12
Серый маленький дом Власовых все более и более притягивал
внимание слободки. В этом внимании было много подозрительной осторожности и
бессознательной вражды, но зарождалось и доверчивое любопытство. Иногда
приходил какой-то человек и, осторожно оглядываясь, говорил Павлу:
— Ну-ка, брат, ты тут книги читаешь, законы-то известны
тебе. Так вот, объясни ты…
И рассказывал Павлу о какой-нибудь несправедливости полиции
или администрации фабрики. В сложных случаях Павел давал человеку записку в
город к знакомому адвокату, а когда мог — объяснял дело сам.
Постепенно в людях возникало уважение к молодому серьезному
человеку, который обо всем говорил просто и смело, глядя на все и все слушая со
вниманием, которое упрямо рылось в путанице каждого частного случая и всегда,
всюду находило какую-то общую, бесконечную нить, тысячами крепких петель
связывавшую людей.
Особенно поднялся Павел в глазах людей после истории с
«болотной копейкой».
За фабрикой, почти окружая ее гнилым кольцом, тянулось
обширное болото, поросшее ельником и березой. Летом оно дышало густыми, желтыми
испарениями, и на слободку с него летели тучи комаров, сея лихорадки. Болото
принадлежало фабрике, и новый директор, желая извлечь из него пользу, задумал
осушить его, а кстати выбрать торф. Указывая рабочим, что эта мера оздоровит
местность и улучшит условия жизни для всех, директор распорядился вычитать из
их заработка копейку с рубля на осушение болота.
Рабочие заволновались. Особенно обидело их, что служащие не
входили в число плательщиков нового налога.
Павел был болен в субботу, когда вывесили объявление
директора о сборе копейки; он не работал и не знал ничего об этом. На другой
день, после обедни, к нему пришли благообразный старик, литейщик Сизов, высокий
и злой слесарь Махотин и рассказали ему о решении директора.
— Собрались мы, которые постарше, — степенно
говорил Сизов, — поговорили об этом, и вот, послали нас товарищи к тебе
спросить, — как ты у нас человек знающий, — есть такой закон, чтобы
директору нашей копейкой с комарами воевать?
— Сообрази! — сказал Махотин, сверкая узкими
глазами. — Четыре года тому назад они, жулье, на баню собирали. Три тысячи
восемьсот было собрано. Где они? Бани — нет!
Павел объяснил несправедливость налога и явную выгоду этой
затеи для фабрики; они оба, нахмурившись, ушли. Проводив их, мать сказала,
усмехаясь:
— Вот, Паша, и старики стали к тебе за умом ходить. Не
отвечая, озабоченный Павел сел за стол и начал что-то писать. Через несколько
минут он сказал ей:
— Я тебя прошу: поезжай в город, отдай эту записку…
— Это опасное? — спросила она.
— Да. Там печатают для нас газету. Необходимо, чтобы
история с копейкой попала в номер…
— Ну-ну! — отозвалась она. — Я сейчас… Это
было первое поручение, данное ей сыном. Она обрадовалась, что он открыто сказал
ей, в чем дело.
— Это я понимаю, Паша! — говорила она,
одеваясь. — Это уж они грабят! Как человека-то зовут, — Егор
Иванович?
Она воротилась поздно вечером, усталая, но довольная.
— Сашеньку видела! — говорила она сыну. —
Кланяется тебе. А этот Егор Иванович простой такой, шутник! Смешно говорит.
— Я рад, что они тебе нравятся! — тихо сказал
Павел.
— Простые люди, Паша! Хорошо, когда люди простые! И все
уважают тебя…
В понедельник Павел снова не пошел работать, у него болела
голова. Но в обед прибежал Федя Мазин, взволнованный, счастливый, и, задыхаясь
от усталости, сообщил:
— Идем! Вся фабрика поднялась. За тобой послали. Сизов
и Махотин говорят, что лучше всех можешь объяснить. Что делается!
Павел молча стал одеваться.
— Бабы прибежали — визжат!
— Я тоже пойду! — заявила мать. — Что они там
затеяли? Я пойду!
— Иди! — сказал Павел.
