 Увеличить |
10
Я был ошеломлен, поражен.
«Неужели граф затевает измену? — мелькнуло у меня в
мыслях. — Быть не может! Знатный патриот, герой достопамятного переворота
и главный пособник Екатерины не замыслит этого! Но что же у него в уме?»
Волнуемый сомнениями, я возымел смелое, дерзкое намерение —
выведать сокровенные мысли графа.
В те дни, надо сказать, вдруг пошло кем-то пущенное
шептанье, будто с севера прислан тайный указ, что графа отзывают, заменяя его в
команде флота другим, и все его при этом поистине жалели.
— Простите, ваше сиятельство, — сказал я
графу, — завтра же я еду в Рим; вы мне поручаете дело высшей важности.
Если княжна согласится на наши кондиции и примет ваш зов, осмеливаюсь спросить,
что может от того произойти?
— Вот ты брандер какой, водяной вьюн, — усмехнулся
Алексей Григорьевич, — и все вы, моряки, таковы — все вынь да положь. А
мы, дипломаты, не любим лишней болтовни. Поживешь, сам увидишь… дело покажет
себя. А я верный и преданный слуга нашей государыни Екатерины Алексеевны.
— Простите, граф, великодушно, — продолжал
я, — мне дается не морское, а дипломатическое дело. Я в таковых не
вращался и сильно сомневаюсь… Ну, как эта особа и впрямь объявит свои права?
— О том-то я и думаю, — ответил граф. — Легко
может статься, что она истинный царский отпрыск, нашей матушки Елисаветы кровь!
На все надо быть готовым. Старайся, Концов: не забудутся твои услуги… И прежде
всего помни, надо княжне, как женщине, помочь деньгами, вывести ее из
угнетенного положения… Почем знать? И для ее величества, государыни, авось это
будет приятно перед обществом. У нашей царствующей монархини сердце, ой, порою…
хоть и каменное… да и она, может, сжалится, смягчится впоследствии.
Граф более и более меня поражал.
«Вот, — мыслил я, — удостоился чести, кого к себе
расположил! Теперь ясно — граф не изменяет, хоть человеколюбие и увлекло его до
смелого ропота и некоих сильных укоризн! Влияние Орловых пало; граф, очевидно,
задумал уговорить претендентку отказаться от ее прав».
Путь, указанный графом, стал мне понятен. Я собрался и
уехал, с искренним увлечением в точности исполнить порученное мне дело.
Это было в начале февраля текущего, 1775 года. Кажется, так
недавно, а сколько испытано, пережито.
Достигнув Рима, я отыскал графского посланца, явившегося
туда ранее меня. То был лейтенант нашей же службы, как говорят, грек, а скорее
полунемец, полуеврей, Иван Моисеевич Христенек. Я ему отдал порученные мне
бумаги и стал его расспрашивать о предмете нашей миссии. Черный, как жук,
невысокий, юркий и препротивный человек, Христенек все улыбался и говорил так
вкрадчиво, а глаза чисто воровские, разом глядят и в душу, и в карман.
Я узнал от Христенека, что княжна занимала в Риме на Марсовом
поле несколько комнат в нижнем ярусе дома Жуяни. Здесь она проживала в большой
скрытности и недостатках во всем; за квартиру платила пятьдесят цехинов в месяц
и имела всего три прислуги, ходила лишь в церковь и, кроме друга,
аббата-иезуита, да, по своей хворобе, врача, не допускала к себе никого.
Христенек, присланный графом, переодетый нищим, тщетно
бродил более двух недель возле двора Жуяни, ища свидания с его уединенной
жилицей. Ему не доверяли и, как он ни бился и ни упрашивал прислугу, к ней не
допускали. Он повел меня на Марсово поле.
Дом Жуяни стоял уединенно и особняком, в глубине двора,
прикрытый спереди небольшим тенистым садом. Я подошел к двери и тихо ударил
скобой. Из окна, увитого виноградными лозами, выглянула сперва не знакомая мне
горничная княжны, дочь прусского капитана, Франциска Мешеде, потом видевшийся
со мной в Рагузе секретарь княжны, Чарномский.
— От кого? — спросил он, с робким недоверием,
оглядывая меня из-за полураскрытой двери.
Я его едва узнал; куда делась его щеголеватость и
самоуверенность! Наряд на нем был приношенный, волосы не завиты, щеки без
румянца, а в ушах простенькие, недорогие серьги.
— От графа Орлова, — ответил я.
— Есть письмо?
— Да вы пустите меня.
— Есть письмо? — повторил, уже принимая нахальный
вид, секретарь княжны.
— Собственной графской руки, — ответил я, подавая
пакет.
Чарномский схватил письмо, бегло взглянул на его немецкую
надпись, как бы растерявшись, несколько помедлил и скрылся. Прошло две или три
минуты. Дверь быстро отворилась. Я был впущен.
— Ах, извините, извините! — сказал, отвешивая
поклоны, Чарномский. — Представьте, ведь я вас не узнал в мундире: вы так
изменились; пожалуйте, милости просим… желанный гость!
Он до того изгибался и юлил, что мне показался смешным и
жалким.
