14
Медленно прошел день, бессонная ночь и еще более медленно
другой день. Она ждала кого-то, но никто не являлся. Наступил вечер. И — ночь.
Вздыхал и шаркал по стене холодный дождь, в трубе гудело, под полом возилось
что-то. С крыши капала вода, и унылый звук ее падения странно сливался со
стуком часов. Казалось, весь дом тихо качается, и все вокруг было ненужным,
омертвело в тоске…
В окно тихо стукнули — раз, два… Она привыкла к этим стукам,
они не пугали ее, но теперь вздрогнула от радостного укола в сердце. Смутная
надежда быстро подняла ее на ноги. Бросив на плечи шаль, она открыла дверь…
Вошел Самойлов, а за ним еще какой-то человек, с лицом,
закрытым воротником пальто, в надвинутой на брови шапке.
— Разбудили мы вас? — не здороваясь, спросил
Самойлов, против обыкновения озабоченный и хмурый.
— Не спала я! — ответила она и молча, ожидающими
лазами уставилась на них.
Спутник Самойлова, тяжело и хрипло вздыхая, снял шапку и,
протянув матери широкую руку с короткими пальцами, сказал ей дружески, как
старой знакомой:
— Здравствуйте, мамаша! Не узнали?
— Это вы? — воскликнула Власова, вдруг чему-то
радуясь. — Егор Иванович?
— Аз есмь! — ответил он, наклоняя свою большую
голову с длинными, как у псаломщика, волосами. Его полное лицо добродушно
улыбалось, маленькие серые глазки смотрели в лицо матери ласково и ясно. Он был
похож на самовар, — такой же круглый, низенький, с толстой шеей и
короткими руками. Лицо лоснилось и блестело, дышал он шумно, и в груди все
время что-то булькало, хрипело…
— Пройдите в комнату, я сейчас оденусь! —
предложила мать.
— У нас к вам дело есть! — озабоченно сказал
Самойлов, исподлобья взглянув па нее.
Егор Иванович прошел в комнату и оттуда говорил:
— Сегодня утром, милая мамаша, из тюрьмы вышел
известный вам Николай Иванович…
— Разве он там? — спросила мать.
— Два месяца и одиннадцать дней. Видел там хохла — он
кланяется вам, и Павла, который — тоже кланяется, просит вас не беспокоиться и
сказать вам, что на пути его местом отдыха человеку всегда служит тюрьма — так
уж установлено заботливым начальством нашим. Затем, мамаша, я приступлю к делу.
Вы знаете, сколько народу схватили здесь вчера?
— Нет! А разве — кроме Паши? — воскликнула мать.
— Он — сорок девятый! — перебил ее Егор Иванович
спокойно. — И надо ждать, что начальство заберет еще человек с десяток!
Вот этого господина тоже…
— Да, и меня! — хмуро сказал Самойлов.
Власова почувствовала, что ей стало легче дышать…
«Не один он там!» — мелькнуло у нее в голове.
Одевшись, она вошла в комнату и бодро улыбнулась гостю.
— Наверно, долго держать не будут, если так много
забрали…
— Правильно! — сказал Егор Иванович. — А если
мы ухитримся испортить им эту обедню, так они и совсем в дураках останутся.
Дело стоит так: если мы теперь перестанем доставлять на фабрику наши книжечки,
жандармишки уцепятся за это грустное явление и обратят его против Павла со
товарищи, иже с ним ввергнуты в узилище…
— Как же это? — тревожно крикнула мать.
— А очень просто! — мягко сказал Егор
Иванович. — Иногда и жандармы рассуждают правильно. Вы подумайте: был
Павел — были книжки и бумажки, нет Павла — нет ни книжек, ни бумажек! Значит,
это он сеял книжечки, ага-а? Ну, и начнут они есть всех, — жандармы любят
так окорнать человека, чтобы от него остались одни пустяки!
— Я понимаю, понимаю! — тоскливо сказала
мать. — Ах, господи! Как же теперь?
Из кухни раздался голос Самойлова:
— Всех почти выловили, — черт их возьми!.. Теперь
нам нужно дело продолжать по-прежнему, не только для дела, — а и для
спасения товарищей.
— А — работать некому! — добавил Егор,
усмехаясь, — Литература у нас есть превосходного качества, — сам
делал!.. А как ее на фабрику внести — сие неизвестно!
— Стали обыскивать всех в воротах! — сказал
Самойлов. Мать чувствовала, что от нее чего-то хотят, ждут, и торопливо спрашивала:
— Ну, так что же? Как же? Самойлов встал в дверях и
сказал:
— Вы, Пелагея Ниловна, знакомы с торговкой Корсуновой…
— Знакома, ну?
— Поговорите с ней, не пронесет ли она? Мать
отрицательно замахала руками.
— Ой, нет! Баба она болтливая, — нет! Как узнают,
что через меня, — из этого дома, — нет, нет!
