4
Бравый, смуглый красавец-француз, командир шкуны, не
замедлил оправдать имя великодушной нации, к коей он принадлежал. Узнав во мне
русского моряка, он взглянул на меня, помолчал и тихо спросил:
— Не Концов ли вы?
— Почему вы так думаете? — спросил я в тревоге.
— О, я бы желал, — ответил он, — чтобы это
было так. Храброго Концова мы все жалели и справлялись о нем… Я был бы
счастлив, если бы мог ему служить.
Делать нечего, я решился назвать себя. Капитан очень
обрадовался. Он свел меня в каюту, обещал заплатить лодочнику, но для
безопасности велел поднять его на борт с лодкой и дал знак готовиться к
поднятию якоря и парусов. Ночью шкуна двинулась. Ветер был свежий, попутный, и
к утру мы были от Стамбула далеко. Моего перевозчика отпустили обратно где-то
на пути.
Мулла, очевидно, долго спал. Погони не было. Лодочник,
получив обещанное и вдобавок — платье муллы, в котором я бежал, поневоле должен
был молчать. Французы дали мне подходящую одежду, весьма щедро снабдили в
складчину деньгами и любезно предлагали мне высадиться на первый русский в
итальянских водах корабль.
От капитана шкуны я, между прочим, по пути узнал, что
занимавшая меня таинственная российская княжна была в то время уже не в
Венеции, а у турецких берегов, в Рагузе, то есть в Дубровнике, мимо которого
нам приходилось плыть. Я просил высадить меня там. Французы отговаривали меня,
указывая на опасность очутиться снова близ турок; я настаивал на своем.
Отблагодарив моих добрых спасителей, не хотевших даже взять
с меня расписки в данной мне ссуде, я с трепетом ступил на берег Рагузской
республики, где вскоре осведомился и о занимавшей меня особе.
Таинственная княжна уже владела умами всего города. Толков
было много. В гостинице, где я остановился, проживали некоторые из польских и
иных особ ее многочисленной свиты. Эти господа сперва меня дичились, смотрели
недоверчиво; но, узнав, кто я, и предуведомленные, что, радуясь своему
спасению, я немедленно направлюсь к эскадре графа Орлова, они охотно и без
стеснений стали мне рассказывать о принцессе и даже предложили мне устроить у
нее аудиенцию.
— Но кто же она и где до сих пор проживала? —
спросил я свитских княжны.
— Она родная дочь вашей покойной императрицы Елисаветы
от ее тайного брака с графом Разумовским, — отвечали мне, — в детстве
была увезена к границам Персии, потом под чужими именами проживала в Киле,
Берлине, Лондоне и в других городах. В Париже именовалась принцессой Азовской,
dame d'Azov, в Германии и здесь, в Рагузе, именуется принцессой Пиннеберг.
Сообразите, ведь это ваша царица Елисавета Вторая — кровь великого Петра…
Немецкие и иные принцы сватались за нее; французский двор ей здесь устроил
помещение в доме своего консула и готов ей оказать всякую поддержку.
Смутили меня эти вести.
«Киль, Берлин! — думал я. — Киль — в Голштинии; он
играл такую роль в судьбе дочерей Великого Петра: бывшей там замужем Анны и
Елисаветы, выписавшей себе оттуда наследника, Петра Третьего. Неужели в
Петербурге этому не придают значения? и что у нас предпримут, если дознаются о
такой претендентке?»
Поляки меня повели к графине Пиннеберг.
Я принарядился, обрил как следует бороду и усы, напудрился,
припомадился, завился. Меня радушно встретили в доме графини. Ее гофмаршал,
барон Корф, ввел меня с церемонией в ее приемный салон. Я оглянулся: просторная
комната была обита голубым штофом, мебель была покрыта розовым атласом. Не
успел я опомниться, раздались шаги и веселый сдержанный говор.
В приемную вошла княжна Елисавета, окруженная нарядною
свитой. После я узнал, что это были: знаменитый в то время, ее близкий друг,
князь Радзивилл, прозванием «пане-коханку», — в синем бархатном кафтане,
усыпанном алмазами, рядом с ним — его сестра, красавица графиня Моравская, и
княгиня Сангушко; за ними — в пунцовом с золотом кунтуше граф Потоцкий — глава
сплотившейся против нас польской конфедерации; поодаль надменный и богатый
староста Пинский, граф Пржездецкий, возле него — влиятельный из
молодежи-конфедератов, рубака и дуэлист Чарномский и несколько известных
радзивилловских офицеров. Потоцкий и Пржездецкий были в лентах и звездах.
Княжна, как я приметил, была одета в тафтяном палевом с
золотом платье, род амазонки, с флеровой, поверх нее выкладкой, в белой круглой
шляпе с черными страусовыми перьями, в розовой мантилье, отделанной по краям
блондами, с крошечными, в дорогой оправе, пистолетами у пояса и с хлыстом в
руке. Она собиралась на прогулку верхом.
Польские гордые магнаты говорили княжне «ваше высочество», а
когда она садилась, перед ней стояли и на ее вопросы отвечали, так низко
пригибаясь, будто становились на колени.
Не скрою, меня поразил вид княжны. Я увидел перед собою в
полном смысле обворожительную красавицу — лет двадцати трех — четырех, роста
выше среднего, статную, из себя стройную, сухощавую, с пышными светло-русыми
волосами, белолицую, с ярким румянцем и в веснушках, которые так к ней шли.
Глаза у нее были карие, открытые и большие, а один слегка, чуть заметно, косил,
что придавало ее оживленному лицу особое, лукавое выражение. Но что главное, я
в детстве и в возрасте хорошо насмотрелся на портреты покойной императрицы
Елисаветы Петровны и, взглянув теперь на княжну, нашел, что она с покойницей
значительно схожа.
Мое смущение радостно заметили. Княжна ласково сказала мне
по-французски несколько приветливых слов, допустила меня к своей руке и, кончив
церемонный, по этикету, прием, взглядом отпустила свою свиту, а мне указала
стул. Мы остались наедине.
|
