Увеличить |
29
На улице морозный воздух сухо и крепко обнял тело, проник в
горло, защекотал в носу и на секунду сжал дыхание в груди. Остановись, мать
оглянулась: близко от нее на углу стоял извозчик в мохнатой шапке, далеко — шел
какой-то человек, согнувшись, втягивая голову в плечи, а впереди него
вприпрыжку бежал солдат, потирая уши.
«Должно быть, в лавочку послали солдатика!» — подумала она и
пошла, с удовольствием слушая, как молодо и звучно скрипит снег под ее ногами.
На вокзал она пришла рано, еще не был готов ее поезд, но в грязном, закопченном
дымом зале третьего класса уже собралось много народа — холод согнал сюда
путейских рабочих, пришли погреться извозчики и какие-то плохо одетые,
бездомные люди. Были и пассажиры, несколько крестьян, толстый купец в енотовой
шубе, священник с дочерью, рябой девицей, человек пять солдат, суетливые
мещане. Люди курили, разговаривали, пили чай, водку. У буфета кто-то раскатисто
смеялся, над головами носились волны дыма. Визжала, открываясь, дверь, дрожали
и звенели стекла, когда ее с шумом захлопывали. Запах табаку и соленой рыбы
густо бил в нос.
Мать села у входа на виду и ждала. Когда открывалась дверь —
на нее налетало облако холодного воздуха, это было приятно ей, и она глубоко
вдыхала его полною грудью. Входили люди с узлами в руках — тяжело одетые, они
неуклюже застревали в двери, ругались и, бросив на пол или на лавку вещи,
стряхивали сухой иней с воротников пальто и с рукавов, отирали его с бороды,
усов, крякали.
Вошел молодой человек с желтым чемоданом в руках, быстро
оглянулся и пошел прямо к матери.
— В Москву? — негромко спросил он.
— Да. К Тане.
— Вот!
Он поставил чемодан около нее на лавку, быстро вынул
папиросу, закурил ее и, приподняв шапку, молча ушел к другой двери. Мать
погладила рукой холодную кожу чемодана, облокотилась на него и, довольная,
начала рассматривать публику. Через минуту она встала и пошла на другую скамью,
ближе к выходу на перрон. Чемодан она легко держала в руке, он был невелик, и
шла, подняв голову, рассматривая лица, мелькавшие перед нею.
Какой-то молодой человек в коротком пальто с поднятым
воротником столкнулся с нею и молча отскочил, взмахнув рукою к голове. Ей
показалось что-то знакомое в нем, она оглянулась и увидала, что он одним
светлым глазом смотрит на нее из-за воротника. Этот внимательный глаз уколол
ее, рука, в которой она держала чемодан, вздрогнула, и ноша вдруг отяжелела.
«Я где-то видела его!» — подумала она, заминая этой думой
неприятное и смутное ощущение в груди, не давая другим словам определить
чувство, тихонько, но властно сжимавшее сердце холодом. А оно росло и
поднималось к горлу, наполняло рот сухой горечью, ей нестерпимо захотелось
обернуться, взглянуть еще раз. Она сделала это — человек, осторожно переступая
с ноги на ногу, стоял на том же месте, казалось, он чего-то хочет и не
решается. Правая рука у него была засунута между пуговиц пальто, другую он
держал в кармане, от этого правое плечо казалось выше левого.
Она не торопясь подошла к лавке и села, осторожно, медленно,
точно боясь что-то порвать в себе. Память, разбуженная острым предчувствием
беды, дважды поставила перед нею этого человека — один раз в поле, за городом
после побега Рыбина, другой — в суде. Там рядом с ним стоял тот околодочный,
которому она ложно указала путь Рыбина. Ее знали, за нею следили — это было
ясно.
«Попалась?» — спросила она себя. А в следующий миг ответила,
вздрагивая:
«Может быть, еще нет…»
И тут же, сделав над собой усилие, строго сказала:
«Попалась!»
Оглядывалась и ничего не видела, а мысли одна за другою
искрами вспыхивали и гасли в ее мозгу.
«Оставить чемодан, — уйти?»
Но более ярко мелькнула другая искра:
«Сыновнее слово бросить? В такие руки…»
Она прижала к себе чемодан.