И вдруг, осененная внезапной мыслью, она тихо заговорила:
— Вы мне дайте, дайте — мне! Уж я устрою, я сама найду
ход! Я Марью же и попрошу, пусть она меня в помощницы возьмет! Мне хлеб есть
надо, работать надо же! Вот я и буду обеды туда носить! Уж я устроюсь!
Прижав руки к груди, она торопливо уверяла, что сделает все
хорошо, незаметно, и в заключение, торжествуя, воскликнула:
— Они увидят — Павла нет, а рука его даже из острога
достигает, — они увидят!
Все трое оживились. Егор, крепко потирая руки, улыбался и
говорил:
— Чудесно, мамаша! Знали бы вы, как это превосходно!
Прямо — очаровательно.
— Я в тюрьму, как в кресло сяду, если это
удастся! — потирая руки, заметил Самойлов.
— Вы — красавица! — хрипло кричал Егор.
Мать улыбнулась. Ей было ясно: если теперь листки появятся
на фабрике, — начальство должно будет понять, что не ее сын распространяет
их. И, чувствуя себя способной исполнить задачу, она вся вздрагивала от
радости.
— Когда пойдете на свидание с Павлом, — говорил
Егор, — скажите ему, что у него хорошая мать…
— Я его раньше увижу! — усмехаясь, пообещал
Самойлов.
— Вы так ему и скажите — я все, что надо, сделаю! Чтобы
он знал это!..
— А если его не посадят? — спросил Егор, указывая
на Самойлова.
— Ну — что же делать!
Они оба захохотали. И она, поняв свой промах, начала
смеяться, тихо и смущенно, немножко лукавя.
— За своим — чужое плохо видно! — сказала она,
опустив глаза.
— Это — естественно! — воскликнул Егор. — А
насчет Павла вы не беспокойтесь, не грустите. Из тюрьмы он еще лучше воротится.
Там отдыхаешь и учишься, а на воле у нашего брата для этого времени нет. Я вот
трижды сидел и каждый раз, хотя и с небольшим удовольствием, но с несомненной
пользой для ума и сердца.
— Дышите вы тяжело! — сказала она, дружелюбно
глядя в его простое лицо.
— На это есть особые причины! — ответил он, подняв
палец кверху. — Так, значит, решено, мамаша? Завтра мы вам доставим
материален, и снова завертится пила разрушения вековой тьмы. Да здравствует
свободное слово, и да здравствует сердце матери! А пока — до свиданья!
— До свиданья! — сказал Самойлов, крепко пожимая
руку ей. — А я вот своей матери и заикнуться не могу ни о чем
таком, — да!
— Все поймут! — сказала Власова, желая сделать
приятное ему.
Когда они ушли, она заперла дверь и, встав на колени среди
комнаты, стала молиться под шум дождя. Молилась без слов, одной большой думой о
людях, которых ввел Павел в ее жизнь. Они как бы проходили между нею и иконами,
проходили все такие простые, странно близкие друг другу и одинокие.
Рано утром она отправилась к Марье Корсуновой.
Торговка, как всегда замасленная и шумная, встретила ее
сочувственно.
— Тоскуешь? — спросила она, похлопав мать по плечу
жирной рукой. — Брось! Взяли, увезли, эка беда! Ничего худого тут нету. Это
раньше было — за кражи в тюрьму сажали, а теперь за правду начали сажать.
Павел, может, и не так что-нибудь сказал, но он за всех встал — и все его
понимают, не беспокойся! Не все говорят, а все знают, кто хорош. Я все
собиралась зайти к тебе, да вот некогда. Стряпаю да торгую, а умру, видно,
нищей. Любовники меня одолевают, анафемы! Так и гложут, так и гложут, словно
тараканы каравай. Накопишь рублей десяток, явится какой-нибудь еретик — и
слижет деньги! Бедовое дело — бабой быть! Поганая должность на земле! Одной
жить трудно, вдвоем — нудно!
— А я к тебе в помощницы проситься пришла! —
сказала Власова, перебивая ее болтовню.
— Это как? — спросила Марья и, выслушав подругу,
утвердительно кивнула головой.
— Можно! Помнишь, ты меня, бывало, от мужа моего прятала?
Ну, теперь я тебя от нужды спрячу… Тебе все должны помочь, потому — твой сын за
общественное дело пропадает. Хороший парень он у тебя, это все говорят, как
одна душа, и все его жалеют. Я скажу — от арестов этих добра начальству не
будет, — ты погляди, что на фабрике делается? Нехорошо говорят, милая! Они
там, начальники, думают — укусили человека за пятку, далеко не уйдет! Ан
выходит так, что десяток ударили — сотни рассердились!
Разговор кончился тем, что на другой день в обед Власова
была на фабрике с двумя корчагами Марьиной стряпни, а сама Марья пошла
торговать на базар.
|