5
И снова они стали жить молча, далекие и близкие друг другу.
Однажды среди недели, в праздник, Павел, уходя из дома, сказал матери:
— В субботу у меня будут гости из города.
— Из города? — повторила мать и — вдруг —
всхлипнула.
— Ну, о чем, мамаша? — недовольно воскликнул
Павел. Она, утирая лицо фартуком, ответила вздыхая:
— Не знаю, — так уж…
— Боишься?
— Боюсь! — созналась она.
Он наклонился к ее лицу и сердито — точно его отец —
проговорил:
— От страха все мы и пропадаем! А те, кто командуют
нами, пользуются нашим страхом и еще больше запугивают нас. Мать тоскливо
взвыла:
— Не сердись! Как мне не бояться! Всю жизнь в страхе
жила, — вся душа обросла страхом! Негромко и мягче он сказал:
— Ты прости меня, — иначе нельзя! И ушел.
Три дня у нее дрожало сердце, замирая каждый раз, как она вспоминала,
что в дом придут какие-то чужие люди, страшные. Это они указали сыну дорогу, по
которой он идет…
В субботу, вечером, Павел пришел с фабрики, умылся,
переоделся и, снова уходя куда-то, сказал, не глядя на мать:
— Придут, — скажи, что я сейчас ворочусь. И,
пожалуйста, не бойся…
Она бессильно опустилась на лавку. Сын хмуро взглянул на нее
и предложил:
— Может быть, ты… уйдешь куда-нибудь?
Это ее обидело. Отрицательно качнув головой, она сказала:
— Нет. Зачем же?
Был конец ноября. Днем на мерзлую землю выпал сухой мелкий
снег, и теперь было слышно, как он скрипит под ногами уходившего сына. К
стеклам окна неподвижно прислонилась густая тьма, враждебно подстерегая что-то.
Мать, упираясь руками в лавку, сидела и, глядя на дверь, ждала…
Ей казалось, что во тьме со всех сторон к дому осторожно
крадутся, согнувшись и оглядываясь по сторонам, люди, странно одетые, недобрые.
Вот кто-то уже ходит вокруг дома, шарит руками по стене.
Стал слышен свист. Он извивался в тишине тонкой струйкой,
печальный и мелодичный, задумчиво плутал в пустыне тьмы, искал чего-то,
приближался. И вдруг исчез под окном, точно воткнувшись в дерево стены.
В сенях зашаркали чьи-то ноги, мать вздрогнула и, напряженно
подняв брови, встала.
Дверь отворили. Сначала в комнату всунулась голова в большой
мохнатой шапке, потом, согнувшись, медленно пролезло длинное тело, выпрямилось,
не торопясь подняло правую руку и, шумно вздохнув, густым, грудным голосом
сказало:
— Добрый вечер!
Мать молча поклонилась.
— А Павла дома нету?
Человек медленно снял меховую куртку, поднял одну ногу,
смахнул шапкой снег с сапога, потом то же сделал с другой ногой, бросил шапку в
угол и, качаясь на длинных ногах, пошел в комнату. Подошел к стулу, осмотрел
его, как бы убеждаясь в прочности, наконец сел и, прикрыв рот рукой, зевнул.
Голова у него была правильно круглая и гладко острижена, бритые щеки и длинные
усы концами вниз. Внимательно осмотрев комнату большими выпуклыми глазами
серого цвета, он положил ногу на ногу и, качаясь на стуле, спросил:
— Что ж, это ваша хата, или — нанимаете? Мать, сидя
против него, ответила:
— Нанимаем.
— Неважная хата! — заметил он.
— Паша скоро придет, вы подождите! — тихо
попросила мать.
— Да я уже и жду! — спокойно сказал длинный
человек. Его спокойствие, мягкий голос и простота лица ободряли мать. Человек
смотрел на нее открыто, доброжелательно, в глубине его прозрачных глаз играла
веселая искра, а во всей фигуре, угловатой, сутулой, с длинными ногами, было
что-то забавное и располагающее к нему. Одет он был в синюю рубашку и черные шаровары,
сунутые в сапоги. Ей захотелось спросить его — кто он, откуда, давно ли знает
ее сына, но вдруг он весь покачнулся и сам спросил ее:
— Кто ж это лоб пробил вам, ненько?
Спросил он ласково, с ясной улыбкой в глазах, но — женщину
обидел этот вопрос. Она поджала губы и, помолчав, с холодной вежливостью
осведомилась:
— А вам какое дело до этого, батюшка мой? Он мотнулся к
ней всем телом:
— Да вы не серчайте, чего же! Я потому спросил, что у
матери моей приемной тоже голова была пробита, совсем вот так, как ваша. Ей,
видите, сожитель пробил, сапожник, колодкой. Она была прачка, а он сапожник.
Она, — уже после того как приняла меня за сына, — нашла его где-то,
пьяницу, на свое великое горе. Бил он ее, скажу вам! У меня со страху кожа
лопалась…
Мать почувствовала себя обезоруженной его откровенностью, и
ей подумалось, что, пожалуй, Павел рассердится на нее за неласковый ответ этому
чудаку. Виновато улыбаясь, она сказала:
— Я не рассердилась, а уж очень вы сразу… спросили.
