 Увеличить |
ГЛАВА XXI
Приближались каникулы. Всегда строгий учитель стал теперь
еще строже и требовательнее: ему хотелось, чтобы его школа отличилась на
экзаменах. Розга и линейка никогда не лежали без дела, по крайней мере, в
младших классах. Только самые старшие из учеников да взрослые барышни лет
восемнадцати без двадцати были избавлены от порки. А порол мистер Доббинс очень
больно, потому что лет ему было не так уж много, и, хотя под париком у него
скрывалась совершенно лысая и блестящая, как шар, голова, его мускулы нисколько
не ослабели. С приближением великого дня обнаружилось все его тиранство: ему
как будто доставляло злорадное удовольствие наказывать за малейший проступок.
Из-за этого самые маленькие мальчики проводили целые дни в страхе и трепете, а
по ночам не спали и думали, как бы ему отомстить. Они не упускали ни одного
случая насолить учителю. Но и он тоже не отставал. Воздаяние, которое следовало
за каждой удачной местью, бывало настолько потрясающе и грозно, что мальчики
всегда отступали с поля битвы с большим уроном.
Наконец они сговорились между собой и придумали одну
штуку, которая сулила блестящий успех. Был принят в компанию, ученик местного
живописца вывесок: они рассказали ему свей план и просили помочь им. Мальчишка
пришел в восторг, потому что учитель столовался у них в доме и успел надоесть
ему хуже горькой редьки. Жена учителя уезжала на несколько дней погостить к
знакомым, так что некому было расстроить их планы; учитель всегда изрядно
выпивал перед такими торжественными днями, и мальчишка обещал "устроить
ему сюрприз" перед самым экзаменом, когда старик напьется и задремлет в
кресле, а потом разбудить его и спровадить в школу, В свое время наступило и
это интересное событие. К восьми часам вечера школа была ярко освещена и
украшена гирляндами и венками из зелени и цветов. Учитель восседал, как на
троне, в своем большом кресле, поставленном на возвышении, а позади него стояла
черная доска. Видно было, что он успел порядком нагрузиться. Три ряда скамеек
по сторонам возвышения и шесть рядов перед ним были заняты городскими
сановниками и родителями учеников. Слева от учительского места, позади
зрителей, возвышалась просторная эстрада, на которой сидели школьники,
участвующие в программе: маленькие мальчики, умытые, причесанные и такие
нарядные, что сидели как на иголках и маялись невыносимо; неуклюжие верзилы;
белоснежные ряды девочек и разряженные в батист и кисею взрослые барышни,
которые стеснялись своих голых рук в старинных бабушкиных браслетах, розовых и
голубых бантов и цветов в волосах. Все остальные места были заполнены
учениками, не участвовавшими в выступлениях.
Экзамены начались. Выступил вперед крошечный мальчик и
пролепетал испуганно: "Никто из вас, друзья, не ждал, чтобы малыш стихи
читал", сопровождая декламацию вымученными, судорожными движениями, какие
могла бы делать машина, если бы была в неисправности. Однако он благополучно
добрался до конца, еле живой от страха, и, поклонившись, как автомат, удалился
под гром рукоплесканий.
Сконфуженная девочка прошепелявила: "У Мэри был
барашек", - сделала достойный жалости реверанс, получила свою долю
аплодисментов и уселась на место, вся красная и счастливая.
