 Увеличить |
Глава XXXVIII
Совмещая
двойную должность пажа и секретаря, я отправился вместе с Жанной. Она вошла в
зал заседаний совета с видом опечаленной богини. Как изменилось это резвое
дитя! Совсем недавно оно забавлялось лентой и весело хохотало, слушая рассказ о
злоключениях глуповатого крестьянина, которому вздумалось примчаться на
похороны верхом на искусанном пчелами быке. От прежней непосредственности не
осталось и следа. Жанна подошла прямо к столу и остановилась. Ее взгляд
скользил по лицам присутствующих и там, где он задерживался, одних озарял, как
факелом, других обжигал. Она знала, кому нанести удар, и, кивнув генералам,
проговорила:
– Разговор
будет не с вами, не вы добивались созыва военного совета, а с ними, – и
Жанна обратилась к ближайшим советникам короля. – Да, именно с вами, –
продолжала она. – Военный совет! Удивительно, право. У нас
один-единственный, да, да, один лишь путь, а вы созываете военный совет!
Военные советы имеют смысл, если необходимо принять решение при наличии двух
или нескольких сомнительных направлений, иначе они бесцельны. К чему же
созывать военный совет, когда у нас только один путь? Представьте себе: человек
в лодке, а его семья – за бортом, и вместо того чтобы ее спасать, он плывет к
своим приятелям и спрашивает, как ему лучше поступить. Военный совет! Боже
правый, что же на нем решать, что?
Она
умолкла и бросила на ла Тремуйля суровый, испепеляющий взгляд. Сердца присутствующих
забились сильнее, атмосфера явно накалялась. Но вот, взвесив в уме каждое слово,
Жанна сказала раздельно и твердо:
– Всякий
здравомыслящий человек, чья преданность королю искренна, а не притворна, понимает,
что перед нами только один разумный путь – поход на Париж!
Ла Гир
одобрительно стукнул кулаком по столу. Ла Тремуйль побледнел от гнева, но усилием
воли сдержался. Даже ленивая кровь короля заходила, и в глазах его сверкнули
искорки, потому что все-таки и в нем где-то глубоко-глубоко теплился
воинственный огонек, и откровенная смелая речь всегда раздувала в его душе еле
тлеющий жар. Жанна выждала, чтобы убедиться, осмелится ли первый министр
защищать свою позицию; но тот был опытен, благоразумен и не собирался зря
тратить свои силы, плывя против течения. Рассудив, что рано или поздно ухо короля
будет в его полном распоряжения, он предпочел не возражать.
И тогда
заговорил благочестивый лис – канцлер Франции. Потирая свои холеные пухлые
лапки и самодовольно улыбаясь, канцлер обратился к Жанне:
– Приличествует
ли, ваше превосходительство, опрометчиво выступать в поход, не дождавшись ответа
от герцога Бургундского? Вы, может быть, не осведомлены, что мы ведем переговоры
с его высочеством и что, по всей вероятности, можно надеяться на заключение
двухнедельного перемирия между обеими договаривающимися сторонами? Ожидается,
что с его стороны последует обязательство сдать нам Париж без боя и даже без
утомительного похода.
Жанна
обернулась к нему и строго сказала:
– Здесь
не исповедальня, ваша светлость. Вам не было необходимости признаваться здесь в
своем позоре. Канцлер покраснел, но отпарировал удар:
– В
позоре? Что вы усматриваете в этом позорного? Жанна ответила ровным, невозмутимым
тоном:
– Это
может объяснить вам каждый, не прибегая к изысканному красноречию. Мне известно
все об этой жалкой комедии, ваша светлость, хотя кое-где и не предполагали, что
я буду об этом знать. Похвально со стороны ее сочинителей, что они пытались
скрыть от меня свою комедию, содержание которой можно определить двумя словами.
– Вот
как? Желательно было бы услышать, ваше превосходительство, эти два слова, –
съязвил канцлер с присущей ему иронией.
– Трусость
и измена!
На этот
раз все генералы стукнули кулаками по столу, а глаза короля загорелись еще
ярче. Канцлер вскочил и с мольбой обратился к королю:
– Сир,
я взываю к вашему заступничеству!
Но
король, примирительно махнув рукой, велел ему сесть и сказал:
– Успокойтесь!
Она имеет право требовать, чтобы с ней посоветовались перед началом действий,
ибо это в одинаковой степени касается и войны и политики. Наш долг выслушать ее
хотя бы теперь.
Канцлер
сел, дрожа от негодования, и резко заметил Жанне:
– Из
милосердия к вам я приму во внимание, что вы все же не знали, по чьей
инициативе проводятся те меры, которые вы здесь заклеймили столь бесцеремонно.
– Приберегите
свое милосердие для другого случая, ваша светлость, – ответила Жанна с
прежним спокойствием. – Всякий раз, когда втихомолку затевается нечто во
вред интересам Франции, с целью унизить ее честь и достоинство, все, кроме
мертвых, знают имена двух главных заговорщиков.
– Сир,
сир! Это инсинуация…
– Это
не инсинуация, ваша светлость, – не повышая голоса, прервала канцлера
Жанна, – это обвинение. Я предъявляю его первому министру короля и его
канцлеру.
Теперь
они вскочили оба, настаивая, чтобы король остановил дерзкую Жанну, но тот и
ухом не повел. Речи его придворных были пресной водичкой, а тут короля угостили
хорошим, крепким вином, и, представьте, неплохим на вкус. Он сказал:
– Сядьте
и успокойтесь! Что разрешается одному, то, по справедливости, должно быть разрешено
и другому. Учтите это и будьте справедливы. А разве вы ее щадили? Разве, говоря
о ней, вы не поносили ее имени, не возводили на нее чудовищных обвинений? –
И, немного поостыв, он добавил с озорным огоньком в глазах: – Если все это вы
считаете обидным и оскорбительным, то между вашими делами и ее речами я вижу
разницу лишь в том, что она говорит неприятные вещи вам в глаза, а вы строите
свои козни за ее спиной.