Муженек это угостил меня, царство ему небесное! Вы не татарин будете?
Человек дрыгнул ногами и так широко улыбнулся, что у него
даже уши подвинулись к затылку. Потом он серьезно сказал:
— Нет еще.
— Говор у вас как будто не русский! — объяснила
мать, улыбаясь, поняв его шутку.
— Он — лучше русского! — весело кивнув головой,
сказал гость. — Я хохол, из города Канева.
— А давно здесь?
— В городе жил около года, а теперь перешел к вам на
фабрику, месяц тому назад. Здесь людей хороших нашел, — сына вашего и
других. Здесь — поживу! — говорил он, дергая усы.
Он ей нравился, и, повинуясь желанию заплатить ему
чем-нибудь за его слова о сыне, она предложила:
— Может, чайку выпьете?
— Что же я один угощаться буду? — ответил он,
подняв плечи. — Вот уже когда все соберутся, вы и почествуйте…
Он напомнил ей об ее страхе.
«Кабы все такие были!» — горячо пожелала она.
Снова раздались шаги в сенях, дверь торопливо отворилась —
мать снова встала. Но, к ее удивлению, в кухню вошла девушка небольшого роста,
с простым лицом крестьянки и толстой косой светлых волос. Она тихо спросила:
— Не опоздала я?
— Да нет же! — ответил хохол, выглядывая из
комнаты. — Пешком?
— Конечно! Вы — мать Павла Михайловича? Здравствуйте!
Меня зовут — Наташа…
— А по батюшке? — спросила мать.
— Васильевна. А вас?
— Пелагея Ниловна.
— Ну вот мы и знакомы…
— Да! — сказала мать, легко вздохнув и с улыбкой
рассматривая девушку.
Хохол помогал ей раздеваться и спрашивал:
— Холодно?
— В поле — очень! Ветер…
Голос у нее был сочный, ясный, рот маленький, пухлый, и вся
она была круглая, свежая. Раздевшись, она крепко потерла румяные щеки
маленькими, красными от холода руками и быстро прошла в комнату, звучно топая
по полу каблуками ботинок.
«Без галош ходит!» — мелькнуло в голове матери.
— Да-а, — протянула девушка, вздрагивая. —
Иззябла я… ух как!
— А вот я вам сейчас самоварчик согрею! —
заторопилась мать, уходя в кухню. — Сейчас…
Ей показалось, что она давно знает эту девушку и любит ее
хорошей, жалостливой любовью матери. Улыбаясь, она прислушивалась к разговору в
комнате.
— Вы что скучный, Находка? — спрашивала девушка.
— А — так, — негромко ответил хохол. — У
вдовы глаза хорошие, мне и подумалось, что, может, у матери моей такие же? Я,
знаете, о матери часто думаю, и все мне кажется, что она жива.
— Вы говорили — умерла?
— То — приемная умерла. А я — о родной. Кажется мне,
что она где-нибудь в Киеве милостыню собирает. И водку пьет. А пьяную ее
полицейские по щекам бьют.
«Ах ты, сердечный!» — подумала мать и вздохнула. Наташа
заговорила что-то быстро, горячо и негромко. Снова
раздался звучный голос хохла:
— Э, вы еще молоды, товарищ, мало луку ели! Родить —
трудно, научить человека добру еще труднее…
«Ишь ты!» — внутренно воскликнула мать, и ей захотелось
сказать хохлу что-то ласковое. Но дверь неторопливо отворилась, и вошел Николай
Весовщиков, сын старого вора Данилы, известный всей слободе нелюдим. Он всегда
угрюмо сторонился людей, и над ним издевались за это. Она удивленно спросила
его:
— Ты что, Николай?
Он вытер широкой ладонью рябое скуластое лицо и, не
здороваясь, глухо спросил:
— Павел дома?
— Нет.
Он заглянул в комнату, пошел туда, говоря:
— Здравствуйте, товарищи…
«Этот?» — неприязненно подумала мать и очень удивилась,
видя, что Наташа протягивает ему руку ласково и радостно.
Потом пришли двое парней, почти еще мальчики. Одного из них
мать знала,
— это племянник старого фабричного рабочего Сизова —
Федор, остролицый, с высоким лбом и курчавыми волосами. Другой, гладко
причесанный и скромный, был незнаком ей, но тоже не страшен. Наконец явился
Павел и с ним два молодых человека, она знала их, оба — фабричные. Сын ласково
сказал ей:
— Самовар поставила? Вот спасибо!
— Может, водочки купить? — предложила она, не
зная, как выразить ему свою благодарность за что-то, чего еще не понимала.
— Нет, это лишнее! — отозвался Павел, дружелюбно
улыбаясь ей.
Ей вдруг подумалось, что сын нарочно преувеличил опасность
собрания, чтобы подшутить над ней.
— Вот это и есть — запрещенные люди? — тихонько
спросила она.
— Эти самые! — ответил Павел, проходя в комнату.
— Эх ты!.. — проводила она его ласковым восклицанием,
а про себя снисходительно подумала: «Дитя еще!»
|