Глава X
Жанна
продиктовала письмо английским военачальникам в Орлеане с требованием сдать все
крепости, находящиеся в их руках, и уйти из Франции, – это было ее первое
официальное действие. Видимо, она обдумала все заранее, потому что слова лились
из ее уст совершенно свободно, слагаясь в яркие, сильные выражения. Впрочем,
Жанна могла и не обдумывать заранее: она всегда отличалась быстротой
соображения и красноречием, и эти способности особенно развились в ней в
последнее время. Письмо предполагалось немедленно послать из Блуа. Теперь
появились в изобилии и люди, и провиант, и деньги. Жанна избрала Блуа сборным
пунктом и центром снабжения, передав его под командование Ла Гира.
Великий
бастард – отпрыск герцогского дома, правитель Орлеана, давно настаивал, чтобы
Жанну прислали к нему. И вот от него опять прибыл гонец – старый воин д'Олон,
доблестный офицер, человек весьма надежный и честный. Король задержал его и
передал в распоряжение Жанны для использования в качестве ее личного мажордома;
затем он поручил ей самой подобрать себе свиту, количеством и знатностью
соответствующую ее высокому положению; одновременно с этим он приказал должным
образом снабдить всех оружием, одеждой и лошадьми. Король сразу же заказал в
Туре полный комплект вооружения для самой Жанны. Оно было из чистейшей стали, с
богатой серебряной отделкой, расписано выгравированными девизами и отшлифовано,
как зеркало.
«Голоса»
поведали Жанне, что существует древний меч[24],
спрятанный под алтарем церкви святой Екатерины в Фьербуа, и она послала де Меца
разыскать его. Священники ничего не знали о его существовании, но меч
действительно был найден в указанном месте, зарытым в землю на небольшой
глубине. Он был без ножен и покрыт ржавчиной; священники очистили его и отослали
в Тур, куда направились теперь и мы. Они вложили меч в новые ножны из пунцового
бархата, а жители Тура сделали еще одни ножны из золотой парчи. Однако Жан-ил,
желая всегда носить этот меч при себе в сражениях, сняла с него парадные ножны
и заказала другие, из бычьей кожи. Многие полагали, что древний меч принадлежал
Карлу Великому, но это осталось недоказанным. Я хотел было отточить его, но
Жанна сказала, что это не обязательно, так как она не собирается никого убивать
и будет носить меч только как символ власти.
В Туре
она сама придумала себе знамя, а шотландский художник Джеймс Пауэр расписал
его. Оно было из тонкой белой материи с шелковой бахромой. На знамени был
изображен бог-отец, восседающий на троне из облаков с державой в руке; два
ангела, преклонив колени, подавали ему лилии. Надпись на знамени состояла всего
из двух слов: «Jesus, Maria»; на оборотной стороне была нарисована корона
Франции, поддерживаемая двумя ангелами.
Она
заказала себе также меньшее знамя, или хоругвь, с изображением ангела,
подносящего лилию богородице.
В Туре
царило необычайное оживление. То и дело раздавались звуки военной музыки,
мерный топот марширующих войск, – рекрутов, уходивших в Блуа; днем и ночью
не смолкали песни и громкое «ура!». Город был переполнен приезжими; постоялые
дворы и улицы битком набиты; всюду замечалась суета приготовлений; у всех были
веселые, довольные лица. Вокруг главной квартиры Жанны всегда толпились люди в
надежде хоть мельком увидеть нового главнокомандующего, и когда им это
удавалось, они приходили в восторг. Но Жанна показывалась редко; она была
занята составлением плана кампании, выслушивала донесения, отдавала приказания,
рассылала курьеров, а, кроме того, в свободные минуты принимала знатных
посетителей, ожидавших ее в приемной. Даже мы, ее товарищи, видели ее
редко, – настолько она была занята.
Настроение
наше менялось: иногда нас окрыляла надежда, но чаще мы впадали в уныние. Жанна
еще не набрала свою свиту, – и это нас беспокоило. Мы знали, что по этому
поводу ее осаждали просьбами десятки желающих и что эти просьбы подкреплялись
рекомендациями весьма влиятельных лиц, тогда как мы не пользовались ничьим
покровительством. Она могла заполнить вакантные места знатными людьми, чьи
родственники защитили бы ее и поддержали в любую минуту. Позволят ли ей при
таких обстоятельствах соображения политического характера вспомнить о нас? Вот
почему мы не разделяли в полной мере всеобщей радости, а скорее были подавлены
и озабочены. Иногда мы сообща обсуждали наши жалкие шансы, стремясь по возможности
представить их в розовых красках. Но одно лишь упоминание об этом приводило в
уныние Паладина. Мы могли питать хоть какие-то надежды, ему же не на что было
надеяться. Как правило, Ноэль Ренгессон старался избегать этого щекотливого
разговора, но ни в коем случае не в присутствии Паладина. Однажды, когда мы
предавались нашим грустным размышлениям, он сказал:
– Держись,
Паладин! Вчера ночью мне приснился сон, будто ты единственный из нас всех
получил назначение. Правда, оно не такое уж важное – что-то вроде лакея или
повара, но все же назначение.