Король
был доволен своим метким ударом, от которого те двое съежились, а Ла Гир громко
расхохотался; другие же генералы из приличия посмеивались себе в ладонь. Жанна
продолжала с невозмутимым спокойствием:
– С
самого начала эта политика колебаний и нерешительности сковывала наши действия.
Что за манера: совещаться, совещаться и совещаться без конца, когда говорить не
о чем, а надо воевать. Мы заняли Орлеан 8 мая и могли бы очистить всю провинцию
в каких-нибудь три дня, предотвратив тем самым кровопролитие при Патэ. Мы могли
бы быть в Реймсе шесть недель тому назад, а сегодня – в Париже, и, самое
большее, через полгода выгнать последнего англичанина из Франции. Но после
Орлеана мы, вместо того чтобы нанести следующий удар, повернули обратно и ушли
в сельские районы, на лоно природы. Зачем? Затем, видите ли, чтобы заседать на
военных советах, а в действительности, чтобы дать Бедфорду время послать подкрепления
Таль-боту, чем он, конечно, сразу же воспользовался, и Патэ пришлось брать с
боя. После сражения при Патэ – новые совещания, новые потери драгоценного
времени. О мой король, как бы мне хотелось убедить тебя! – Слегка
волнуясь, она с жаром проговорила: – У нас есть еще одна благоприятная
возможность. Если мы без промедления ударим по врагу, все будет хорошо. Вели
мне идти на Париж! Через двадцать дней он будет твоим, а через шесть месяцев –
и вся Франция! Дела у нас не больше, чем на полгода, но если время будет
упущено, нам не наверстать его и за двадцать лет. Скажи свое слово, милостивый
король, одно только слово!
– Пощадите! –
прервал ее канцлер, заметив опасную искру воодушевления, сверкнувшую в глазах
короля. – Поход на Париж? Вы забываете, ваше превосходительство, что
дорогу туда преграждают английские крепости!
– – Вот
что станет с вашими английскими крепостями! – сказала Жанна, презрительно
щелкнув пальцами. – Откуда мы наступали в последний раз? Из Жьена. Куда?
На Реймс. Что встречали на своем пути? Английские крепости. Чьи они сейчас?
Французские. Причем без всяких жертв и потерь. – Генералы дружно
зааплодировали, и Жанна умолкла, ожидая, пока уляжется шум.
– Да,
перед нами щетинились английские крепости, но теперь за нами стоит стена французских
крепостей! Какой же вывод? Тут и ребенок разберется. Крепости между нами и
Парижем заняты той же породой англичан, теми же солдатами, что и в прежних
гарнизонах, с теми же сомнениями, с теми же слабостями и с тем же страхом перед
тяжкой десницей всевышнего, занесенной над ними. Нам остается только идти
вперед, немедленно, и эти крепости – наши, Париж – наш, Франция – наша! Скажи
свое решительное слово, милостивый король! Повелевай своей слуге…
– Стойте! –
воскликнул канцлер. – Было бы безумием наносить такое ужасное оскорбление
его высочеству герцогу Бургундскому. В силу договора, который, как мы надеемся,
будет заключен с ним…
– О
этот договор, на который возлагается столько надежд! Герцог Бургундский
презирал вас долгие годы и пренебрегал вами. Уж не думаете ли вы, что ваши
заискивания заставили его смягчиться и склонили прислушиваться к вашим
предложениям? Нет. Его убедила сила! Да, да – поражения, которые мы нанесли
ему. Ибо только силой можно убедить этого матерого мятежника. Очень ему нужна
эта болтовня! Договор! Вы надеетесь с ним заключить договор? Эх, вы! С его
помощью освободить Париж? Последний нищий в нашей стране больше способен на
это, чем он. Он – освободитель Парижа!? Вы представляете себе, как будет
смеяться Бедфорд? Какой жалкий предлог! Слепой может видеть, что эти наши
переговоры с полумесячным перемирием дают возможность Бедфорду подтянуть и
бросить свои войска против нас. Еще одна измена, всегда измена! Мы созываем
военный совет, а советоваться не о чем; Бедфорд же не нуждается в подсказке, он
знает, каково наше единственное направление. Он прекрасно знает, как бы поступил
на нашем месте. Он перевешал бы всех изменников и двинулся бы на Париж! О
милостивый король, очнись! Путь свободен, Париж зовет, Франция с мольбою
смотрит на тебя! Одно твое слово, и мы…
– Сир,
это безумие, явное безумие! Ваше превосходительство, мы не можем, мы не имеем
права отказаться от того, что уже сделано: мы сами предложили переговоры, и мы
должны договориться с герцогом Бургундским.
– И
мы договоримся! – сказала Жанна.
– И
вы уверены? Каким образом?
– Острием
копья!
Весь
зал, как один человек, поднялся. Вскочили все, в ком билось французское сердце,
раздался взрыв рукоплесканий, и они нарастали волна за волной. В приветственном
шуме послышался могучий голос Ла Гира: «Острием копья! Ей-богу, да это же
музыка!» Король тоже встал, обнажил меч, взял его за клинок, шагнул к Жанне и,
вложив рукоятку меча в ее руку, произнес: – Король сдается. Неси этот меч в
Париж.
И снова
загремели рукоплескания. Исторический военный совет, овеянный славой и легендами,
был окончен.
|