«А — с ним уйти?.. Бежать…»
Эти мысли казались ей чужими, точно их кто-то извне насильно
втыкал в нее. Они ее жгли, ожоги их больно кололи мозг, хлестали по сердцу, как
огненные нити. И, возбуждая боль, обижали женщину, отгоняя ее прочь от самой
себя, от Павла и всего, что уже срослось с ее сердцем. Она чувствовала, что ее
настойчиво сжимает враждебная сила, давит ей на плечи и грудь, унижает ее,
погружая в мертвый страх; на висках у нее сильно забились жилы, и корням волос
стало тепло.
Тогда, одним большим и резким усилием сердца, которое как бы
встряхнуло ее всю, она погасила все эти хитрые, маленькие, слабые огоньки,
повелительно сказав себе:
«Стыдись!»
Ей сразу стало лучше, и она совсем окрепла, добавив:
«Не позорь сына-то! Никто не боится».
Глаза ее встретили чей-то унылый, робкий взгляд. Потом в
памяти мелькнуло лицо Рыбина. Несколько секунд колебаний точно уплотнили все в
ней. Сердце забилось спокойнее.
«Что ж теперь будет?» — думала она, наблюдая.
Шпион подозвал сторожа и что-то шептал ему, указывая на нее
глазами. Сторож оглядывал его и пятился назад. Подошел другой сторож,
прислушался, нахмурил брови. Он был старик, крупный, седой, небритый. Вот он
кивнул шпиону головой и пошел к лавке, где сидела мать, а шпион быстро исчез
куда-то.
Старик шагал не торопясь, внимательно щупая сердитыми
глазами лицо ее. Она подвинулась в глубь скамьи.
«Только бы не били…»
Он остановился рядом с нею, помолчал и негромко, сурово
спросил:
— Что глядишь?
— Ничего.
— То-то, воровка! Старая уж, а — туда же!
Ей показалось, что его слова ударили ее по лицу, раз и два;
злые, хриплые, они делали больно, как будто рвали щеки, выхлестывали глаза….
— Я? Я не воровка, врешь! — крикнула она всею
грудью, и все перед нею закружилось в вихре ее возмущения, опьяняя сердце
горечью обиды. Она рванула чемодан, и он открылся.
— Гляди! Глядите все! — кричала она, вставая,
взмахнув над головою пачкой выхваченных прокламаций. Сквозь шум в ушах она
слышала восклицания сбегавшихся людей и видела — бежали быстро, все, отовсюду.
— Что такое?
— Вот, сыщик…
— Что это?
— Украла, говорит…
— Почтенная такая, — ай-ай-ай!
— Я не воровка! — говорила мать полным голосом,
немного успокаиваясь при виде людей, тесно напиравших на нее со всех сторон.
— Вчера судили политических, там был мой сын — Власов,
он сказал речь — вот она! Я везу ее людям, чтобы они читали, думали о правде…
Кто-то осторожно потянул бумаги из ее рук, она взмахнула ими
в воздухе и бросила в толпу.
— За это тоже не похвалят! — воскликнул чей-то
пугливый голос.
Мать видела, что бумаги хватают, прячут за пазухи, в
карманы, — это снова крепко поставило ее на ноги. Спокойнее и сильнее, вся
напрягаясь и чувствуя, как в ней растет разбуженная гордость, разгорается
подавленная радость, она говорила, выхватывая из чемодана пачки бумаги и
разбрасывая их налево и направо в чьи-то быстрые, жадные руки.
— За что судили сына моего и всех, кто с ним, — вы
знаете? Я вам скажу, а вы поверьте сердцу матери, седым волосам ее — вчера
людей за то судили, что они несут вам всем правду! Вчера узнала я, что правда
эта… никто не может спорить с нею, никто!
Толпа замолчала и росла, становясь все более плотной, слитно
окружая женщину кольцом живого тела.
— Бедность, голод и болезни — вот что дает людям их
работа. Все против нас — мы издыхаем всю нашу жизнь день за днем в работе,
всегда в грязи, в обмане, а нашими трудами тешатся и объедаются другие и держат
пас, как собак на цепи, в невежестве — мы ничего не знаем, и в страхе — мы
всего боимся! Ночь — наша жизнь, темная ночь!