Паладин
воспрянул духом и заметно повеселел, Он верил в сны и признавал сверхъестественное.
Размечтавшись, он радостно воскликнул:
– Ах,
если бы твой сон сбылся! Ты веришь в то, что он сбудется?
– Конечно.
Я в этом абсолютно убежден: мои сны почти всегда сбываются.
– Я
расцеловал бы тебя, Ноэль, если бы этот сон сбылся! Клянусь! Разве не замечательно
быть слугой первого генерала Франции! Весь мир услышит об этом! А когда слух
дойдет до деревни, все наши сельские остолопы, заявлявшие, что я ни к чему не
способен, разинут рты от удивления. Думаешь, так не будет, Ноэль? Ты не веришь,
Ноэль?
– Верю,
верю. Вот тебе моя рука.
– Ноэль,
если все это сбудется, я не забуду тебя до гроба. Пожми еще раз мне руку. Я надену
расшитую золотом ливрею. Услышав обо мне, эти сельские олухи скажут: «Как? Он
слуга главнокомандующего и известен всему миру? Какое счастье! Вот уж, видно,
чувствует себя на седьмом небе!»
Он
принялся расхаживать взад и вперед, строя в своем воображении такие воздушные
замки, что мы еле успевали следить за полетом его мечты. Вдруг лицо его
омрачилось, радость исчезла, и он печально промолвил:
– Нет,
мой дорогой, все это выдумка, этого никогда не будет. Я совсем забыл о глупой истории
в городишке Туль. Все эти дни я старался не попадаться ей на глаза, надеясь,
что она забудет и простит. Но я знаю, что она не простит. И все-таки я не
виноват. Правда, я говорил, что она обещала выйти за меня замуж, но ведь меня
подучили сказать это. Честное слово, подучили!
И этот
здоровенный детина едва не расплакался. Почувствовав раскаяние, он пробормотал:
– Единственный
раз соврал, и то…
Его
раскаяние было встречено дружными насмешками. Не успел он начать вновь, как появился
слуга д'Олона и сообщил, что нас вызывают в штаб. Все поднялись, и Ноэль
сказал:
– Ага!
Я вам что говорил? Мое предчувствие меня не подводит. Она собирается назначить
его на какую-то должность. Нам нужно отправиться туда и выразить ему свое
почтение. Вперед, ребята!
Паладин
побоялся пойти, и нам пришлось оставить его одного. Когда мы предстали перед
нею и толпой офицеров в блестящих мундирах, Жанна приветливо поздоровалась с
нами и улыбаясь сказала, что всех нас зачисляет в свой личный штаб, ибо не
желает разлучаться со своими старыми друзьями. Какой приятный сюрприз! Какая
честь! И это в то время, когда на наши места можно было назначить лиц из весьма
знатных и влиятельных фамилий. У нас не нашлось слов, чтобы выразить свою
благодарность. Что мы перед ее величием! Мы один за другим шагнули вперед, и
наш начальник д'Олон вручил нам назначения. Все получили почетные должности: самые
высокие были пожалованы двоим, известным уже нам рыцарям; затем следовали оба
брата Жанны; я назначался ее первым пажом и личным секретарем, а дворянин по
имени Раймонд – ее вторым пажом; Ноэль стал ее курьером; потом следовали два
герольда, а за ними Жак Паскерель, назначенный капелланом и раздатчиком
милостыни. Еще раньше она назначила своего дворецкого и выбрала нескольких
слуг.
Осмотревшись,
Жанна спросила:
– А
где же Паладин?
Сьер
Бертран ответил:
– Он
думал, что вы его не вызывали, ваше превосходительство.
– Нехорошо.
Позовите его.
Паладин
робко вошел и, не осмеливаясь подойти ближе, остановился у двери, смущенный и
испуганный. Жанна ласково сказала:
– Всю
дорогу я наблюдала за тобой. Ты начал плохо, но исправился. Раньше ты был пустым
фантазером, но в тебе кроется настоящая храбрость, и я дам тебе возможность проявить
ее.
Услышав
такие слова, Паладин просиял от радости.
– Пойдешь
ли ты за мной?
– В
огонь и в воду, – ответил он. Тут я подумал: «Она превратила нашего
болтуна в героя. Несомненно, это еще одно из ее чудес».
– Верю, –
сказала Жанна. – Вот тебе мое знамя. Бери! Ты должен следовать за мной во
всех походах и боях и, когда Франция будет спасена, вернешь его мне обратно.
Он взял
знамя, являющееся сейчас самой драгоценной реликвией, сохранившейся от Жанны, и
произнес дрожащим от волнения голосом:
– Если
я когда-нибудь не оправдаю этого высокого доверия, пусть тогда мои товарищи покарают
меня. Это право я оставляю за ними, зная, что у них не будет оснований
воспользоваться им.
|