По улице шли быстро и молча. Мать задыхалась от волнения и
чувствовала — надвигается что-то важное. В воротах фабрики стояла толпа женщин,
крикливо ругаясь. Когда они трое проскользнули во двор, то сразу попали в
густую, черную, возбужденно гудевшую толпу. Мать видела, что все головы были
обращены в одну сторону, к стене кузнечного цеха, где на груде старого железа и
фоне красного кирпича стояли, размахивая руками, Сизов, Махотин, Вялов и еще
человек пять пожилых, влиятельных рабочих.
— Власов идет! — крикнул кто-то.
— Власов? Давай его сюда…
— Тише! — кричали сразу в нескольких местах. И
где-то близко раздавался ровный голос Рыбина:
— Не за копейку надо стоять, а — за
справедливость, — вот! Дорога нам не копейка наша, — она не круглее
других, но — она тяжеле, — в ней крови человеческой больше, чем в
директорском рубле, — вот! И не копейкой дорожим, — кровью,
правдой, — вот!
Слова его падали на толпу и высекали горячие восклицания:
— Верно, Рыбин!
— Правильно, кочегар!
— Власов пришел!
Заглушая тяжелую возню машин, трудные вздохи пара и шелест
проводов, голоса сливались в шумный вихрь. Отовсюду торопливо бежали люди,
размахивая руками, разжигая друг друга горячими, колкими словами. Раздражение,
всегда дремотно таившееся в усталых грудях, просыпалось, требовало выхода,
торжествуя, летало по воздуху, все шире расправляя темные крылья, все крепче
охватывая людей, увлекая их за собой, сталкивая друг с другом, перерождаясь в
пламенную злобу. Над толпой колыхалась туча копоти и пыли, облитые потом лица
горели, кожа щек плакала черными слезами. На темных лицах сверкали глаза,
блестели зубы.
Там, где стояли Сизов и Махотин, появился Павел и прозвучал
его крик:
— Товарищи!
Мать видела, что лицо у него побледнело и губы дрожат; она
невольно двинулась вперед, расталкивая толпу. Ей говорили раздраженно:
— Куда лезешь?
Толкали ее. Но это не останавливало мать; раздвигая людей
плечами и локтями, она медленно протискивалась все ближе к сыну, повинуясь
желанию встать рядом с ним.
А Павел, выбросив из груди слово, в которое он привык
вкладывать глубокий и важный смысл, почувствовал, что горло ему сжала спазма
боевой радости; охватило желание бросить людям свое сердце, зажженное огнем
мечты о правде.
— Товарищи! — повторил он, черпая в этом слове
восторг и силу. — Мы — те люди, которые строят церкви и фабрики, куют цепи
и деньги, мы — та живая сила, которая кормит и забавляет всех от пеленок до
гроба…
— Вот! — крикнул Рыбин.
— Мы всегда и везде — первые в работе и на последнем
месте в жизни. Кто заботится о нас? Кто хочет нам добра? Кто считает нас
людьми? Никто!
— Никто! — отозвался, точно эхо, чей-то голос.
Павел, овладевая собой, стал говорить проще, спокойнее, толпа медленно
подвигалась к нему, складываясь в темное, тысячеглавое тело. Она смотрела в его
лицо сотнями внимательных глаз, всасывала его слова.
— Мы не добьемся лучшей доли, покуда не почувствуем
себя товарищами, семьей друзей, крепко связанных одним желанием — желанием
бороться за наши права.
— Говори о деле! — грубо, закричали где-то рядом с
матерью.
— Не мешай! — негромко раздались два возгласа в
разных местах.
Закопченные лица хмурились недоверчиво, угрюмо; десятки глаз
смотрели в лицо Павла серьезно, вдумчиво.
— Социалист, а — не дурак! — заметил кто-то.
— Ух! Смело говорит! — толкнув мать в плечо,
сказал высокий кривой рабочий.
— Пора, товарищи, понять, что никто, кроме нас самих,
не поможет нам! Один за всех, все за одного — вот наш закон, если мы хотим
одолеть врага!
— Дело говорит, ребята! — крикнул Махотин.
И, широко взмахнув рукой, он потряс в воздухе кулаком.
— Надо вызвать директора! — продолжал Павел. По
толпе точно вихрем ударило. Она закачалась, и десятки голосов сразу крикнули:
— Директора сюда!