Княжна приняла меня в небольшой горенке, выходившей окнами в
задворный, еще более уединенный сад. Здесь уже не было ни дорогих штофных обоев
и бронз, как в Рагузе, ни золоченых мебелей, ни всей недавней роскоши. Сама
всероссийская княжна Елисавета Тараканова, принцесса Владимирская, dame d'Azov
и пленительница персидского шаха и немецких князей, лежала теперь больная на
кожаной софе, прикрытая теплой, голубого бархата мантильей, и в туфлях на
куньем меху. В комнате было холодно и сыро. Тощее пламя чуть мигало в камине.
Я не узнал княжны. Ее истомленное, заострившееся лицо, с
ярким румянцем на щеках, было еще обворожительно. Глаза улыбались, но они уже
были не те: они напоминали взор красивой, дикой, смертельно раненной серны,
избегшей погони, но понимающей свой близкий конец.
— А, наконец и вы! — робко сказала она,
улыбаясь. — Вы привезли ответ графа на мое письмо… я прочла… благодарю
вас… что скажете еще?
— Граф ваш покорный слуга и преданный раб, —
ответил я, повторяя порученные мне слова. — Он весь к вашим услугам и у
ваших ног.
Княжна привстала. Оправив пышные волны светлых без пудры
волос, она, осиливая смущение, дружески протянула мне руку, которую я
почтительно решился поцеловать.
— Меня все, за исключением двух близких лиц,
бросили, — произнесла она, сильно и судорожно кашляя в прижимаемый к губам
платок, — притом я несколько некстати и приболела… это, впрочем,
пустяки!.. не будем об этом говорить… Но я, право, без всяких средств… Князь
Радзивилл, его друзья и помогавшие мне французы, верите ли? все меня оставила, скрылись…
И все это сделалось так неожиданно, скоро… Едва ваша армия заключила мир с
Турцией, услужливые магнаты-поляки бросили меня. Я им это вспомню. А теперь
скажу откровенно, — прибавила она, улыбаясь, — ну, я совсем, как
есть, без денег, ни байока… нечем платить доктору, за провизию; кредиторы
осаждают, грозит полиция, ведь это ужас, нечем жить.
Проговорив это, княжна опять немилосердно закашлялась и
устремила на меня растерянный, молящий взгляд. Прежней уверенности в нем не
было и следа.
— Ваша светлость, — сказал я, выполняя данную мне
инструкцию, — вот небольшая помощь, предлагаемая вам графом. Сколько
здесь, я не знаю, но граф предлагает это искренне, от души.
Я вынул и подал княжне запечатанный шифром графа его
кредитив на имя римского банкира Дженкинса. Она прочла бумагу, провела рукой по
глазам, взглянула на меня и опять закашлялась.
— Как! — вскрикнула она, с блаженной улыбкой
прижимая к груди бумагу. — И это истина, не шутка?
— Столь важный и высокий сановник, как его сиятельство
граф Орлов, — ответил я, — в таких делах не шутит.
Княжна стремительно вскочила с софы, захлопала в ладоши, как
дитя, со смехом и слезами, быстро меня обняла, вскрикнула что-то и выбежала в
смежную комнату. Там послышался ее крик: «Безграничный кредит!» — и вслед за
тем ее громкое, истерическое рыдание. Прислуга засуетилась. Вошел бледный,
взволнованный Чарномский.
— Ее высочество так вам благодарна! — сказал он, с
чувством пожимая мне руку. — Вы первый помогли, не изменили данному слову…
Это так редко; княжна, впрочем, недаром колебалась — ее столько обманывали. И
наши, неблагодарные, поманили ее и бросили… Граф ее приглашает в Болонью,
согласится ли она, не знаю, но надо надеяться, что она решится и последует на
зов графа… Она бесстрашна, предприимчива, смела, как рыцарь, и для дорогого ей
дела, верьте, не побоится ничего.
— Могу ли я это сообщить графу? — спросил я.
— Подождите некоторое время… в ее положении… притом
она, как видите, больна, — ответил Чарномский, — зайдите через день,
через два, вам дадут знать. А пока все держите в величайшей тайне.
— Но здесь есть другие русские, — сказал я. —
Они вхожи к княжне, могут ей повредить; кто они?
Чарномский, покраснев и смешавшись, искоса взглянул на меня
и ответил, что об этом не знает ничего. Я удалился. Прошло несколько дней; известий
о княжне не было. Мы с Христенеком бессменно сторожили в соседних австериях,
поглядывая, кто посещает княжну и что будет далее. Первые дни вкруг дома Жуяни
все было тихо, пустынно. Несколько раз подъезжал врач, проходила в дом какая-то
женщина в черном, с черною вуалью на голове, по-видимому, монахиня. Она подолгу
оставалась у княжны. Раз, под вечер, слуга к ограде дома подвел красивую,
наемную карету. Из ворот, укутанная голубою мантильей, пошатываясь, вышла и
села в карету женщина.
— Княжна! — сказал я Христенеку. — Надо
выследить, куда поедет.
Мы крикнули извозчика и поехали следом. Карета с опущенными
занавесками быстро понеслась переулками, выехала на корсо и остановилась у
банкирской конторы Дженкинса. Было ясно: магический ключ графского кредитива
отпирал доступ к доверчивой, смелой красавице.
|
