Глава XXVIII
Армия
нуждалась в отдыхе, и для этого было выделено два дня.
Утром,
четырнадцатого, я писал под диктовку Жанны в маленькой комнатке, которой она
иногда пользовалась для своих частных занятий, когда хотела избавиться от
слишком назойливых официальных посетителей. В комнату вошла Катерина Буше.
Усевшись, она сказала:
– Жанна,
дорогая, я не помешала? Мне хотелось бы поговорить с тобой.
– О
нет, нисколько. Наоборот, я даже рада. О чем же ты хочешь говорить?
– Вот
о чем. Вчера я всю ночь не могла заснуть. Ты слишком рискуешь собой, дорогая! Паладин
рассказал мне, как ты спасла жизнь герцогу, заставив его уйти из-под обстрела.
– Ну,
и что же? Разве я неправильно поступила?
– Ты
поступила правильно. Но ведь ты и сама была там. Это ужасно! Кому нужна такая
бессмысленная отвага!
– Почему
же бессмысленная? Мне ничто не угрожало.
– Как
ты можешь так говорить, когда на тебя со всех сторон сыпались эти смертоносные
штуки?
Весело
рассмеявшись, Жанна попыталась перевести разговор на другую тему, но Катерина
не отступала.
– Ты
подвергалась смертельной опасности. Разве можно стоять на виду? А потом ты повела
войска в атаку. Жанна, не искушай провидение. Дай мне слово, что больше не
будешь ходить в атаку, а если это уж так необходимо, пусть идут другие. Я
трепещу от страха. Обещай мне, что ты будешь беречь себя. Обещаешь?
Ее
просьба осталась без ответа. Огорченная Катерина некоторое время сидела молча,
а потом спросила:
– Жанна,
дорогая, скажи, ты всегда будешь солдатом? Боже, как надоели эти войны! Воюем,
воюем… Когда же конец?
Сверкнув
глазами, Жанна промолвила:
– Самое
трудное в этой кампании будет завершено в ближайшие четыре дня, потом все
пойдет легче, без особого кровопролития. Да, через четыре дня Франция одержит
такую же победу, как и под Орлеаном. Это будет второй важный шаг на пути к
свободе.
Катерина
вздрогнула, и я тоже. Как зачарованная, она уставилась на Жанну, повторяя про
себя: «Четыре дня, четыре дня». Наконец, тихо, с благоговением спросила:
– Жанна,
скажи мне, откуда ты это знаешь? Я чувствую – ты действительно знаешь.
– Да, –
ответила Жанна задумчиво. – Да, я знаю. Я нанесу два удара. А на исходе
четвертого дня еще один удар. – Она замолкла. Удивленные, мы сидели
окаменей. С минуту Жанна смотрела на пол и беззвучно шевелила губами, потом
чуть внятно произнесла: – И от этого удара английская власть во Франции так
пошатнется, что им не восстановить ее и через тысячу лет.
Мурашки
пробежали у меня по спине. Мне стало жутко. Я видел: она опять была в экстазе,
как некогда на лугу в Домреми, когда предсказывала деревенским ребятам их
судьбы в войне, а затем забыла о своем предсказании. Я видел: она была вне
себя. Но Катерина, ничего не подозревая, радостно воскликнула:
– О,
я верю, верю! Как я счастлива! Ты вернешься к нам и проживешь с нами всю жизнь.
Ты будешь в почете. Мы будем тебя так любить, так любить!..
Лицо
Жанны передернулось судорогой, и отрешенно, скорбным голосом она промолвила:
– Не
пройдет и двух лет, как я умру мучительной смертью.
Я
вскочил с места и предостерегающе поднял руку. Только поэтому Катерина и не
вскрикнула, хотя я хорошо видел, что она готова была закричать от ужаса. Я
шепотом попросил ее выйти из комнаты и никому не говорить о случившемся. Я
сказал, что Жанна заснула и бредит во сне. Катерина шепотом ответила:
– О,
как я рада, что это только бред! Ее слова прозвучали как пророчество.
И она
вышла.
Как
пророчество! Да, это было пророчеством – я-то знал. Я сел и горестно заплакал,
предчувствуя, что нам суждено ее потерять. Очнувшись, Жанна вздрогнула,
осмотрелась и, увидев меня в слезах, вскочила со стула и бросилась ко мне,
полная жалости и сострадания. Положив руку мне на голову, она проговорила:
– Бедный
мой мальчик! Что с тобой? Ну, подними голову и скажи мне.
Я
вынужден был ей солгать. Хотя это и претило мне, но иного выхода у меня не
было. Я схватил со стола какое-то старое письмо, написанное бог знает кем и бог
знает о чем, и сказал, что оно только что получено от отца Фронта, который
сообщает, что наше Волшебное дерево срубил какой-то негодяй и что…
Я не
закончил. Она выхватила у меня письмо и принялась тщательно его рассматривать,
вертя перед глазами и так и этак. Крупные слезы катились по ее щекам, и, громко
всхлипывая, она проговорила:
– Какая
жестокость, какая жестокость! Почему люди так бессердечны? Нет больше нашего
милого Волшебного Бурлемонского бука! Как мы, дети, любили его! Покажи мне то
место, где это написано.
И я,
продолжая лгать, показал ей наугад мнимые роковые слова на мнимой роковой странице.
А она, глядя на них сквозь слезы, говорила, что это противные, гадкие слова,
написанные противными, гадкими буквами.
В это
время чей-то громкий голос в коридоре возвестил:
– Гонец
от его величества к ее превосходительству главнокомандующему французской армией
с донесением!
|
