2
Так жил и Михаил Власов, слесарь, волосатый, угрюмый, с
маленькими глазами; они смотрели из-под густых бровей подозрительно, с
нехорошей усмешкой. Лучший слесарь на фабрике и первый силач в слободке, он
держался с начальством грубо и поэтому зарабатывал мало, каждый праздник
кого-нибудь избивал, и все его не любили, боялись. Его тоже пробовали бить, но
безуспешно. Когда Власов видел, что на него идут люди, он хватал в руки камень,
доску, кусок железа и, широко расставив ноги, молча ожидал врагов. Лицо его,
заросшее от глаз до шеи черной бородой, и волосатые руки внушали всем страх.
Особенно боялись его глаз, — маленькие, острые, они сверлили людей, точно
стальные буравчики, и каждый, кто встречался с их взглядом, чувствовал перед
собой дикую силу, недоступную страху, готовую бить беспощадно.
— Ну, расходись, сволочь! — глухо говорил он.
Сквозь густые волосы на его лице сверкали крупные желтые зубы. Люди
расходились, ругая его трусливо воющей руганью.
— Сволочь! — кратко говорил он вслед им, и глаза
его блестели острой, как шило, усмешкой. Потом, держа голову вызывающе прямо,
он шел следом за ними и вызывал:
— Ну, — кто смерти хочет?
Никто не хотел.
Говорил он мало, и «сволочь» — было его любимое слово. Им он
называл начальство фабрики и полицию, с ним он обращался к жене:
— Ты, сволочь, не видишь — штаны разорвались! Когда
Павлу, сыну его, было четырнадцать лет, Власову захотелось оттаскать его за
волосы. Но Павел взял в руки тяжелый молоток и кратко сказал:
— Не тронь…
— Чего? — спросил отец, надвигаясь на высокую,
тонкую фигуру сына, как тень на березу.
— Будет! — сказал Павел. — Больше я не дамся…
И взмахнул молотком.
Отец посмотрел на него, спрятал за спину мохнатые руки и,
усмехаясь, проговорил:
— Ладно.
Потом, тяжело вздохнув, добавил:
— Эх ты, сволочь…
Вскоре после этого он сказал жене:
— Денег у меня больше не спрашивай, тебя Пашка
прокормит…
— А ты все пропивать будешь? — осмелилась она
спросить.
— Не твое дело, сволочь! Я любовницу заведу…
Любовницы он не завел, но с того времени, почти два года,
вплоть до смерти своей, не замечал сына и не говорил с ним.
Была у него собака, такая же большая и мохнатая, как сам он.
Она каждый день провожала его на фабрику и каждый вечер ждала у ворот. По
праздникам Власов отправлялся ходить по кабакам. Ходил он молча и, точно желая
найти кого-то, царапал своими глазами лица людей. И собака весь день ходила за
ним, опустив большой, пышный хвост. Возвращаясь домой пьяный, он садился
ужинать и кормил собаку из своей чашки. Он ее не бил, не ругал, но и не ласкал
никогда. После ужина он сбрасывал посуду со стола на пол, если жена не успевала
вовремя убрать ее, ставил перед собой бутылку водки и, опираясь спиной о стену,
глухим голосом, наводившим тоску, выл песню, широко открывая рот и закрыв
глаза. Заунывные, некрасивые звуки путались в его усах, сбивая с них хлебные
крошки, слесарь расправлял волосы бороды и усов толстыми пальцами и — пел.
Слова песни были какие-то непонятные, растянутые, мелодия напоминала о зимнем
вое волков. Пел он до поры, пока в бутылке была водка, а потом валился боком на
лавку или опускал голову на стол и так спал до гудка. Собака лежала рядом с
ним.
Умер он от грыжи. Дней пять, весь почерневший, он ворочался
на постели, плотно закрыв глаза, и скрипел зубами. Иногда говорил жене:
— Дай мышьяку, отрави…
Доктор велел поставить Михаилу припарки, но сказал, что
необходима операция, и больного нужно сегодня же везти в больницу.
— Пошел к черту, — я сам умру!.. Сволочь! —
прохрипел Михаил.
А когда доктор ушел и жена со слезами стала уговаривать его
согласиться на операцию, он сжал кулак и, погрозив ей, заявил:
— Выздоровлю — тебе хуже будет! Он умер утром, в те
минуты, когда гудок звал на работу. В гробу лежал с открытым ртом, но брови у
него были сердито нахмурены. Хоронили его жена, сын, собака, старый пьяница и
вор Данила Весовщиков, прогнанный с фабрики, и несколько слободских нищих. Жена
плакала тихо и немного, Павел — не плакал. Слобожане, встречая на улице гроб,
останавливались и, крестясь, говорили друг другу:
— Чай, Пелагея-то рада-радешенька, что помер он…
Некоторые поправляли:
— Не помер, а — издох…
Когда гроб зарыли — люди ушли, а собака осталась и, сидя на
свежей земле, долго молча нюхала могилу. Через несколько дней кто-то убил ее…
|