Глава X
Суд
отдыхал день, потом снова приступил к работе в субботу, 3 марта.
Это было
одно из самых бурных заседаний. Трибунал вышел из терпения, и не без причины.
Эти пять дюжин выдающихся церковников, известных тактиков и столпов закона,
покинули свои высокие посты, где требовалась их неусыпная бдительность, чтобы
прибыть сюда из разных провинций и совершить простейшее и легчайшее дело:
осудить и послать на казнь сельскую девушку девятнадцати лет, которая не умела
ни читать, ни писать, не разбиралась в уловках и хитростях судопроизводства, не
могла выставить от себя ни одного Свидетеля, которой не разрешили иметь ни
защитника, ни советника и вынудили вести дело самой против хищного волка-судьи
и стаи подтасованных заседателей. Не пройдет и двух часов, как она будет сбита
с толку, безнадежно запутана, разбита и осуждена. Никто в этом не сомневался.
Но они просчитались. Два часа растянулись на много дней; то, что обещало быть
лишь мелкой стычкой, превратилось в длительную осаду; простое и легкое – в
действительности оказалось поразительно трудным; жертва, которую собирались
сдунуть, как перышко, стояла нерушимо, как скала; и в итоге получалось – если
кто-либо и имел право смеяться, то только лишь эта деревенская девушка, а не
судьи.
Однако
она не смеялась: – это было ей несвойственно; зато смеялись другие. Весь город
хохотал в рукав; суд знал об этом, и его достоинство было жестоко уязвлено.
Церковники не могли скрыть своей досады.
Итак,
как я уже сказал, заседание было бурным. Все видели, что эти люди задались
целью вырвать сегодня у Жанны такие признания, которые должны были ускорить
судебный процесс и привести его к желаемой развязке. Это свидетельствует, что,
после всех своих многочисленных проб и экспериментов, они по-прежнему не знали
ее. Начался жаркий бой. Вопросы задавались не одним лицом, а при активном
участии всей коллегии. Жанну обстреливали отовсюду. Судьи засыпали ее
вопросами, и она вынуждена была охлаждать их пыл и просить их вести огонь поочередно,
а не всем взводом сразу. Начало было обычным:
– Мы
еще раз требуем, чтобы ты принесла присягу – говорить только правду и отвечать
на все вопросы.
– Я
намерена отвечать на вопросы, предусмотренные обвинительным актом. Если же пожелаю
сказать больше, скажу лишь то, что сама найду нужным.
– Сражение
на прежних позициях возобновилось с небывалым ожесточением, дрались за каждый
вершок, прибегали к угрозам и запугиваниям, но Жанна не сдавалась, и
наступающие решили действовать в обход. Полчаса ушло на расспросы о видениях:
во что они были одеты, какие у них волосы, каков их внешний облик и тому
подобное, и все это в надежде выудить хоть что-нибудь такое из ее ответов, что
могло бы ей повредить; результат был равен нулю.
Не
забыли, конечно, и ее мужской одежды. Пережевав десятка два давно известных
вопросов, выдвинули два-три новых.
– Просили
ли тебя когда-нибудь король или королева снять мужскую одежду?
– Это
к делу не относится.
– Думаешь
ли ты, что совершила бы грех, если бы снова облеклась в одежды, приличествующие
твоему полу?
– Я
служу господу богу и повинуюсь его велениям. Немного погодя они стали расспрашивать
о знамени Жанны в надежде приписать ей колдовство и магию.
– Носили
ли твои солдаты подобие твоего знамени на своих флажках?
– Да.
Копьеносцы моей личной охраны. Это делалось для того, чтобы отличить их от других
войск. Причем не по моему желанию, а по их собственному.
– Эти
флажки обновлялись?
– Да.
Сломав копье, флажок обновляли. Цель этих вопросов сразу же выяснилась.
– А
не говорила ли ты солдатам, что флажки с изображением твоего знамени приносят
удачу?
Воинский
дух Жанны был оскорблен этим наглым вопросом. Она гордо выпрямилась и, сверкнув
глазами, дала достойный отпор: – Я им всегда говорила: «Бейте врагов, бейте
англичан!» и сама показывала им пример.
Всякий
раз, когда она бросала подобные изобличающие слова в лицо этим французским
лакеям в английских ливреях, они приходили в бешенство. Десять, двадцать,
тридцать человек вскакивали, как ужаленные, орали, топали ногами, но Жанна
ничуть не смущалась. Так было и на этот раз.
