31
Отец Петр в сильном смущении возвратился домой.
«Да уж и впрямь самозванка ли она? — мыслил он. —
Все может утверждать человек из личных выгод; но умирающий… при последнем
вздохе… и после таких лишений, почти пытки!.. Что, если она неповинна, не
обманщица? Помнит детство, твердит одно… Ведь она здесь и, в самом деле, пока
единственный свой свидетель. Ее ли вина, если ее доказательства шатки, даже
ничтожны».
Священник вошел к себе в кабинет. Девушек, как он узнал, не
было дома; он растопил печь, запер дверь, вынул дневник Концова, снова
посмотрел рукопись, вложил ее в чистый лист бумаги, перевязал его шнурком и
запечатал, надписав на оболочке: «Вскрыть после моей смерти». Этот сверток он
положил на дно сундука, где хранились его другие сокровенные бумаги и рукописи,
и, едва замкнул сундук, в дверь постучались.
— Кто там?
— Свои.
Вошла племянница, за нею стояла Ракитина.
— Что это, дяденька, с вами? — спросила,
вглядываясь в священника, Варя. — Вы встревожены, другой день куда-то
ездите… где были?..
Ирина смотрела также вопросительно. «Уж не получены ли какие
вести для меня?» — мыслила она.
— Дело постороннее, не по вашей части! И вы меня, Ирина
Львовна, великодушно простите, — обратился священник к Ракитиной, —
времена смутные… привезенную вами рукопись опасно держать в доме… вы
собираетесь уехать, но и в деревне не безопасно… уж извините старику…
Ирина побледнела.
— Разные ходят слухи, не учинили бы розыска, —
продолжал отец Петр, — пеняйте, сударыня, на меня, только я ваши листки…
— Где тетрадь? Неужели сожгли? — вскрикнула
Ракитина, взглядывая в растопленную печь.
Отец Петр молча поклонился.
Ирина всплеснула руками.
— Боже, — проговорила она, не сдержав хлынувших
слез, — было последнее утешение, последняя память, — и та погибла. С
чем уеду?
Варя с укором взглянула на дядю.
— После, дорогая барышня, со временем все узнаете,
теперь лучше молчать, — сказал решительно отец Петр. — Пути божий
неисповедимы, враг же сеет незнаемое… молитесь, памятуя господа. Он воздаст.
Священника не оставили в покое. В тот же день его снова
пригласили к главнокомандующему.
— Дознались ли вы чего-нибудь от арестованной? —
спросил Голицын.
— Простите, ваше сиятельство, — ответил отец
Петр, — тайна исповеди… не могу…
Голицын смешался. «Какие поручения! — подумал он,
краснея. — И все эти советники… Орлову не сидится; плетет, видно, мутьян в
Москве, а ты спрашивай…»
— Но, батюшка, на это воля свыше, — сказал
Голицын.
— Не могу, ваше сиятельство, против совести.
Голицын шевелил губами, не находя выхода из затруднения.
— Да кто же наконец она? — произнес он, стараясь
придать себе грозное, решительное выражение. — Ведь это, батюшка,
государственное, глубокой важности дело… Согласитесь, я должен же донести,
взыщется… ведь ответчик за спокойствие и за все — я… я один…
— Одно могу доложить вашему княжескому
сиятельству, — проговорил священник, — пока жив, сдержу клятвенное
слово, потребованное вами.
Фельдмаршал насторожил уши.
— Никому не пророню узнанного на духу, — продолжал
отец Петр, — вы сами взяли с меня обет молчания, но я могу сообщить вам,
князь, лишь мою собственную догадку. Много об арестованной выдумано,
приплетено… А что, если…
— Говорите, говорите, — сказал фельдмаршал.
— Что, если арестованная не повинна ни в чем! —
произнес священник. — Ведь тогда, за что же она все это терпит?
Если бы гром в это мгновение разразился над фельдмаршалом —
он менее озадачил бы его.
— Вы хотите сказать, что она не имела сообщников, не
злоумышляла? — проговорил он. — Да ведь, если, сударь, так, то она и
не самозванка, понимаете ли, а прирожденная, настоящая наша княжна… Неужели
возможно это, хотя на миг, допустить?
Отец Петр, склонясь головой на рясу, молчал.
— Вы ошибаетесь! Сон и бред! — вскричал
фельдмаршал, хватаясь за звонок. — Лошадей! — сказал он вошедшему
ординарцу. — Сам попытаюсь, еще не утеряно время! погляжу.
|