— Так! — глухо раздалось в ответ.
— Заткни глотку ей!
Сзади толпы мать заметила шпиона и двух жандармов, и она
торопилась отдать последние пачки, но когда рука ее опустилась в чемодан, там
она встретила чью-то чужую руку.
— Берите, берите! — сказала она, наклоняясь.
— Разойдись! — кричали жандармы, расталкивая
людей. Они уступали толчкам неохотно, зажимали жандармов своею массою, мешали
им, быть может, не желая этого. Их властно привлекала седая женщина с большими
честными глазами на добром лице, и, разобщенные жизнью, оторванные друг от
друга, теперь они сливались в нечто целое, согретое огнем слова, которого, быть
может, давно искали и жаждали многие сердца, обиженные несправедливостями
жизни. Ближайшие стояли молча, мать видела их жадно-внимательные глаза и чувствовала
на своем лице теплое дыхание.
— Уходи, старуха!
— Сейчас возьмут!..
— Ах, дерзкая!
— Прочь! Разойдись! — все ближе раздавались крики
жандармов. Люди перед матерью покачивались на ногах, хватаясь друг за друга.
Ей казалось, что все готовы понять ее, поверить ей, и она
хотела, торопилась сказать людям все, что знала, все мысли, силу которых
чувствовала. Они легко всплывали из глубины ее сердца и слагались в песню, но
она с обидою чувствовала, что ей не хватает голоса, хрипит он, вздрагивает,
рвется.
— Слово сына моего — чистое слово рабочего человека,
неподкупной души! Узнавайте неподкупное по смелости!
Чьи-то юные глаза смотрели в лицо ее с восторгом и со
страхом.
Ее толкнули в грудь, она покачнулась и села па лавку. Над
головами людей мелькали руки жандармов, они хватали за воротники и плечи,
отшвыривали в сторону тела, срывали шапки, далеко отбрасывая их. Все почернело,
закачалось в глазах матери, но, превозмогая свою усталость, она еще кричала
остатками голоса:
— Собирай, народ, силы свои во единую силу! Жандарм
большой красной рукой схватил ее за ворот, встряхнул:
— Молчи!
Она ударилась затылком о стену, сердце оделось на секунду
едким дымом страха и снова ярко вспыхнуло, рассеяв дым.
— Иди! — сказал жандарм.
— Не бойтесь ничего! Нет муки горше той, которой вы всю
жизнь дышите…
— Молчать, говорю! — Жандарм взял под руку ее,
дернул. Другой схватил другую руку, и, крупно шагая, они повели мать.
— …которая каждый день гложет сердце, сушит грудь!
Шпион забежал вперед и, грозя ей в лицо кулаком, визгливо крикнул:
— Молчать, ты, сволочь!
Глаза у нее расширились, сверкнули, задрожала челюсть.
Упираясь ногами в скользкий камень пола, она крикнула:
— Душу воскресшую — не убьют!
— Собака!
Шпион ударил ее в лицо коротким взмахом руки.
— Так ее, стерву старую! — раздался злорадный
крик. Что-то черное и красное на миг ослепило глаза матери, соленый вкус крови
наполнил рот.
Дробный, яркий взрыв криков оживил ее.
— Не смей бить!
— Ребята!
— Ах ты, мерзавец!
— Дай ему!
— Не зальют кровью разума!
Ее толкали в шею, спину, били по плечам, по голове, все
закружилось, завертелось темным вихрем в криках, вое, свисте, что-то густое,
оглушающее лезло в уши, набивалось в горло, душило, пол проваливался под ее
ногами, колебался, ноги гнулись, тело вздрагивало в ожогах боли, отяжелело и
качалось, бессильное. Но глаза ее не угасали и видели много других глаз — они
горели знакомым ей смелым, острым огнем, — родным ее сердцу огнем.
Ее толкали в двери.
Она вырвала руку, схватилась за косяк.
— Морями крови не угасят правды… Ударили по руке.
— Только злобы накопите, безумные! На вас она падет!
Жандарм схватил ее за горло и стал душить. Она хрипела.
— Несчастные…
Кто-то ответил ей громким рыданием.
|