Стансы
Во дни громадных потрясений
Душе ясней, сквозь кровь и боль,
Не оцененная дотоль
Вся мудрость малых поучений.
«Доволен малым будь!» Аминь!
Быть может, правды нет мудрее,
Чем та, что, вот, сижу в тепле я
И дым над трубкой тих и синь.
Глупец глумленьем и плевком
Ответит на мое признанье,
Но высший суд и оправданье —
Весы души, во мне самом.
Да! малое, что здесь, во мне,
И взрывчатей, и драгоценней,
Чем всё величье потрясений
В моей пылающей стране…
И шепчет гордо и невинно
Мне про стихи мои мечта,
Что полновесна и чиста
Их «золотая середина»!
25 ноября — 4 декабря 1919
* * *
Душа поет, поет, поет,
В душе такой
расцвет,
Какому, верно, в этот год
И оправданья нет.
В церквах — гроба, по всей стране
И мор, и меч, и
глад, —
Но словно солнце есть во мне:
Так я чему-то рад.
Должно быть, это мой позор,
Но что же, если
вот —
Душа, всему наперекор,
Поет, поет, поет?
5 декабря 1919
* * *
В семнадцать лет, когда до слез, до
слез
Восторгами душа заболевала,
Когда мечта венком незримых роз
От всех меня так чудно
отличала, —
[Что было мне прекраснее всего?]
……………………………… моих
Пыланье звезд, и рокот соловьиный,
И повторенный голосом Марины
Твой стих, Бальмонт.
20 декабря 1919
* * *
Я помню в детстве душный летний
вечер.
Тугой и теплый ветер колыхал
Гирлянды зелени увядшей. Пламя
плошек,
Струя горячий, едкий запах сала,
Взви<ва>лось языками. Тени
флагов,
Гигантские, шныряли по стенам.
На дне двора, покрытого асфальтом,
Гармоника урчала. Ребятишки
Играли в коронацию. В воротах
Аксинья, вечно пьяная старуха,
С кухарками ругалась. Петька-слесарь
Подзуживал, и наконец она
Вскочила, юбки вскинула и голый
Всем показала зад.
А между тем вдали
Вдруг пронеслось и замерло протяжно:
Ура! ура! Ва! ва-ва-а! Должно быть,
Там, по Тверской, промчался царь с
царицей
На паре вороных коней.
<1919>
* * *
Надо мной в лазури ясной
Светит звездочка одна —
Справа запад, темно-красный,
Слева близкая луна.
Той звезде — удел поэтов:
Слишком рано заблистать —
И меж двух враждебных светов
Замирать, сиять, мерцать!
25 апреля 1920
* * *
В беседе хладной, повседневной
Сойтись нам нынче суждено.
Как было б горько и смешно
Теперь назвать тебя царевной!
Увы! Стареем, добрый друг,
Уж мир не тот, и мы другие,
И невозможно вспомнить вслух
Про ночи звездной Лигурии…
А между тем в каморке тесной,
Быть может, в этот час ночной
Читает юноша безвестный
Стихи, внушенные тобой.
13 июня 1920
* * *
Апрельский дождик слегка накрапывал,
Но мы с тобой сквозь дырявый зонт
Увидели небо такое синее,
Какое видно только душе.
И зашатались от счастья и тяжести,
Как может (смеет) шататься один
(разве) Атлант,
И то, что для встречных было
безрифменно,
Огромной рифмой (с)вязало нас.
О друг [неверный], терзатель
безжалостный!
Ведь мы же клялись: навек, навсегда.
Зачем же после с такой жестокостью
Меня ты бросил здесь одного?
24 июня 1920
* * *
Иду, вдыхая глубоко
Болот Петровых испаренья,
И мне от голода легко
И весело от вдохновенья.
[Иду, как ходит ветерок
По облетающему саду.]
Прекрасно — утопать и петь,
<1921>
* * *
Я сон потерял, а живу как во сне.
Всё музыка дальняя слышится мне.
И арфы рокочут, и скрипки поют —
От музыки волосы дыбом встают.
[Но кто-то………………………рукой,
И звук обрывается с болью такой,]
…………………………………………………
Как будто бы в тире стрелок удалой
Сбивает фигурки одну за другой.
И падают звуки, а сердце горит,
А мир под ногами в осколки летит.
И скоро в последнем, беззвучном бреду
Последним осколком я сам упаду.
<1921>
* * *
Косоглазый и желтолицый,
С холщовым тюком на спине,
Я по улицам вашей столицы
День-деньской брожу в полусне.
Насмехайтесь и сквернословьте,
Не узнаете вы о том,
Как дракон на шелковой кофте
Лижет сердце мое огнем.
<1921?>
* * *
Мечта моя! Из Вифлеемской дали
Мне донеси дыханье тех минут,
Когда еще и пастухи не знали,
Какую весть им ангелы несут.
Всё было там убого, скудно, просто:
Ночь; душный хлев; тяжелый храп быка.
