Увеличить |
ЧАСТЬ 1
1
Каждый день над рабочей слободкой, в дымном, масляном
воздухе, дрожал и ревел фабричный гудок, и, послушные зову, из маленьких серых
домов выбегали на улицу, точно испуганные тараканы, угрюмые люди, не успевшие
освежить сном свои мускулы. В холодном сумраке они шли по немощеной улице к
высоким каменным клеткам фабрики; она с равнодушной уверенностью ждала их,
освещая грязную дорогу десятками жирных квадратных глаз. Грязь чмокала под
ногами. Раздавались хриплые восклицания сонных голосов, грубая ругань зло рвала
воздух, а встречу людям плыли иные звуки — тяжелая возня машин, ворчание пара.
Угрюмо и строго маячили высокие черные трубы, поднимаясь над слободкой, как
толстые палки.
Вечером, когда садилось солнце, и на стеклах домов устало
блестели его красные лучи, — фабрика выкидывала людей из своих каменных
недр, словно отработанный шлак, и они снова шли по улицам, закопченные, с
черными лицами, распространяя в воздухе липкий запах машинного масла, блестя
голодными зубами. Теперь в их голосах звучало оживление, и даже радость, —
на сегодня кончилась каторга труда, дома ждал ужин и отдых.
День проглочен фабрикой, машины высосали из мускулов людей
столько силы, сколько им было нужно. День бесследно вычеркнут из жизни, человек
сделал еще шаг к своей могиле, но он видел близко перед собой наслаждение
отдыха, радости дымного кабака и — был доволен.
По праздникам спали часов до десяти, потом люди солидные и
женатые одевались в свое лучшее платье и шли слушать обедню, попутно ругая молодежь
за ее равнодушие к церкви. Из церкви возвращались домой, ели пироги и снова
ложились спать — до вечера.
Усталость, накопленная годами, лишала людей аппетита, и для
того, чтобы есть, много пили, раздражая желудок острыми ожогами водки. Вечером
лениво гуляли по улицам, и тот, кто имел галоши, надевал их, если даже было
сухо, а имея дождевой зонтик, носил его с собой, хотя бы светило солнце.
Встречаясь друг с другом, говорили о фабрике, о машинах,
ругали мастеров, — говорили и думали только о том, что связано с работой.
Одинокие искры неумелой, бессильной мысли едва мерцали в скучном однообразии
дней. Возвращаясь домой, ссорились с женами и часто били их, не щадя кулаков.
Молодежь сидела в трактирах или устраивала вечеринки друг у друга, играла на
гармониках, пела похабные, некрасивые песни, танцевала, сквернословила и пила.
Истомленные трудом люди пьянели быстро, во всех грудях пробуждалось непонятное,
болезненное раздражение. Оно требовало выхода. И, цепко хватаясь за каждую
возможность разрядить это тревожное чувство, люди из-за пустяков бросались друг
на друга с озлоблением зверей. Возникали кровавые драки. Порою они кончались
тяжкими увечьями, изредка — убийством.
В отношениях людей всего больше было чувства подстерегающей
злобы, оно было такое же застарелое, как и неизлечимая усталость мускулов. Люди
рождались с этою болезнью души, наследуя ее от отцов, и она черною тенью
сопровождала их до могилы, побуждая в течение жизни к ряду поступков,
отвратительных своей бесцельной жестокостью.
По праздникам молодежь являлась домой поздно ночью в
разорванной одежде, в грязи и пыли, с разбитыми лицами, злорадно хвастаясь
нанесенными товарищам ударами, или оскорбленная, в гневе или слезах обиды,
пьяная и жалкая, несчастная и противная. Иногда парней приводили домой матери,
отцы. Они отыскивали их где-нибудь под забором на улице или в кабаках
бесчувственно пьяными, скверно ругали, били кулаками мягкие, разжиженные водкой
тела детей, потом более или менее заботливо укладывали их спать, чтобы рано
утром, когда в воздухе темным ручьем потечет сердитый рев гудка, разбудить их
для работы.
Ругали и били детей тяжело, но пьянство и драки молодежи
казались старикам вполне законным явлением, — когда отцы были молоды, они
тоже пили и дрались, их тоже били матери и отцы. Жизнь всегда была
такова, — она ровно и медленно текла куда-то мутным потоком годы и годы и
вся была связана крепкими, давними привычками думать и делать одно и то же, изо
дня в день. И никто не имел желания попытаться изменить ее.
Изредка в слободку приходили откуда-то посторонние люди.
Сначала они обращали на себя внимание просто тем, что были чужие, затем
возбуждали к себе легкий, внешний интерес рассказами о местах, где они
работали, потом новизна стиралась с них, к ним привыкали, и они становились
незаметными. Из их рассказов было ясно: жизнь рабочего везде одинакова. А если
это так — о чем же разговаривать?
Но иногда некоторые из них говорили что-то неслыханное в
слободке. С ними не спорили, но слушали их странные речи недоверчиво. Эти речи
у одних возбуждали слепое раздражение, у других смутную тревогу, третьих
беспокоила легкая тень надежды на что-то неясное, и они начинали больше пить,
чтобы изгнать ненужную, мешающую тревогу.
Заметив в чужом необычное, слобожане долго не могли забыть
ему это и относились к человеку, не похожему на них, с безотчетным опасением.
Они точно боялись, что человек бросит в жизнь что-нибудь такое, что нарушит ее
уныло правильный ход, хотя тяжелый, но спокойный. Люди привыкли, чтобы жизнь
давила их всегда с одинаковой силой, и, не ожидая никаких изменений к лучшему,
считали все изменения способными только увеличить гнет.
От людей, которые говорили новое, слобожане молча
сторонились. Тогда эти люди исчезали, снова уходя куда-то, а оставаясь на
фабрике, они жили в стороне, если не умели слиться в одно целое с однообразной
массой слобожан…
Пожив такой жизнью лет пятьдесят, — человек умирал.
|