20
Упорство пленницы было Екатерине непонятно и выводило ее из
себя.
— Как! — рассуждала она. — Сломлена Турция.
Пугачев пойман, сознался и всенародно казнен… а эта хворая, еле дышащая
женщина, эта искательница приключений… ни в чем не сознается и грозит мне, из
глухого подземелья, из норы?
Потемкин, узнав от Христенека подробности ареста княжны,
мрачно дулся и молчал. Екатерина относила это в припадку его обычной хандры.
Вскоре и другие из ближних императрицы узнали, каким образом
Орлов заманил и предал указанное ему лицо, и сообщили об этом государыне через
ее камер-юнгферу Перекусихину. Екатерина сперва не поверила этим слухам и даже
резко выговорила это своей камеристке. Секретный рапорт прямого, неподкупного
Голицына о положении и признании арестантки вполне подтвердил сообщение
придворных. Женское сердце Екатерины возмутилось.
— Не Радзивилл! — сказала она при этом. —
Тому грозила конфискация громадных имений, а он не выдал преданной женщины!
«Предатель по природе! — шевельнулось в уме Екатерины
при мыслях об услуге Орлова. — На все готов и не стесняется ничем… не
задумается, если будет в его видах, и на другое!»
Вспомнились Екатерине при этом давние строки: «Матушка
царица, прости, не думали, не гадали…»
— Недаром его зовут палачом! — презрительно
прошептала Екатерина. — Пересолил, скажет, из усердия… Впрочем, приедет —
надо поправить дело… Эта потерянная — без роду и племени — игрушка в руках
злонамеренных, у него она будет бессильна… А ей, продававшей в Праге пиво, чем
не пара русский сановник и граф?
Сельские тихие виды Царицына и Коломенского стали тяготить
Екатерину. Леса, пруды, ласточки и мотыльки не давали ей прежнего покоя и
отрадных снов.
Императрица неожиданно и запросто поехала в Москву.
Там, в Китай-городе, она посетила архив коллегии иностранных
дел, куда перед тем, по ее приказанию, были присланы на просмотр некоторые
важные бумаги. Начальником архива в то время состоял знаменитый автор «Опыта
новой истории России» и «Описания Сибирского царства», бывший издатель
академических «Ежемесячных сочинений», путешественник и русский историограф,
академик Миллер. Ему тогда было за семьдесят лет. Императрица, сама усердно
занимаясь историей, знала его и не раз с ним беседовала о его работах и истории
вообще. Она его застала на квартире, при архиве, над грудой старинных
московских свитков.
Миллер был большой любитель цветов и птиц. Невысокие,
светлые комнаты его казенной квартиры были увешаны клетками дроздов, снегирей и
прочей пернатой братии, оглушившей Екатерину разнообразными свистами и
чиликаньями. Стеклянная дверь из кабинета хозяина вела в особую, уставленную
кустами в кадках светелку, где, при раскрытых окнах, завешанных сетью, часть
птиц летала на свободе. Запах роз и гелиотропов наполнял чистые укромные
горенки. Вощеные полы блестели, как зеркало. Миллер работал у стола, перед
стеклянною дверью в птичник. Государыня вошла незаметно, остановив
засуетившуюся прислугу.
— Я к вам, Герард Федорович, с просьбой, —
сказала, войдя, Екатерина.
Миллер вскочил, извиняясь за домашний наряд.
— Приказывайте, ваше величество, — произнес он,
застегиваясь и отыскивая глазами куда-то, как ему казалось, упавшие очки.
Императрица села, попросила сесть и его. Разговорились.
— Правда ли, — начала она, после нескольких
любезностей и расспросов о здоровье хозяина и его семьи, — правда ли…
говорят, вы имеете данные и вполне убеждены, что на московском престоле
царствовал не самозванец Гришка Отрепьев, а настоящий царевич Димитрий? Вы
говорили о том… английскому путешественнику Коксу.
Добродушный, с виду несколько рассеянный и постоянно
углубленный в свои изыскания, Миллер был крайне озадачен этим вопросом
государыни.
«Откуда она это узнала? — мыслил он. — Ужели
проговорился Кокс?»
— Объяснимся, я облегчу нашу беседу, — продолжала
Екатерина. — Вы обладаете изумительною памятью, притом вы так прозорливы в
чтении и сличении летописей; скажите откровенно и смело ваше мнение… Мы одни —
вас никто не слышит… Правда ли, что доводы к обвинению самозванца вообще слабы,
даже будто бы ничтожны?
Миллер задумался. Его взъерошенные на висках седые волосы
странно торчали. Добрые, умные губы, перед приездом государыни сосавшие
полупогасший янтарный чубук, бессознательно шевелились.
— Правда, — несмело ответил он, — но это,
простите, мое личное мнение, не более…
— Если так, то почему же не огласить вам столь важного
суждения?
— Извините, ваше величество, — проговорил Миллер,
растерянно оглядываясь и подбирая на себя упорно сползавшие складки
камзола, — я прочел розыск Василия Шуйского в Угличе. Он производил
следствие по поручению Годунова и имел расчет угодить Борису, привезя ему показания
лишь тех, кто утверждал сказки об убиении истинного царевича; другие,
неприятные для Годунова, следы он, очевидно, скрыл.
— Какие? — спросила Екатерина.
— Что погиб другой, а мнимоубитый скрылся. Вспомните,
ведь этот следователь, Шуйский, потом сам же всенародно признал царевичем
возвратившегося Димитрия.
— Довод остроумный, — сказала Екатерина, —
недаром генерал Потемкин, большой любитель истории, советует все это
напечатать, если вы в том убеждены.
— Помните, ваше величество, — проговорил
Миллер, — воля монархини — важный указатель; но есть другая, более высшая
власть — Россия… Я лютеранин, а тело признанного Димитрия покоится в
Кремлевском соборе… Что сталось бы с моими изысканиями, что сталось бы и со
мной среди вашего народа, если бы я дерзнул доказывать, что на московском
престоле был не Гришка Отрепьев, а настоящий царевич Димитрий?
|
