14
В полдень она сидела в тюремной канцелярии против Павла и,
сквозь туман в глазах рассматривая его бородатое лицо, искала случая передать
ему записку, крепко сжатую между пальцев.
— Здоров, и все здоровы! — говорил он
негромко. — Ну, а ты как?
— Ничего! Егор Иванович скончался! — машинально
сказала она.
— Да? — воскликнул Павел и тихо опустил голову.
— На похоронах полиция дралась, арестовали
одного! — простодушно продолжала она. Помощник начальника тюрьмы
возмущенно чмокнул тонкими губами и, вскочив со стула, забормотал:
— Это запрещено, надо же понять! Запрещено говорить о
политике!..
Мать тоже поднялась со стула и, как бы не понимая, виновато
заявила:
— Я не о политике, о драке! А дрались они, это верно. И
даже одному голову разбили…
— Все равно! Я прошу вас молчать! То есть молчать обо
всем, что не касается лично вас — семьи и вообще дома вашего!
Чувствуя, что запутался, он сел за столом и, разбирая бумаги
уныло и утомленно добавил:
— Я — отвечаю, да…
Мать оглянулась и, быстро сунув записку в руку Павла,
облегченно вздохнула.
— Не понимаешь, о чем говорить… Павел усмехнулся.
— Я тоже не понимаю…
— Тогда не нужны и свидания! — раздраженно заметил
чиновник. — Говорить не о чем, а ходят, беспокоят…
— Скоро ли суд-то? — помолчав, спросила мать.
— На днях прокурор был, сказал, что скоро…
Они говорили друг другу незначительные, ненужные обоим
слова, мать видела, что глаза Павла смотрят в лицо ей мягко, любовно. Все такой
же ровный и спокойный, как всегда, он не изменился, только борода сильно
отросла и старила его, да кисти рук стали белее. Ей захотелось сделать ему
приятное, сказать о Николае, и она, не изменяя голоса, тем же тоном, каким
говорила ненужное и неинтересное, продолжала:
— Крестника твоего видела…
Павел пристально взглянул ей в глаза, молча спрашивая. Желая
напомнить ему о рябом лице Весовщикова, она постучала себя пальцем по щеке…
— Ничего, мальчик жив и здоров, на место скоро
определится.
Сын понял, кивнул ей головой и с веселой улыбкой в глазах
ответил:
— Это — хорошо!
— Ну, вот! — удовлетворенно произнесла она,
довольная собой, тронутая его радостью.
Прощаясь с нею, он крепко пожал руку ее.
— Спасибо, мать!
Ей хмелем бросилось в голову радостное чувство сердечной
близости к нему, и, не находя сил ответить словами, она ответила молчаливым
рукопожатием.
Дома она застала Сашу. Девушка обычно являлась к Ниловне в
те дни, когда мать бывала на свидании. Она никогда не расспрашивала о Павле, и
если мать сама не говорила о нем, Саша пристально смотрела в лицо ее и
удовлетворялась этим. Но теперь она встретила ее беспокойным вопросом:
— Ну, что он?
— Ничего, здоров!
— Записку отдали?
— Конечно! Я так ловко ее сунула…
— Он читал?
— Где же? Разве можно!
— Да, я забыла! — медленно сказала девушка. —
Подождем еще неделю, еще неделю! А как вы думаете — он согласится?
Она нахмурила брови и смотрела в лицо матери остановившимися
глазами.
— Да я не знаю, — размышляла мать. — Почему
не уйти, если без опасности это?
Саша тряхнула головой и сухо спросила:
— Вы не знаете, что можно есть больному? Он просит
есть.
— Все можно, все! Я сейчас…
Она пошла в кухню, Саша медленно двинулась за ней.
— Помочь вам?
— Спасибо, что вы?!
Мать наклонилась к печке, доставая горшок. Девушка тихо
сказала ей:
— Подождите…
Лицо ее побледнело, глаза тоскливо расширились, и дрожащие
губы с усилием зашептали горячо и быстро:
— Я хочу вас просить. Я знаю — он не согласится!
Уговорите его! Он — нужен, скажите ему, что он необходим для дела, что я боюсь
— он захворает. Вы видите — суд все еще не назначен…
Ей, видимо, трудно было говорить. Она вся выпрямилась, смотрела
в сторону, голос у нее звучал неровно. Утомленно опустив веки, девушка кусала
губы, а пальцы крепко сжатых рук хрустели.
Мать была смята ее порывом, но поняла его и, взволнованная,
полная грустного чувства, обняв Сашу, тихонько ответила:
— Дорогая вы моя! Никого он, кроме себя, не послушает,
никого!
Они обе молчали, тесно прижавшись друг к другу. Потом Саша
осторожно сняла с своих плеч руки матери и сказала вздрагивая:
— Да, ваша правда! Все это глупости, нервы…
И вдруг, серьезная, просто кончила:
— Однако давайте покормим раненого…
Сидя у постели Ивана, она уже заботливо и ласково
спрашивала:
— Сильно болит голова?
