Увеличить |
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава I
Давно
уже наступили сумерки, настал вечер, и только тогда я очнулся от мрачного кошмара
и вспомнил о настоящем.
– Нелли, –
сказал я, – вот ты теперь больна, расстроена, а я должен тебя оставить
одну, взволнованную и в слезах. Друг мой! Прости меня и узнай, что тут есть
тоже одно любимое и непрощенное существо, несчастное, оскорбленное и покинутое.
Она ждет меня. Да и меня самого влечет теперь после твоего рассказа так, что я,
кажется, не перенесу, если не увижу ее сейчас, сию минуту…
Не знаю,
поняла ли Нелли все, что я ей говорил. Я был взволнован и от рассказа и от недавней
болезни; но я бросился к Наташе. Было уже поздно, час девятый, когда я вошел к
ней.
Еще на
улице, у ворот дома, в котором жила Наташа, я заметил коляску, и мне
показалось, что это коляска князя. Вход к Наташе был со двора. Только что я
стал входить на лестницу, я заслышал перед собой, одним всходом выше, человека,
взбиравшегося ощупью, осторожно, очевидно незнакомого с местностью. Мне
вообразилось, что это должен быть князь; но вскоре я стал разуверяться.
Незнакомец, взбираясь наверх, ворчал и проклинал дорогу и все сильнее и
энергичнее, чем выше он подымался. Конечно, лестница была узкая, грязная,
крутая, никогда не освещенная; но таких ругательств, какие начались в третьем
этаже, я бы никак не мог приписать князю: взбиравшийся господин ругался, как
извозчик. Но с третьего этажа начался свет; у Наташиных дверей горел маленький
фонарь. У самой двери я нагнал моего незнакомца, и каково же было мое
изумление, когда я узнал в нем князя. Кажется, ему чрезвычайно было неприятно
так нечаянно столкнуться со мною. Первое мгновение он не узнал меня; но вдруг
все лицо его преобразилось. Первый, злобный и ненавистный взгляд его на меня
сделался вдруг приветливым и веселым, и он с какою-то необыкновенною радостью
протянул мне обе руки.
– Ах,
это вы! А я только что хотел было стать на колена и молить бога о спасении моей
жизни. Слышали, как я ругался?
И он
захохотал простодушнейшим образом. Но вдруг лицо его приняло серьезное и заботливое
выражение.
– И
Алеша мог поместить Наталью Николаевну в такой квартире! – сказал он,
покачивая головою. – Вот эти-то так называемые мелочи и обозначают
человека. Я боюсь за него. Он добр, у него благородное сердце, но вот вам
пример: любит без памяти, а помещает ту, которую любит, в такой конуре. Я даже
слышал, что иногда хлеба не было, – прибавил он шепотом, отыскивая ручку
колокольчика. – У меня голова трещит, когда подумаю о его будущности, а
главное, о будущности Анны Николаевны, когда она будет его женой…
Он
ошибся именем и не заметил того, с явною досадою не находя колокольчика. Но колокольчика
и не было. Я подергал ручку замка, и Мавра тотчас же нам отворила, суетливо
встречая нас. В кухне, отделявшейся от крошечной передней деревянной
перегородкой, сквозь отворенную дверь заметны были некоторые приготовления: все
было как-то не по-всегдашнему, вытерто и вычищено; в печи горел огонь; на столе
стояла какая-то новая посуда. Видно было, что нас ждали. Мавра бросилась
снимать наши пальто.
– Алеша
здесь? – спросил я ее.
– Не
бывал, – шепнула она мне как-то таинственно.
Мы вошли
к Наташе. В ее комнате не было никаких особенных приготовлений; все было
по-старому. Впрочем, у нее всегда было все так чисто и мило, что нечего было и
прибирать. Наташа встретила нас, стоя перед дверью. Я поражен был болезненной
худобой и чрезвычайной бледностью ее лица, хотя румянец и блеснул на одно
мгновение на ее помертвевших щеках. Глаза были лихорадочные. Она молча и
торопливо протянула князю руку, приметно суетясь и теряясь. На меня же она и не
взглянула. Я стоял и ждал молча.
