зелеными и надтреснувшими стеклами, сквозь которые просвечивали розовые
коленкоровые занавески. Я перешел через улицу, подошел к дому и прочел на
железном листе, над воротами дома: дом мещанки Бубновой.
Но
только что я успел разобрать надпись, как вдруг на дворе у Бубновой раздался
пронзительный женский визг и затем ругательства. Я заглянул в калитку; на
ступеньке деревянного крылечка стояла толстая баба, одетая как мещанка, в
головке и в зеленой шали. Лицо ее было отвратительно-багрового цвета;
маленькие, заплывшие и налитые кровью глаза сверкали от злости. Видно было, что
она нетрезвая, несмотря на дообеденное время. Она визжала на бедную Елену,
стоявшую перед ней в каком-то оцепенении с чашкой в руках. С лестницы из-за
спины багровой бабы выглядывало полурастрепанное, набеленное и нарумяненное
женское существо. Немного погодя отворилась дверь с подвальной лестницы в
нижний этаж, и на ступеньках ее показалась, вероятно привлеченная криком, бедно
одетая средних лет женщина, благообразной и скромной наружности. Из
полуотворенной же двери выглядывали и другие жильцы нижнего этажа, дряхлый
старик и девушка. Рослый и дюжий мужик, вероятно дворник, стоял посреди двора,
с метлой в руке, и лениво посматривал на всю сцену.
– Ах
ты, проклятая, ах ты, кровопивица, гнида ты эдакая! – визжала баба, залпом
выпуская из себя все накопившиеся ругательства, большею частию без запятых и
без точек, но с каким-то захлебыванием, – так-то ты за мое попеченье
воздаешь, лохматая! За огурцами только послали ее, а она уж и улизнула! Сердце
мое чувствовало, что улизнет, когда посылала. Ныло сердце мое, ныло! Вчера
ввечеру все вихры ей за это же оттаскала, а она и сегодня бежать! Да куда тебе
ходить, распутница, куда ходить! К кому ты ходишь, идол проклятый, лупоглазая
гадина, яд, к кому! Говори, гниль болотная, или тут же тебя задушу!
И
разъяренная баба бросилась на бедную девочку, но, увидав смотревшую с крыльца
женщину, жилицу нижнего этажа, вдруг остановилась и, обращаясь к ней, завопила
еще визгливее прежнего, размахивая руками, как будто беря ее в свидетельницы
чудовищного преступления ее бедной жертвы.
– Мать
издохла у ней! Сами знаете, добрые люди: одна ведь осталась как шиш на свете.
Вижу у вас, бедных людей, на руках, самим есть нечего; дай, думаю, хоть для
Николая-то угодника потружусь, приму сироту. Приняла. Что ж бы вы думали? Вот
уж два месяца содержу; – кровь она у меня в эти два месяца выпила, белое
тело мое поела! Пиявка! Змей гремучий! Упорная сатана! Молчит, хоть бей, хоть
брось, все молчит; словно себе воды в рот наберет, – все молчит! Сердце
мое надрывает – молчит! Да за кого ты себя почитаешь, фря ты эдакая, облизьяна
зеленая? Да без меня ты бы на улице с голоду померла. Ноги мои должна мыть да
воду эту пить, изверг, черная ты шпага французская. Околела бы без меня!
– Да
что вы, Анна Трифоновна, так себя надсаждаете? Чем она вам опять
досадила? – почтительно спросила женщина, к которой обращалась разъяренная
мегера.
– Как
чем, добрая ты женщина, как чем? Не хочу, чтоб против меня шли! Не делай своего
хорошего, а делай мое дурное, – вот я какова! Да она меня чуть в гроб
сегодня не уходила! За огурцами в лавочку ее послала, а она через три часа
воротилась! Сердце мое предчувствовало, когда посылала; ныло оно, ныло;
ныло-ныло! Где была? Куда ходила? Каких себе покровителей нашла? Я ль ей не
благодетельствовала! Да я ее поганке-матери четырнадцать целковых долгу
простила, на свой счет похоронила, чертенка ее на воспитание взяла, милая ты
женщина, знаешь, сама знаешь! Что ж, не вправе я над ней после этого? Она бы
чувствовала, а вместо чувствия она супротив идет! Я ей счастья хотела. Я ее,
поганку, в кисейных платьях водить хотела, в Гостином ботинки купила, как паву
нарядила, – душа у праздника! Что ж бы вы думали, добрые люди! В два дня
все платье изорвала, в кусочки изорвала да в клочочки; да так и ходит, так и
ходит! Да ведь что вы думаете, нарочно изорвала, – не хочу лгать, сама
подглядела; хочу, дескать, в затрапезном ходить, не хочу в кисейном! Ну, отвела
тогда душу над ней, исколотила ее, так ведь я лекаря потом призывала, ему
деньги платила. А ведь задавить тебя, гнида ты эдакая, так только неделю молока
не пить, – всего-то наказанья за тебя только положено! За наказание полы
мыть ее заставила; что ж бы вы думали: моет! Моет, стерьва, моет! Горячит мое
сердце, – моет! Ну, думаю: бежит она от меня! Да только подумала, глядь –
она и бежала вчера! Сами слышали, добрые люди, как я вчера ее за это била, руки
обколотила все об нее, чулки, башмаки отняла – не уйдет на босу ногу, думаю; а
она и сегодня туда ж! Где была? Говори! Кому, семя крапивное, жаловалась, кому
на меня доносила? Говори, цыганка, маска привозная, говори!