В углу осел, замученный коростой,
Чесал о ясли впалые бока,
А в яслях… Нет, мечта моя, довольно:
Не искушай кощунственный язык!
Подумаю — и стыдно мне, и больно:
О чем, о чем он говорить привык!
Не мне сказать…
Январь 1920, ноябрь 1922
* * *
В этих отрывках нас два героя,
Незнакомых между собой.
Но общее что-то такое
Есть между ним и мной.
И — простите, читатель, заранее:
Когда мы встречаемся в песий час,
Всё кажется — для компании
Третьего не хватает — вас.
10 декабря 1922
Saarow
* * *
Он не спит, он только забывает:
Вот какой несчастный человек.
Даже и усталость не смыкает
Этих воспаленных
век.
Никогда ничто ему не снится:
На глаза всё тот же лезет мир,
Нестерпимо скучный, как больница,
Как пиджак, заношенный до дыр.
26 декабря 1922
Saarow
* * *
Пыль. Грохот. Зной. По рыхлому
асфальту,
Сквозь запахи гнилого мяса, масла
Прогорклого и овощей лежалых,
Она идет, платочком утирая
Запекшиеся губы. Распахнулась
На животе накидка — и живот
Под сводом неба выгнулся таким же
Высоким круглым сводом. Там, во тьме,
В прозрачно-мутной, первозданной
влаге,
Морщинистый, сомкнувший плотно веки,
Скрестивший руки, ноги подвернувший,
Предвечным сном покоится
младенец —
Вниз головой.
Последние часы
Чрез пуповину, вьющуюся тонким
Канатиком, досасывает он
Из матери живые соки. В ней же
Всё запрокинулось, всё обратилось
внутрь —
И снятся ей столетий миллионы,
И слышится умолкших волн прибой:
Она идет не площадью стесненной,
Она идет в иной стране, в былой.
И призраки гигантских пальм,
истлевших
Давным-давно глубоко под землей,
И души птиц, в былой лазури певших,
Опять, опять шумят над головой.
1914–1922
* * *
Старик и девочка-горбунья
Под липами, в осенний дождь.
Поет убогая певунья
Про тишину германских рощ.
Валы шарманки завывают;
Кругом прохожие снуют…
Неправда! Рощи не бывают,
И соловьи в них не поют!
Молчи, берлинский призрак горький,
Дитя язвительной мечты!
Под этою дождливой зорькой
Обречена исчезнуть ты.
Шарманочка! Погромче взвизгни!
С грядущим веком говорю,
Провозглашая волчьей жизни
Золотожелчную зарю.
Еще бездельники и дети
Былую славят красоту, —
Я приучаю спину к плети
И каждый день полы мету.
Но есть высокое веселье,
Идя по улице сырой,
Как бы новоселье
Суровой праздновать душой.
<1922>
* * *
Помню куртки из пахучей кожи
И цинготный запах изо ртов…
А, ей-богу, были мы похожи
На хороших, честных моряков.
Голодали, мерзли — а боролись.
И к чему ж ты повернул назад?
То ли бы мы пробрались на полюс,
То ли бы пошли погреться в ад.
Ну, и съели б одного, другого:
Кто бы это видел сквозь туман?
А теперь, как вспомнишь, — злое
слово
Хочется сказать: «Эх, капитан!»
Повернули — да осволочились.
Нанялись работать на купца.
Даже и не очень откормились —
Только так, поприбыли с лица.
Выползли на берег, точно крабы.
Разве так пристало моряку?
Потрошим вот, как на кухне бабы,
Глупую, вонючую треску.
А купец-то нами помыкает
(Плох сурок, коли попал в капкан),
И тебя не больно уважает,
И на нас плюет. Эх, капитан!
Самому тебе одно осталось:
Греть бока да разводить котят.
Поглядишь — такая, право, жалось.
И к чему ж ты повернул назад?
28–29 января 1923
Saarow
* * *
Раскинул под собой перину,
Как упоительную сень.
Сейчас легонько отодвину
Свою дневную дребедень.
Еще играет дождик мелкий
По запотелому стеклу.
Автомобильной свиристелкой
Прочмокали в пустую мглу.
Пора и мне в мои скитанья.
Дорога мутная легка —
Сквозь каменные очертанья
В лунеющие облака.
1 марта 1923
Saarow
* * *
Я родился в Москве. Я дыма
Над польской кровлей не видал,
И ладанки с землей родимой
Мне мой отец не завещал.
России — пасынок, а Польше —
Не знаю сам, кто Польше я.
Но: восемь томиков, не больше, —
И в них вся родина моя.
Вам — под ярмо ль подставить выю
Иль жить в изгнании, в тоске.
А я с собой свою Россию
В дорожном уношу мешке.
Вам нужен прах отчизны грубый,
А я где б ни был — шепчут мне
Арапские святые губы
О небывалой стороне.
25 апреля 1923
Saarow
|