– Вот
и я! – дружески и весело заговорил князь, – только несколько часов
как воротился. Все это время вы не выходили из моего ума (он нежно поцеловал ее
руку), – и сколько, сколько я передумал о вас! Сколько выдумал вам
сказать, передать… Ну, да мы наговоримся! Во-первых, мой ветрогон, которого, я
вижу, еще здесь нет…
– Позвольте,
князь, – перебила его Наташа, покраснев и смешавшись, – мне надо
сказать два слова Ивану Петровичу. Ваня, пойдем… два слова…
Она схватила
меня за руку и повела за ширмы.
– Ваня, –
сказала она шепотом, заведя меня в самый темный угол, – простишь ты меня
или нет?
– Наташа,
полно, что ты!
– Нет,
нет, Ваня, ты слишком часто и слишком много прощал мне, но ведь есть же конец
всякому терпению. Ты меня никогда не разлюбишь, я знаю, но ты меня назовешь
неблагодарною, а я вчера и третьего дня была пред тобой неблагодарная,
эгоистка, жестокая…
Она
вдруг залилась слезами и прижалась лицом к моему плечу.
– Полно,
Наташа, – спешил я разуверить ее. – Ведь я был очень болен всю ночь:
даже и теперь едва стою на ногах, оттого и не заходил ни вечером вчера, ни
сегодня, а ты и думаешь, что я рассердился… Друг ты мой дорогой, да разве я не
знаю, что теперь в твоей душе делается?
– Ну
и хорошо… значит, простил, как всегда, – сказала она, улыбаясь сквозь
слезы и сжимая до боли мою руку. – Остальное после. Много надо сказать
тебе, Ваня. А теперь к нему…
– Поскорей,
Наташа; мы так его вдруг оставили…
– Вот
ты увидишь, увидишь, что будет, – наскоро шепнула она мне. – Я теперь
знаю все, все угадала. Виноват всему он. Этот вечер много решит. Пойдем!
Я не
понял, но спросить было некогда. Наташа вышла к князю с светлым лицом. Он все
еще стоял со шляпой в руках. Она весело перед ним извинилась, взяла у него
шляпу, сама придвинула ему стул, и мы втроем уселись кругом ее столика.
– Я
начал о моем ветренике, – продолжал князь, – я видел его только одну
минуту и то на улице, когда он садился ехать к графине Зинаиде Федоровне. Он
ужасно спешил и, представьте, даже не хотел встать, чтоб войти со мной в
комнаты после четырех дней разлуки. И, кажется, я в том виноват, Наталья
Николаевна, что он теперь не у вас и что мы пришли прежде него; я воспользовался
случаем, и так как сам не мог быть сегодня у графини, то дал ему одно поручение.
Но он явится сию минуту.
– Он
вам наверно обещал приехать сегодня? – спросила Наташа с самым
простодушным видом, смотря на князя.
– Ах,
боже мой, еще бы он не приехал; как это вы спрашиваете! – воскликнул он с
удивлением, всматриваясь в нее. – Впрочем, понимаю: вы на него сердитесь.
Действительно, как будто дурно с его стороны прийти всех позже. Но, повторяю,
виноват в этом я. Не сердитесь и на него. Он легкомысленный, ветреник; я его не
защищаю, но некоторые особенные обстоятельства требуют, чтоб он не только не
оставлял теперь дома графини и некоторых других связей, но, напротив, как можно
чаще являлся туда. Ну, а так как он, вероятно, не выходит теперь от вас и забыл
все на свете, то, пожалуйста, не сердитесь, если я буду иногда брать его часа
на два, не больше, по моим поручениям. Я уверен, что он еще ни разу не был у
княгини К. с того вечера, и так досадую, что не успел давеча расспросить его!..