На эстраду очень самоуверенно вышел Том Сойер и с
неистовым воодушевлением, бешено размахивая руками, начал декламировать
бессмертную и неистребимую тираду: "О, дайте мне свободу[3]!", но,
дойдя до середины, запнулся. На него напал страх перед публикой, ноги под ним
затряслись, и в горле перехватило дыхание. Слушатели явно жалели его, но
молчали, а молчание было еще хуже жалости. Учитель нахмурился, так что провал
был полный. Том попробовал было читать дальше, но ничего не вышло, и он с
позором удалился. Раздались жидкие хлопки, но сейчас же и смолкли. За сим
последовало "На пылающей палубе мальчик стоял"[4], а также
"Ассирияне шли"[5] и другие перлы, излюбленные декламаторами. Потом
состязались в правописании и чтении. Теперь на очереди был гвоздь вечера -
оригинальные произведения молодых девиц. Одна за другой они подходили к краю
эстрады, откашливались, развертывали рукопись, перевязанную хорошенькой ленточкой,
и начинали читать, особенно напирая на выразительность и знаки препинания. Темы
были все те же, над какими в свое время трудились их матушки, бабушки и, без
сомнения, все прабабушки, начиная с эпохи крестовых походов. Тут были:
"Дружба", "Воспоминания о былом), "Роль религии в
истории", "Царство мечты", "Что нам дает просвещение",
"Сравнительный очерк политического устройства различных государств",
"Задумчивость", "Дочерняя любовь", "Задушевные
мечты" и т.д.
Главной особенностью этих сочинений была меланхолия,
любовно вынянченная и выпестованная, кроме того - сущее наводнение всяких
красивых слов и к тому же - манера носиться с каким-нибудь любимым выражением
до тех пор, пока оно не навязнет в зубах и не потеряет всякий смысл; а особенно
заметна и неприятна была надоедливая мораль, которая помахивала куцым хвостом в
конце каждого сочинения. Какая бы ни была тема, автор из кожи лез, чтобы
впихнуть в свое произведение что-нибудь полезное и поучительное для
добродетельного и возвышенного ума. И хотя фальшь этой морали бьет в глаза, ее
ничем не искоренишь; она до сих пор остается в силе и не выведется в наших
школах, пока свет стоит. Нет ни одной школы во всей нашей стране, где ученицы
не чувствовали бы себя обязанными заканчивать сочинение моралью; и чем легкомысленней
и маловерней ученица, тем длинней и набожней будет мораль. Но довольно об этом.
Горькая истина никому не по вкусу. Давайте вернемся к экзаменам. Первое из
прочитанных сочинений было озаглавлено: "Так это и есть жизнь?" Быть
может, читатель выдержит хоть один отрывок из него:
"На торных путях жизни с каким радостным волнением
предвкушает юный ум некое долгожданное празднество! Воображение живо
набрасывает розовыми красками картины веселья. В мечтах изнеженная поклонница
моды уже видит себя среди праздничной толпы, окруженною всеобщим вниманием. Ее
изящная фигура, облаченная в белоснежные одежды, кружится в вихре упоительного
танца; ее глаза сияют ярче всех; ее ножки порхают легче всех в этом веселом
сборище.
В таких упоительных мечтах время проходит быстро, и
наступает желанный час, когда она должна вступить в тот светлый рай, о котором
говорили ей счастливые грезы. Как волшебнопрекрасно кажется здесь все ее
очарованному взору! Каждое новое явление для нее все более пленительно. Но с
течением времени она обнаруживает, что под этой блестящей внешностью скрывается
суета сует; лесть, когда-то пленявшая ее душу, теперь только раздражает;
бальные залы потеряли для нее свое очарование; с расстроенным здоровьем и
горечью в сердце она бежит прочь, уверившись, что светские удовольствия не
могут удовлетворить стремлений ее души! " И так далее, и тому подобное.
Одобрительный гул то и дело слышался во время чтения, сопровождаемый шепотом:
"Как мило! ", "Какое красноречие! ", "Как это верно!
", а после того, как все это закончилось особенно надоедливой моралью,
слушатели восторженно захлопали в ладоши.
Потом выступила стройная меланхолическая девица,
отличавшаяся интересной бледностью, происходящей от пилюль и несварения
желудка, и прочла "поэму". Довольно будет и двух строф:
ПРОЩАНИЕ МИССУРИЙСКОЙ ДЕВЫ С АЛАБАМОЙ Алабама, прощай! Я
любила тебя, А теперь я тебя покидаю!
Лью я горькие слезы, всем сердцем скорбя, И навеки тебя
оставляю.