— Депутатов послать за ним!
Мать протолкалась вперед и смотрела на сына снизу вверх,
полна гордости: Павел стоял среди старых, уважаемых рабочих, все его слушали и
соглашались с ним. Ей нравилось, что он не злится, не ругается, как другие.
Точно град на железо, сыпались отрывистые восклицания,
ругательства, злые слова. Павел смотрел на людей сверху и искал среди них
чего-то широко открытыми глазами.
— Депутатов!
— Сизова!
— Власова!
— Рыбина! У пего зубы страшные!
Вдруг в толпе раздались негромкие восклицания:
— Сам идет!..
— Директор!..
Толпа расступилась, давая дорогу высокому человеку с острой
бородкой и длинным лицом.
— Позвольте! — говорил он, отстраняя рабочих с
своей дороги коротким жестом руки, но не дотрагиваясь до них. Глаза у него были
прищурены, и взглядом опытного владыки людей он испытующе щупал лица рабочих.
Перед ним снимали шапки, кланялись ему, — он шел, не отвечая на поклоны, и
сеял в толпе тишину, смущение, конфузливые улыбки и негромкие восклицания, в
которых уже слышалось раскаяние детей, сознающих, что они нашалили.
Вот он прошел мимо матери, скользнув по ее лицу строгими
глазами, остановился перед грудой железа. Кто-то сверху протянул ему руку — он
не взял ее, свободно, сильным движением тела влез наверх, встал впереди Павла и
Сизова и спросил:
Это — что за сборище? Почему бросили работу? Несколько
секунд было тихо. Головы людей покачивались, точно колосья. Сизов, махнув в
воздухе картузом, повел плечами и опустил голову.
— Cпрашиваю! — крикнул директор. Павел встал рядом
с ним и громко сказал, указывая на Сизова и Рыбина:
— Мы трое уполномочены товарищами потребовать, чтобы вы
отменили свое распоряжение о вычете копейки…
— Почему? — спросил директор, не взглянув на
Павла.
— Мы не считаем справедливым такой налог на нас! —
громко сказал Павел.
— Вы что же, в моем намерении осушить болото видите
только желание эксплуатировать рабочих, а не заботу об улучшении их быта? Да?
— Да! — ответил Павел.
— И вы тоже? — спросил директор Рыбина.
— Все одинаково! — ответил Рыбин.
— А вы, почтенный? — обратился директор к Сизову.
— Да и я тоже попрошу: уж вы оставьте копеечку-то при
нас!
И, снова наклонив голову, Сизов виновато улыбнулся. Директор
медленно обвел глазами толпу, пожал плечами. Потом испытующе оглядел Павла и
заметил ему:
— Вы кажетесь довольно интеллигентным человеком —
неужели и вы не понимаете пользу этой меры? Павел громко ответил:
— Если фабрика осушит болото за свой счет — это все
поймут!
— Фабрика не занимается филантропией! — сухо
заметил директор. — Я приказываю всем немедленно встать на работу!
И он начал спускаться вниз, осторожно ощупывая ногой железо
и не глядя ни на кого.
В толпе раздался недовольный гул.
— Что? — спросил директор, остановясь. Все
замолчали, только откуда-то издали раздался одинокий голос:
— Работай сам!
— Если через пятнадцать минут вы не начнете работать —
я прикажу записать всем штраф! — сухо и внятно ответил директор.
Он снова пошел сквозь толпу, но теперь сзади него возникал
глухой ропот, и чем глубже уходила его фигура, тем выше поднимались крики.
— Говори с ним!
— Вот те и права! Эх, судьбишка… Обращались к Павлу,
крича ему:
— Эй, законник, что делать теперь?
— Говорил ты, говорил, а он пришел — все стер!
— Ну-ка, Власов, как быть?
Когда крики стали настойчивее, Павел заявил:
— Я предлагаю, товарищи, бросить работу до поры, пока
он не откажется от копейки…
Возбужденно запрыгали слова:
— Нашел дураков!
— Стачка?
— Из-за копейки-то?
— А что? Ну и стачка!
— Всех за это — в шею…
— А кто работать будет?
— Найдутся!
— Иуды?
|