Я
взглянул на Наташу. Она слушала князя с легкой полунасмешливой улыбкой. Но он говорил
так прямо, так натурально. Казалось, не было возможности в чем-нибудь
подозревать его.
– И
вы вправду не знали, что он у меня во все эти дни ни разу не был? –
спросила Наташа тихим и спокойным голосом, как будто говоря о самом
обыкновенном для нее происшествии.
– Как!
Ни разу не был? Позвольте, что вы говорите! – сказал князь, по-видимому в
чрезвычайном изумлении.
– Вы
были у меня во вторник, поздно вечером; на другое утро он заезжал ко мне на
полчаса, и с тех пор я его не видала ни разу.
– Но
это невероятно! (Он изумлялся все более и более.) Я именно думал, что он не
выходит от вас. Извините, это так странно… просто невероятно.
– Но,
однако ж, верно, и как жаль: я нарочно ждала вас, думала от вас-то и узнать,
где он находится?
– Ах,
боже мой! Да ведь он сейчас же будет здесь! Но то, что вы мне сказали, меня до
того поразило, что я… признаюсь, я всего ожидал от него, но этого… этого!
– Как
вы изумляетесь! А я так думала, что вы не только не станете изумляться, но даже
заранее знали, что так и будет.
– Знал!
Я? Но уверяю же вас, Наталья Николаевна, что видел его только одну минуту сегодня
и больше никого об нем не расспрашивал; и мне странно, что вы мне как будто не
верите, – продолжал он, оглядывая нас обоих.
– Сохрани
бог, – подхватила Наташа, – совершенно уверена, что вы сказали
правду.
И она
засмеялась снова, прямо в глаза князю, так, что его как будто передернуло.
– Объяснитесь, –
сказал он в замешательстве.
– Да
тут нечего и объяснять. Я говорю очень просто. Вы ведь знаете, какой он
ветреный, забывчивый. Ну вот, как ему дана теперь полная свобода, он и увлекся.
– Но
так увлекаться невозможно, тут что-нибудь да есть, и только что он приедет, я
заставлю его объяснить это дело. Но более всего меня удивляет, что вы как будто
и меня в чем-то обвиняете, тогда как меня даже здесь и не было. А впрочем,
Наталья Николаевна, я вижу, вы на него очень сердитесь, – и это понятно!
Вы имеете на то все права, и… и… разумеется, я первый виноват, ну хоть потому
только, что я первый подвернулся; не правда ли? – продолжал он, обращаясь
ко мне с раздражительною усмешкою.
Наташа
вспыхнула.
– Позвольте,
Наталья Николаевна, – продолжал он с достоинством, – соглашаюсь, что
я виноват, но только в том, что уехал на другой день после нашего знакомства,
так что вы, при некоторой мнительности, которую я замечаю в вашем характере,
уже успели изменить обо мне ваше мнение, тем более что тому способствовали
обстоятельства. Не уезжал бы я – вы бы меня узнали лучше, да и Алеша не
ветреничал бы под моим надзором. Сегодня же вы услышите, что я наговорю ему.
– То
есть сделаете, что он мною начнет тяготиться. Невозможно, чтоб, при вашем уме,
вы вправду думали, что такое средство мне поможет.
– Так
уж не хотите ли вы намекнуть, что я нарочно хочу так устроить, чтоб он вами тяготился?
Вы обижаете меня, Наталья Николаевна.
– Я
стараюсь как можно меньше употреблять намеков, с кем бы я ни говорила, –
отвечала Наташа, – напротив, всегда стараюсь говорить как можно прямее, и
вы, может быть, сегодня же убедитесь в этом. Обижать я вас не хочу, да и
незачем, хоть уж потому только, что вы моими словами не обидитесь, что бы я вам
ни сказала. В этом я совершенно уверена, потому что совершенно понимаю наши
взаимные отношения: ведь вы на них не можете смотреть серьезно, не правда ли?