И в
исступлении она бросилась на обезумевшую от страха девочку, вцепилась ей в
волосы и грянула ее оземь. Чашка с огурцами полетела в сторону и разбилась; это
еще более усилило бешенство пьяной мегеры. Она била свою жертву по лицу, по
голове; но Елена упорно молчала, и ни одного звука, ни одного крика, ни одной
жалобы не проронила она, даже и под побоями. Я бросился на двор, почти не помня
себя от негодования, прямо к пьяной бабе.
– Что
вы делаете? как смеете вы так обращаться с бедной сиротой! – вскричал я,
хватая эту фурию за руку.
– Это
что! Да ты кто такой? – завизжала она, бросив Елену и подпершись руками в
боки. – Вам что в моем доме угодно?
– То
угодно, что вы безжалостная! – кричал я. – Как вы смеете так тиранить
бедного ребенка? Она не ваша; я сам слышал, что она только ваш приемыш, бедная
сирота…
– Господи
Иисусе! – завопила фурия, – да ты кто таков навязался! Ты с ней
пришел, что ли? Да я сейчас к частному приставу! Да меня сам Андрон Тимофеич
как благородную почитает! Что она, к тебе, что ли, ходит? Кто такой? В чужой
дом буянить пришел. Караул!
И она
бросилась на меня с кулаками. Но в эту минуту вдруг раздался пронзительный, нечеловеческий
крик. Я взглянул, – Елена, стоявшая как без чувств, вдруг с страшным,
неестественным криком ударилась оземь и билась в страшных судорогах. Лицо ее
исказилось. С ней был припадок пахучей болезни. Растрепанная девка и женщина
снизу подбежали, подняли ее и поспешно понесли наверх.
– А
хоть издохни, проклятая! – завизжала баба вслед за ней. – В месяц уж
третий припадок… Вон, маклак! – и она снова бросилась на меня.
– Чего,
дворник, стоишь? За что жалованье получаешь?
– Пошел!
Пошел! Хочешь, чтоб шею наградили, – лениво пробасил дворник, как бы для
одной только проформы. – Двоим любо, третий не суйся. Поклон, да и вон!
Нечего
делать, я вышел за ворота, убедившись, что выходка моя была совершенно бесполезна.
Но негодование кипело во мне.
Я стал
на тротуаре против ворот и глядел в калитку. Только что я вышел, баба бросилась
наверх, а дворник, сделав свое дело, тоже куда-то скрылся. Через минуту женщина,
помогавшая снести Елену, сошла с крыльца, спеша к себе вниз. Увидев меня, она
остановилась и с любопытством на меня поглядела. Ее доброе и смирное лицо
ободрило меня. Я снова ступил на двор и прямо подошел к ней.
– Позвольте
спросить, – начал я, – что такое здесь эта девочка и что делает с ней
эта гадкая баба? Не думайте, пожалуйста, что я из простого любопытства
расспрашиваю. Эту девочку я встречал и по одному обстоятельству очень ею
интересуюсь.
– А
коль интересуетесь, так вы бы лучше ее к себе взяли али место какое ей нашли,
чем ей тут пропадать, – проговорила как бы нехотя женщина, делая движение
уйти от меня.
– Но
если вы меня не научите, что ж я сделаю? Говорю вам, я ничего не знаю. Это,
верно, сама Бубнова, хозяйка дома?
– Сама
хозяйка.
– Так
как же девочка-то к ней попала? У ней здесь мать умерла?
– А
так и попала… Не наше дело. – И она опять хотела уйти.
– Да
сделайте же одолжение; говорю вам, меня это очень интересует. Я, может быть,
что-нибудь и в состоянии сделать. Кто ж эта девочка? Кто была ее мать, –
вы знаете?
– А
словно из иностранок каких-то, приезжая; у нас внизу и жила; да больная такая;
в чахотке и померла.
– Стало
быть, была очень бедная, коли в углу в подвале жила?
– Ух,
бедная! Все сердце на нее изныло. Мы уж на што перебиваемся, а и нам шесть
рублей в пять месяцев, что у нас прожила, задолжала. Мы и похоронили; муж и
гроб делал.
– А
как же Бубнова говорит, что она похоронила?
– Какое
похоронила!
– А
как была ее фамилия?
– А
и не выговорю, батюшка; мудрено; немецкая, должно быть.
– Смит?
– Нет,
что-то не так. А Анна Трифоновна сироту-то к себе и забрала; на воспитание, говорит.
Да нехорошо оно вовсе…
– Верно,
для целей каких-нибудь забрала?
– Нехорошие
за ней дела, – отвечала женщина, как бы в раздумье и колеблясь: говорить
или нет? – Нам что, мы посторонние…
– А
ты бы лучше язык-то на привязи подержала! – раздался позади нас мужской
голос. Это был пожилых лет человек в халате и в кафтане сверх халата, с виду
мещанин – мастеровой, муж моей собеседницы.
– Ей,
батюшка, с вами нечего разговаривать; не наше это дело… – промолвил он, искоса
оглядев меня. – А ты пошла! Прощайте, сударь; мы гробовщики. Коли что по
мастерству надоть, с нашим полным удовольствием… А окромя того нечего нам с
вами происходить…
Я вышел
из этого дома в раздумье и в глубоком волнении. Сделать я ничего не мог, но чувствовал,
что мне тяжело оставить все это так. Некоторые слова гробовщицы особенно меня
возмутили. Тут скрывалось какое-то нехорошее дело: я это предчувствовал.
Я шел,
потупив голову и размышляя, как вдруг резкий голос окликнул меня по фамилии.
Гляжу – передо мной стоит хмельной человек, чуть не покачиваясь, одетый
довольно чисто, но в скверной шинели и в засаленном картузе. Лицо очень
знакомое. Я стал всматриваться. Он подмигнул мне и иронически улыбнулся.
– Не
узнаешь?
|