Наконец,
все успокоились, и допрос продолжался.
Теперь
они пытались обратить против Жанны те многие почести, которые ей оказывались,
когда она поднимала Францию из грязи и позора столетнего рабства.
– Ты
не заставляла изображать себя на картинах и портретах?
– Нет.
В Аррасе я видела картину, изображающую меня в доспехах, коленопреклоненной
перед королем и вручающей ему пергамент, но сама я не заказывала ничего
подобного.
– Служили
ли в твою честь мессы и молебны?
– Если
это делалось, то вовсе не по моему приказанию. Но если кто и молился за меня –
я думаю, в этом нет ничего дурного.
– Верили
французы, что ты послана богом?
– Не
знаю, верили они этому или нет, но все же я его посланница.
– Если
они верили, что ты послана богом, мыслишь ли ты, что это хорошо?
– Если
они верили, их вера не была обманута.
– Как
ты мыслишь, что побуждало людей целовать тебе руки, ноги и одежду?
– Им
радостно было меня видеть, и они проявляли свою радость; я не смогла бы воспрепятствовать
им при всем моем желании. Бедные люди приходили ко мне с любовью, – ведь я
не причиняла им зла; напротив, я делала для них все, что было в моих силах.
Обратите
внимание, как просто, с какой предельной скромностью рассказывала она об этом
трогательном зрелище – ее шествии по дорогам Франции среди ликующей толпы: «Им
радостно было меня видеть!» Радостно? Еще бы! Да они были вне себя от радости,
увидев ее! Когда они не могли целовать ее руки или ноги, они падали на колени в
грязь и целовали следы копыт ее коня. Они боготворили ее, а это и пытались
доказать церковники. Бессовестные судьи не придавали значения тому, что она не
ответственна за поступки других. Ее обожали – и этого достаточно: значит, она
повинна в смертном грехе. Странная логика, не правда ли!?.
– Ты
была крестной матерью младенцам, которых крестили в Реймсе?
– В
Труа я крестила детей, и в Сен-Дени тоже; мальчикам я давала имя Карл, в честь
короля, а девочкам – Жанна.
– Касались
ли женщины своими кольцами твоих перстней?
– Да,
многие; но я не знаю, зачем они это делали.
– Вносилось
ли твое знамя в Реймский собор? Стояла ли ты у алтаря со знаменем в руке во
время коронования?
– Да.
– Во
время походов по стране ты когда-нибудь исповедовалась и причащалась в церквах?
– Да.
– В
мужской одежде?
– Да.
Только я не помню, были ли на мне доспехи.
Это была
почти уступка; возможно, она забыла о разрешении, данном ей церковью в Пуатье.
Коварный суд сразу же перешел к другим вопросам, отвлекая внимание Жанны от
допущенной ею маленькой оплошности, ибо в силу своей природной сообразительности
она легко могла догадаться и защитить себя. Бурное заседание притупило ее
бдительность.
– Есть
сведения, что ты оживила мертвого ребенка в церкви в Ланьи. Ты этого достигла
своими молитвами?
– Право,
не знаю. Много девушек молилось за ребенка, я присоединилась к ним, и мы молились
вместе.
– Продолжай!
– Пока
мы молились, ребенок ожил и заплакал. Он был мертв уже три дня и был черен, как
мой камзол. Его немедленно окрестили, но он опять ушел из жизни и был похоронен
в освященной земле.
– С
какой целью ты пыталась бежать, прыгая ночью с башни в Боревуаре?
– Мне
хотелось помочь осажденному Компьену.
Ей
вменяли в вину попытку совершить тягчайшее преступление – самоубийство, чтобы избежать
плена и не попасть в руки англичан.
– Не
утверждала ли ты, что скорее готова умереть, чем быть отданной в руки англичан?
Жанна
отвечала откровенно, не замечая ловушки:
– Да,
я сказала: пусть лучше душа моя вернется к богу, чем ей томиться в неволе у
англичан.
Теперь
ее старались обвинить в том, будто она, возвратившись в тюрьму после неудачного
побега, в раздражении поносила имя божье и будто она еще раз изрыгала на бога
хулу, узнав об измене коменданта Суассона[56].
Возмущенная клеветой, Жанна воскликнула:
– Это
неправда! Я не могла кощунствовать. Не в моих привычках говорить дурные слова.
|
