17
На следующий день, когда Ниловна подошла со своей ношей к
воротам фабрики, сторожа грубо остановили ее и, приказав поставить корчаги на
землю, тщательно осмотрели все.
— Простудите вы у меня кушанье! — спокойно
заметила она, в то время как они грубо ощупывали ее платье.
— Молчи! — угрюмо сказал сторож.
Другой, легонько толкнув ее в плечо, уверенно сказал:
— Я говорю — через забор бросают! К ней первым подошел
старик Сизов и, оглянувшись, негромко спросил:
— Слышала, мать?
— Что?
— Бумажки-то! Опять появились! Прямо — как соли на хлеб
насыпали их везде. Вот тебе и аресты и обыски! Мазина, племянника моего, в
тюрьму взяли — ну, и что же? Взяли сына твоего, — ведь вот, теперь видно,
что это не они!
Он собрал свою бороду в руку, посмотрел на нее и, отходя,
сказал:
— Что не зайдешь ко мне? Чай, скучно одной-то…
Она поблагодарила и, выкрикивая названия кушаний, зорко
наблюдала за необычайным оживлением на фабрике. Все были возбуждены,
собирались, расходились, перебегали из одного цеха в другой. В воздухе, полном
копоти, чувствовалось веяние чего-то бодрого, смелого. То здесь, то там
раздавались одобрительные восклицания, насмешливые возгласы. Пожилые рабочие
осторожно усмехались. Озабоченно расхаживало начальство, бегали полицейские, и,
заметив их, рабочие медленно расходились или, оставаясь на местах, прекращали
разговор, молча глядя в озлобленные, раздраженные лица.
Рабочие казались все чисто умытыми. Мелькала высокая фигура
старшего Гусева; уточкой ходил его брат и хохотал.
Мимо матери не спеша прошел мастер столярного цеха Вавилов и
табельщик Исай. Маленький, щуплый табельщик, закинув голову кверху, согнул шею
налево и, глядя в неподвижное, надутое лицо мастера, быстро говорил, тряся
бородкой:
— Они, Иван Иванович, хохочут, — им это приятно,
хотя дело касается разрушения государства, как сказали господин директор. Тут,
Иван Иванович, не полоть, а пахать надо…
Вавилов шел, заложив руки за спину, и пальцы его были крепко
сжаты…
— Ты там печатай, сукин сын, что хошь, — громко
сказал он, — а про меня — не смей!
Подошел Василий Гусев, заявляя:
— А я опять у тебя обедать буду, вкусно!
И, понизив голос, прищурив глаза, тихонько добавил:
— Попали метко… Эх, мамаша, очень хорошо!
Мать ласково кивнула ему головой. Ей нравилось, что этот
парень, первый озорник в слободке, говоря с нею секретно, обращался на вы,
нравилось общее возбуждение на фабрике, и она думала про себя:
«А ведь — кабы не я…» Недалеко остановились трое
чернорабочих, и один негромко, с сожалением сказал:
— Нигде не нашел…
— А послушать надо бы! Я неграмотный, но вижу, что
попало-таки им под ребро!.. — заметил другой. Третий оглянулся и
предложил:
— Идемте в котельную…
— Действует! — шепнул Гусев, подмигивая.
Ниловна пришла домой веселая.
— Жалеют там люди, что неграмотные они! — сказала
она Андрею. — А я вот молодая умела читать, да забыла…
— Поучитесь! — предложил хохол.
— В мои-то годы? Зачем людей смешить…
Но Андреи взял с полки книгу и, указывая концом ножа на
букву на обложке, спросил:
— Это что?
— Рцы! — смеясь, ответила она.
— А это?
— Аз…
Ей было неловко и обидно. Показалось, что глаза Андрея
смеются над нею скрытым смехом, и она избегала их взглядов. Но голос его звучал
мягко и спокойно, лицо было серьезно.
— Неужто вы, Андрюша, в самом деле думаете учить
меня? — спросила она, невольно усмехаясь.
— А что ж? — отозвался он. — Коли вы читали —
легко вспомнить. Не будет чуда — нет худа, а будет чудо — не худо!
— А то говорят: на образ взглянешь — свят не станешь!
— Э! — кивнув головой, сказал хохол. —
Поговорок много. Меньше знаешь — крепче спишь, чем неверно? Поговорками —
желудок думает, он из них уздечки для души плетет, чтобы лучше было править ею.
А это какая буква?
— Люди! — сказала мать.
— Так! Вот они как растопырились. Ну, а эта? Напрягая
зрение, тяжело двигая бровями, она с усилием вспоминала забытые буквы и,
незаметно отдаваясь во власть своих усилий, забылась. Но скоро у нее устали
глаза. Сначала явились слезы утомления, а потом часто закапали слезы грусти.
— Грамоте учусь! — всхлипнув, сказала она. —
Сорок лет, а я только еще грамоте учиться начала…
— Не надо плакать! — сказал хохол ласково и
тихо. — Вы не могли жить иначе, — а вот все ж таки понимаете, что
жили плохо! Тысячи людей могут лучше вас жить, — а живут как скоты, да еще
хвастаются — хорошо живем! А что в том хорошего — и сегодня человек поработал
да поел и завтра — поработал да поел, да так все годы свои — работает и ест?
Между этим делом народит детей себе и сначала забавляется ими, а как и они тоже
много есть начнут, он — сердится, ругает их — скорей, обжоры, растите, работать
пора! И хотел бы детей своих сделать домашним скотом, вот они начинают работать
для своего брюха, — и снова тянут жизнь, как вор мочало! — Только те
настоящие — люди, которые сбивают цепи с разума человека. Вот теперь и вы, по
силе вашей, | за это взялись. — Ну, что я? — вздохнула она. —
Где мне?
— А — как же? Это точно дождик — каждая капля зерно
поит. А начнете вы читать…
Он засмеялся, встал и начал ходить по комнате.
— Нет, вы учитесь!.. Павел придет, а вы — эгэ?
— Ах, Андрюша! — сказала мать. — Молодому все
просто. А как поживешь, — горя-то — много силы-то — мало, а ума — совсем
нет…
|