27
Она вышла из суда и удивилась, что уже ночь над городом,
фонари горят на улице и звезды в небе. Около суда толпились кучки людей, в
морозном воздухе хрустел снег, звучали молодые голоса, пересекая друг друга.
Человек в сером башлыке заглянул в лицо Сизова и торопливо спросил:
— Какой приговор?
— Поселение.
— Всем?
— Всем.
— Спасибо! Человек отошел.
— Видишь? — сказал Сизов. — Спрашивают…
Вдруг их окружило человек десять юношей и девушек, и быстро
посыпались восклицания, привлекавшие людей. Мать и Сизов остановились.
Спрашивали о приговоре, о том, как держались подсудимые, кто говорил речи, о
чем, и во всех вопросах звучала одна п та же нота жадного любопытства, —
искреннее и горячее, оно возбуждало желание удовлетворить его.
— Господа! Это мать Павла Власова! — негромко
крикнул кто-то, и не сразу, но быстро все замолчали.
— Позвольте пожать вам руку!
Чья-то крепкая рука стиснула пальцы матери, чей-то голос
взволнованно заговорил:
— Ваш сын будет примером мужества для всех нас…
— Да здравствует русский рабочий! — раздался
звонкий крик. Крики росли, умножались, вспыхивали там и тут, отовсюду бежали
люди, сталкиваясь вокруг Сизова и матери. Запрыгали по воздуху свистки полиции,
но трели их не заглушали криков. Старик смеялся, а матери все это казалось милым
сном. Она улыбалась, пожимала руки, кланялась, и хорошие, светлые слезы сжимали
горло, ноги ее дрожали от усталости, но сердце, насыщенное радостью, все
поглощая, отражало впечатления подобно светлому лику озера. А близко от нее
чей-то ясный голос нервно говорил:
— Товарищи! Чудовище, пожирающее русский народ, сегодня
снова проглотило своей бездонной, жадной пастью…
— Однако, мать, идем! — сказал Сизов. И в то же
время откуда-то явилась Саша, взяла мать под руку и быстро потащила за собой на
другую сторону улицы, говоря:
— Идите, — пожалуй, будут бить. Или арестуют.
Поселение? В Сибирь?
— Да, да!
— А как он говорил? Я, впрочем, знаю. Он был всех
сильнее и проще, всех суровее, конечно. Он чуткий, нежный, но только стыдится
открыть себя.
Ее горячий полушепот, слова любви ее, успокаивая волнение
матери, поднимали ее упавшие силы.
— Когда поедете к нему? — тихонько и ласково
спросила она Сашу, прижимая ее руку к своему телу. Уверенно глядя вперед,
девушка ответила:
— Как только найду кого-нибудь, кто бы взял мою работу.
Ведь я тоже жду приговора. Вероятно, они меня тоже в Сибирь, — я заявлю
тогда, что желаю быть поселенной в той местности, где будет он.
Сзади раздался голос Сизова:
— Кланяйтесь тогда ему от меня! Сизов, мол. Он знает.
Дядя Федора Мазина…
Саша остановилась, обернулась, протягивая руку:
— Я знакома с Федей. Меня зовут Александра.
— А по батюшке?
Она взглянула на него и ответила:
— У меня нет отца.
— Помер, значит…
— Нет, он жив! — возбужденно ответила девушка, и
что-то упрямое, настойчивое прозвучало в ее голосе, явилось на лице. — Он
помещик, теперь — земский начальник, он обворовывает крестьян…
— Та-ак! — подавленно отозвался Сизов и, помолчав,
сказал, идя рядом с девушкой и поглядывая на нее сбоку:
— Ну, мать, прощай! Мне налево идти. До свиданья,
барышня, — строго вы насчет отца-то! Конечно, ваше дело…
— Ведь если ваш сын — дрянной человек, вредный людям,
противный вам — вы это скажете? — страстно крикнула Саша.
— Ну, — скажу! — не вдруг ответил старик.
— Значит, вам справедливость — дороже сына, а мне она —
дороже отца…
Сизов улыбнулся, качая головой, потом сказал, вздохнув:
— Ну-ну! Ловко вы! Коли надолго вас хватит — одолеете
вы стариков, — напор у вас большой!.. Прощайте, желаю вам всякого доброго!
И к людям — подобрее, а? Прощай, Ниловна! Увидишь Павла, скажи — слышал, мол,
речь его. Не все понятно, даже страшно иное, но — скажи — верно!
Он приподнял шапку и степенно повернул за угол улицы.
— Хороший, должно быть, человек! — заметила Саша,
проводив его улыбающимся взглядом своих больших глаз.
Матери показалось, что сегодня лицо девушки мягче и добрее,
чем всегда.
Дома они сели на диван, плотно прижавшись друг к другу, и
мать, отдыхая в тишине, снова заговорила о поездке Саши к Павлу. Задумчиво
приподняв густые брови, девушка смотрела вдаль большими мечтающими глазами, по
ее бледному лицу разлилось спокойное созерцание.
— Потом, когда родятся у вас дети, — приеду я к
вам, буду нянчиться с ними. И заживем мы там не хуже здешнего. Работу Паша
найдет, руки у него золотые…
Окинув мать пытливым взглядом, Саша спросила:
— А вам разве не хочется сейчас ехать за ним? Вздохнув,
мать сказала:
— На что я ему? Только помешаю, в случае побега. Да и
не согласился бы он…
Саша кивнула головой.
— Не согласится.
— К тому же я — при деле! — добавила мать с легкой
гордостью.