— Не очень, только смутно все! И слабость, —
конфузливо натягивая одеяло к подбородку, отвечал Иван и прищуривал глаза,
точно от яркого света. Заметив, что он не решается есть при ней, Саша встала и
ушла.
Иван сел на постели, взглянул вслед ей и, мигая, сказал:
— Кра-асивая!..
Глаза у него были светлые и веселые, зубы мелкие, плотные,
голос еще не установился.
— Вам сколько лет? — задумчиво спросила мать.
— Семнадцать…
— Родители-то где?
— В деревне; я с десяти лет здесь, — кончил школу
и — сюда!
А вас как звать, товарищ?
Мать всегда смешило и трогало это слово, обращенное к ней. И
теперь, улыбаясь, она спросила:
— На что вам знать?
Юноша, смущенно помолчав, объяснил:
— Видите, студент из нашего кружка, то есть который
читал с нами, он говорил нам про мать Павла Власова, рабочего, — знаете,
демонстрация Первого мая?
Она кивнула головой и насторожилась.
— Он первый открыто поднял знамя нашей партии! — с
гордостью заявил юноша, и его гордость созвучно отозвалась в сердце матери.
— Меня при том не было, — мы тогда думали здесь
свою демонстрацию наладить — сорвалось! Мало нас было тогда. А на тот год —
пожалуйте!.. Увидите!
Он захлебнулся от волнения, предвкушая будущие события,
потом, размахивая в воздухе ложкой, продолжал:
— Так вот Власова — мать, говорю. Она тоже вошла в
партию после этого. Говорят, такая — просто чудеса!
Мать широко улыбнулась, ей было приятно слышать восторженные
похвалы мальчика. Приятно и неловко. Она даже хотела сказать ему: «Это я
Власова!..», но удержалась и с мягкой насмешкой, с грустью сказала себе: «Эх
ты, старая дура!..»
— А вы — кушайте больше! Выздоравливайте скорее для
хорошего дела! — вдруг взволнованно заговорила она, наклоняясь к нему.
Дверь отворилась, пахнуло сырым осенним холодом, вошла
Софья, румяная, веселая.
— Шпионы за мной ухаживают, точно женихи за богатой
невестой, честное слово! Надо мне убираться отсюда… Ну как, Ваня? Хорошо? Что
Павел, Ниловна? Саша здесь?
Закуривая папиросу, она спрашивала и не ждала ответов,
лаская мать и юношу взглядом серых глаз. Мать смотрела на нее и, внутренне
улыбаясь, думала:
«Вот и я тоже выхожу в хорошие люди!»
И, снова наклонясь к Ивану, сказала:
— Выздоравливайте, сынок!
И ушла в столовую. Там Софья рассказывала Саше:
— У нее уже готово триста экземпляров! Она убьет себя
такой работой! Вот — героизм! Знаете, Саша, это большое счастье жить среди
таких людей, быть их товарищем, работать с ними…
— Да! — тихо ответила девушка. Вечером за чаем
Софья сказала матери:
— А вам, Ниловна, снова надо посетить деревню.
— Ну, что же! Когда?
— Дня через три — можете?
— Хорошо…
— Вы поезжайте! — негромко посоветовал
Николай. — Наймите почтовых лошадей и, пожалуйста, другой дорогой, через
Никольскую волость…
Он замолчал и нахмурился. Это не шло к его лицу, странно и
некрасиво изменяя всегда спокойное выражение.
— Через Никольское далеко! — заметила мать. —
И дорого на лошадях…
— Видите ли что, — продолжал Николай. — Я
вообще против этой поездки. Там беспокойно, — были уже аресты, взят
какой-то учитель, надо быть осторожнее. Следовало бы выждать время…
Софья, постукивая пальцами по столу, заметила:
— Нам важно сохранить непрерывность в распространении
литературы. Вы не боитесь ехать, Ниловна? — вдруг спросила она.
Мать почувствовала себя задетой.
— Когда же я боялась? И в первый раз делала это без
страха… а тут вдруг… — Не кончив фразу, она опустила голову. Каждый раз, когда
ее спрашивали — не боится ли она, удобно ли ей, может ли она сделать то или
это, — она слышала в подобных вопросах просьбу к ней, ей казалось, что
люди отодвигают ее от себя в сторону, относятся к ней иначе, чем друг к другу.
— Напрасно вы меня спрашиваете — боюсь ли я, —
заговорила она вздыхая, — друг друга вы не спрашиваете насчет страха.
Николай торопливо снял очки, снова надел их и пристально
взглянул в лицо сестры. Смущенное молчание встревожило Власову, она виновато
поднялась со стула, желая что-то сказать им, но Софья дотронулась до ее руки и
тихонько попросила:
— Простите меня! Я больше не буду! Это рассмешило мать,
и через несколько минут все трое озабоченно и дружно говорили о поездке в
деревню.
|