Алабама, тебе шлю любовь и привет.
О долинах твоих я горюю.
Пусть остынут навеки и сердце и tete, Если только тебя
разлюблю я.
Очень немногие из присутствующих знали, что такое
"tete", но все-таки стихи очень понравились.
После нее перед зрителями появилась смуглая, черноволосая
и черноглазая барышня; она выдержала долгую паузу, сделала трагическое лицо и
начала читать размеренно и торжественно:
ВИДЕНИЕ "Ночь была бурная и темная. Вокруг небесного
престола не мерцала ни одна звезда, но глухие раскаты грома непрестанно
сотрясали воздух, в то время как ужасающая молния гневно сверкала в облачных
чертогах небес, как бы пренебрегая тем, что знаменитый Франклин укротил ее
свирепость[6]! Даже неистовые ветры единодушно покинули свое таинственное
убежище и забушевали над землей, словно для того, чтобы эта бурная ночь казалась
еще более ужасной.
В эту пору мрака и уныния мое сердце томилось по
человеческому участию, но вместо того - Мой друг, моя мечта - советник лучший
мой В скорбях и в радости - явилась предо мной.
Она приближалась, подобная одному из тех небесных созданий,
которые являются юным романтикам в мечтах о сияющем рае, - царица красоты, не
украшенная ничем, кроме своей непревзойденной прелести. Так тиха была ее
поступь, что ни одним звуком не дала знать о себе, и если бы не волшебный
трепет, сообщившийся мне при ее приближении, она проскользнула бы мимо
незамеченной, невидимой, подобно другим скромным красавицам. Странная печаль
была разлита в ее чертах, словно слезы, застывшие на одеянии Декабря, когда она
указала мне на борьбу стихий под открытым небом и обратила мое внимание на тех
двух, что присутствовали здесь".
Этот кошмар занимал десять рукописных страниц и
заканчивался такой суровой проповедью, предрекавшей неминуемую гибель всем, кто
не принадлежит к пресвитерианской церкви, что за него присудили первую награду.
Это сочинение, по общему мнению, было лучшим из всех, какие читали на вечере.
Городской мэр, вручая автору награду, произнес прочувствованную речь, в которой
сказал, что за всю жизнь не слышал ничего красноречивее и что сам Дэниель
Уэбстер[7] мог бы гордиться таким сочинением.
Заметим мимоходом, что сочинений, в которых слово
"прекрасный" повторялось без конца, а человеческий опыт назывался
"страницей жизни", было не меньше, чем всегда.
Наконец учитель, размякший от выпивки до полного благодушия,
отодвинул кресло и, повернувшись спиной к зрителям, начал чертить на доске
карту Америки для предстоящего экзамена по географии. Но рука у него дрожала, с
делом он справлялся плохо, и по зале волной прокатился сдавленный смешок.
Учитель понял, что над ним смеются, и захотел поправиться. Оп стер губкой
чертеж и начертил его снова, но только напортил, и хихиканье усилилось. Учитель
весь ушел в свою работу и, повидимому, решил не обращать никакого внимания на
смех. Он чувствовал, что все на него смотрят; ему казалось, что дело идет на
лад, а между тем смех не умолкал и даже становился громче. И недаром! Над самой
головой учителя приходился чердачный люк, вдруг из этого люка показалась кошка,
обвязанная веревкой; голова у нее была обмотана тряпкой, чтобы она не мяукала;
медленно спускаясь, кошка изгибалась то вверх, то вниз, хватая когтями то
веревку, то воздух. Смех раздавался все громче и громче - кошка была всего в
шести дюймах от головы учителя, поглощенного своей работой, - ниже, ниже, еще
немножко ниже, и вдруг она отчаянно вцепилась когтями ему в парик и в мгновение
ока вознеслась на чердак, не выпуская из лап своего трофея. А лысая голова
учителя засверкала под лампой ослепительным блеском - ученик живописца
позолотил ее!
Этим и кончился вечер. Ученики были отомщены. Наступили
каникулы.
|