Но если я в самом деле вас обидела, то готова просить прощения, чтоб исполнить
перед вами все обязанности… гостеприимства.
Несмотря
на легкий и даже шутливый тон, с которым Наташа произнесла эту фразу, со смехом
на губах, никогда еще я не видал ее до такой степени раздраженною. Теперь
только я понял, до чего наболело у нее на сердце в эти три дня. Загадочные
слова ее, что она уже все знает и обо всем догадалась, испугали меня; они прямо
относились к князю. Она изменила о нем свое мнение и смотрела на него как на
своего врага, – это было очевидно. Она, видимо, приписывала его влиянию
все свои неудачи с Алешей и, может быть, имела на это какие-нибудь данные. Я
боялся между ними внезапной сцены. Шутливый тон ее был слишком обнаружен, слишком
не закрыт. Последние же слова ее князю о том, что он не может смотреть на их
отношения серьезно, фраза об извинении по обязанности гостеприимства, ее
обещание, в виде угрозы, доказать ему в этот же вечер, что она умеет говорить
прямо, – все это было до такой степени язвительно и немаскировано, что не
было возможности, чтоб князь не понял всего этого. Я видел, что он изменился в
лице, но он умел владеть собою. Он тотчас же показал вид, что не заметил этих
слов, не понял их настоящего смысла, и, разумеется, отделался шуткой.
– Боже
меня сохрани требовать извинений! – подхватил он смеясь. – Я вовсе не
того хотел, да и не в моих правилах требовать извинения от женщины. Еще в
первое наше свидание я отчасти предупредил вас о моем характере, а потому вы,
вероятно, не рассердитесь на меня за одно замечание, тем более что оно будет
вообще о всех женщинах; вы тоже, вероятно, согласитесь с этим замечанием, –
продолжал он, с любезностью обращаясь ко мне. – Именно, я заметил, в
женском характере есть такая черта, что если, например, женщина в чем виновата,
то скорей она согласится потом, впоследствии, загладить свою вину тысячью ласк,
чем в настоящую минуту, во время самой очевидной улики в проступке, сознаться в
нем и попросить прощения. Итак, если только предположить, что я вами обижен, то
теперь, в настоящую минуту, я нарочно не хочу извинения; мне выгоднее будет
впоследствии, когда вы сознаете вашу ошибку и захотите ее загладить перед мной…
тысячью ласк. А вы так добры, так чисты, свежи, так наружу, что минута, когда
вы будете раскаиваться, предчувствую это, будет очаровательна. А лучше, вместо
извинения, скажите мне теперь, не могу ли я сегодня же чем-нибудь доказать вам,
что я гораздо искреннее и прямее поступаю с вами, чем вы обо мне думаете?
Наташа
покраснела. Мне тоже показалось, что в ответе князя слышится какой-то уж слишком
легкий, даже небрежный тон, какая-то нескромная шутливость.
– Вы
хотите мне доказать, что вы со мной прямы и простодушны? – спросила
Наташа, с вызывающим видом смотря на него.
– Да.
– Если
так, исполните мою просьбу.
– Заранее
даю слово.
– Вот
она: ни одним словом, ни одним намеком обо мне не беспокоить Алешу ни сегодня,
ни завтра. Ни одного упрека за то, что он забыл меня; ни одного наставления. Я
именно хочу встретить его так, как будто ничего между нами не было, чтоб он и
заметить ничего не мог. Мне это надо. Дадите вы мне такое слово?
– С
величайшим удовольствием, – отвечал князь, – и позвольте мне
прибавить от всей души, что я редко в ком встречал более благоразумного и
ясного взгляда на такие дела… Но вот, кажется, и Алеша.
Действительно,
в передней послышался шум. Наташа вздрогнула и как будто к чему-то
приготовилась. Князь сидел с серьезною миною и ожидал, что-то будет; он
пристально следил за Наташей. Но дверь отворилась, и к нам влетел Алеша.
|