— Да! — задумчиво отозвалась Саша. — Это
хорошо… И вдруг, вздрогнув, как бы сбрасывая с себя что-то, заговорила просто и
негромко:
— Жить он там не станет. Он — уйдет, конечно…
— А как же вы?.. И дитя, в случае?..
— Там увидим. Он не должен считаться со мной, и я не
буду стеснять его. Мне будет тяжело расстаться с ним, но, разумеется, я
справлюсь. Я не стесню его, нет.
Мать почувствовала, что Саша способна сделать так, как
говорит, ей стало жалко девушку. Обняв ее, она сказала:
— Милая вы моя, трудно вам будет!
Саша мягко улыбнулась, прижимаясь к ней всем телом.
Явился Николай, усталый, и, раздеваясь, торопливо заговорил:
— Ну, Сашенька, вы убирайтесь, пока целы! За мной с
утра гуляют два шпиона, и так открыто, что дело пахнет арестом. У меня — предчувствие.
Что-то где-то случилось. Кстати, вот у меня речь Павла, ее решено напечатать.
Несите ее к Людмиле, умоляйте работать быстрее. Павел говорил славно,
Ниловна!.. Берегитесь шпионов, Саша…
Говоря, он крепко растер озябшие руки и, подойдя к столу, начал
поспешно выдвигать ящики, выбирая из них бумаги, одни рвал, другие откладывал в
сторону, озабоченный и растрепанный.
— Давно ли я все вычистил, а уж опять вот сколько
накопилось всякой всячины, — черт! Видите ли, Ниловна, вам, пожалуй, тоже
лучше не ночевать дома, а? Присутствовать при этой музыке довольно скучно, а
они могут и вас посадить, — вам же необходимо будет поездить туда и сюда с
речью Павла…
— Ну, на что я им? — сказала мать.
Николай, помахивая кистью руки перед глазами, уверенно
сказал:
— У меня есть нюх. К тому же вы могли бы помочь
Людмиле, а? Идите-ка подальше от греха…
Возможность принять участие в печатании речи сына была
приятна ей, она ответила:
— Коли так — я уйду.
И, неожиданно для себя самой, сказала уверенно, но негромко:
— Теперь я ничего не боюсь, — слава тебе, Христе!
— Чудесно! — воскликнул Николай, не глядя на
нее. — Вот что — вы мне скажите, где чемодан мой и мое белье, а то вы
забрали все в свои хищнические руки, и я совершенно лишен возможности свободно
распоряжаться личной собственностью.
Саша молча жгла в печке обрывки бумаг и, когда они сгорали,
тщательно мешала пепел с золой.
— Вы, Саша, уходите! — сказал Николай, протянув ей
руку. — До свиданья! Не забывайте книгами, если явится что-нибудь
интересное. Ну, до свиданья, дорогой товарищ! Будьте осторожнее…
— Вы рассчитываете надолго? — спросила Саша.
— А черт их знает! Вероятно, за мной кое-что есть.
Ниловна, идите вместе, а? За двоими труднее следить, — хорошо?
— Иду! — ответила мать. — Сейчас оденусь…
Она внимательно следила за Николаем, но, кроме
озабоченности, заслонившей обычное, доброе и мягкое выражение лица, не замечала
ничего. Ни лишней суетливости движений, никакого признака волнения не видела
она в этом человеке, дорогом ей более других. Ко всем одинаково внимательный,
со всеми ласковый и ровный, всегда спокойно одинокий, он для всех оставался
таким же, как и прежде, живущим тайною жизнью внутри себя и где-то впереди
людей. Но она знала, что он подошел к ней ближе всех, и любила его осторожной и
как бы в самое себя не верящей любовью. Теперь ей было нестерпимо жаль его, но
она сдерживала свое чувство, зная, что, если покажет его, Николай растеряется,
сконфузится и станет, как всегда, смешным немного, — ей не хотелось видеть
его таким.
Она снова вошла в комнату, он, пожимая руку Саши, говорил:
— Чудесно! Это, я уверен, очень хорошо для него и для
вас. Немножко личного счастья — это не вредно. Вы готовы, Ниловна? Он подошел к
ней, улыбаясь и поправляя очки.
— Ну, до свиданья, я хочу думать — месяца на три, на
четыре, на полгода, наконец! Полгода — это очень много жизни… Берегите себя,
пожалуйста, а? Давайте обнимемся…
Худой и тонкий, он охватил ее шею своими крепкими руками,
взглянул в ее глаза и засмеялся, говоря:
— Я, кажется, влюбился в вас, — все обнимаюсь! Она
молчала, целуя его лоб и щеки, а руки у нее тряслись. Чтобы он не заметил
этого, она разжала их.
— Смотрите, завтра — осторожнее! Вы вот что, пошлите
утром мальчика — там у Людмилы есть такой мальчуган, — пускай он
посмотрит. Ну, до свиданья, товарищи! Все хорошо!..
На улице Саша тихонько сказала матери:
— Вот так же просто он пойдет на смерть, если будет
нужно, и так же, вероятно, немножко заторопится. А когда смерть взглянет в его
лицо, он поправит очки, скажет — чудесно! — и умрет.
— Люблю я его! — прошептала мать.
— Я удивляюсь, а любить — нет! Уважаю — очень. Он
как-то сух, хотя добр и даже, пожалуй, нежен иногда, но все это — недостаточно
человеческое… Кажется, за нами следят? Давайте разойдемся. И не входите к
Людмиле, если вам покажется, что есть шпион.
— Я знаю! — сказала мать. Но Саша настойчиво
прибавила:
— Не входите! Тогда — ко мне. Прощайте пока! Она быстро
повернулась и пошла обратно.
|