17
Мать остановилась у порога и, прикрыв глаза ладонью,
осмотрелась. Изба была тесная, маленькая, но чистая, — это сразу бросалось
в глаза. Из-за печки выглянула молодая женщина, молча поклонилась и исчезла. В
переднем углу на столе горела лампа.
Хозяин избы сидел за столом, постукивая пальцем по его краю,
и пристально смотрел в глаза матери.
— Проходите! — не вдруг сказал он. — Татьяна,
ступай-ка, позови Петра, живее!
Женщина быстро ушла, не взглянув на гостью. Сидя на лавке
против хозяина, мать осматривалась, — ее чемодана не было видно.
Томительная тишина наполняла избу, только огонь в лампе чуть слышно
потрескивал. Лицо мужика, озабоченное, нахмуренное, неопределенно качалось в
глазах матери, вызывая в ней унылую досаду.
— А где мой чемодан? — вдруг и неожиданно для
самой себя громко спросила она.
Мужик повел плечами и задумчиво ответил:
— Не пропадет…
Понизив голос, хмуро продолжал:
— Я давеча при девчонке нарочно сказал, что пустой
он, — нет, он не пустой! Тяжело в нем положено!
— Ну? — спросила мать. — Так что?
Он встал, подошел к ней, наклонился и тихо спросил:
— Человека этого знаете?
Мать вздрогнула, но твердо ответила:
— Знаю!
Это краткое слово как будто осветило ее изнутри и сделало
ясным все извне. Она облегченно вздохнула, подвинулась на лавке, села тверже…
Мужик широко усмехнулся.
— Я доглядел, когда знак вы ему делали, и он тоже. Я
спросил его на ухо
— знакомая, мол, на крыльце-то стоит?
— А он что? — быстро спросила мать.
Он? Сказал — много нас. Да! Много, говорит… Вопросительно
взглянув в глаза гостьи и снова улыбаясь, продолжал:
— Большой силы человек!.. Смелый… прямо говорит — я!
Бьют его, а он свое ломит…
Его голос, неуверенный и несильный, неконченное лицо и
светлые, открытые глаза все более успокаивали мать. Место тревоги и уныния в
груди ее постепенно занималось едкой, колющей жалостью к Рыбину. Не
удерживаясь, со злобой, внезапной и горькой, она воскликнула подавленно:
— Разбойники, изуверы!
И всхлипнула.
Мужик отошел от нее, угрюмо кивая головой.
— Нажило себе начальство дружков, — да-а!
И, вдруг снова повернувшись к матери, он тихо сказал ей:
— Я вот что, я так догадываюсь, что в чемодане —
газета, — верно?
— Да! — просто ответила мать, отирая слезы. —
Ему везла.
Он, нахмурив брови, забрал бороду в кулак и, глядя в
сторону, помолчал.
— Доходила она до нас, книжки тоже доходили. Человека
этого мы знаем… видали!
Мужик остановился, подумал, потом спросил:
— Теперь, значит, что вы будете делать с этим — с
чемоданом?
Мать посмотрела на него и сказала с вызовом:
— Вам оставлю!..
Он не удивился, не протестовал, только кратко повторил:
— Нам…
Утвердительно кивнув головой, выпустил бороду из кулака,
расчесал ее пальцами и сел.
С неумолимой, упорной настойчивостью память выдвигала перед
глазами матери сцену истязания Рыбина, образ его гасил в ее голове все мысли,
боль и обида за человека заслоняли все чувства, она уже не могла думать о
чемодане и ни о чем более. Из глаз ее безудержно текли слезы, а лицо было
угрюмо и голос не вздрагивал, когда она говорила хозяину избы:
— Грабят, давят, топчут в грязь человека, окаянные!
— Сила! — тихо отозвался мужик. — Силища у
них большая!
— А где берут? — воскликнула мать с
досадой. — От нас же берут, от народа, все от нас взято!
Ее раздражал этот мужик своим светлым, но непонятным лицом.
— Да-а! — задумчиво протянул он. — Колесо.
Чутко насторожился, наклонил голову к двери и, дослушав,
тихонько сказал:
— Идут…
— Кто?
— Свои… надо быть…
Вошла его жена, за нею в избу шагнул мужик. Бросил в гол
шапку, быстро подошел к хозяину и спросил его:
— Ну, как?
Тот утвердительно кивнул головой.
— Степан! — сказала женщина, стоя у печи. —
Может, они, проезжая, поесть хотят?
— Не хочу, спасибо, милая! — ответила мать. Мужик
подошел к матери и быстрым, надорванным голосом заговорил:
— Значит, позвольте познакомиться! Зовут меня Петр
Егоров Рябинин, по прозвищу Шило. В делах ваших я несколько понимаю. Грамотен и
не дурак, так сказать…
Он схватил протянутую ему руку матери и, потрясая ее,
обратился к хозяину:
— Вот, Степан, гляди! Варвара Николаевна барыня добрая,
верно! А говорит насчет всего этого — пустяки, бредни! Мальчишки будто и разные
там студенты по глупости народ мутят. Однако мы с тобой видим — давеча
солидного, как следует быть, мужика заарестовали, теперь вот — они, женщина
пожилая и, как видать, не господских кровей. Не обижайтесь — вы каких родов
будете?
Говорил он торопливо, внятно, не переводя дыхания, бородка у
него нервно дрожала и глаза, щурясь, быстро ощупывали лицо и фигуру женщины.
Оборванный, всклокоченный, со спутанными волосами на голове, он, казалось,
только что подрался с кем-то, одолел противника и весь охвачен радостным
возбуждением победы. Он понравился матери своей бойкостью и тем, что сразу
заговорил прямо и просто. Ласково глядя в лицо ему, она ответила на
вопрос, — он же еще раз сильно тряхнул ее руку и тихонько, суховато
засмеялся ломающимся смехом.
— Дело чистое, Степан, видишь? Дело отличное! Я тебе
говорил — это народ собственноручно начинает. А барыня — она правды не скажет,
ей это вредно. Я ее уважаю, что же говорить! Человек хороший и добра нам хочет,
ну — немножко — и чтобы без убытка для себя! Народ же — он желает прямо идти и
ни убытка, ни вреда не боится — видал? Ему вся жизнь вредна, везде — убыток,
ему некуда повернуться, кругом — ничего, кроме — стой! — кричат со всех
сторон.
— Я вижу! — сказал Степан, кивая головой, и тотчас
же добавил: — Насчет багажа она беспокоится.
Петр хитро подмигнул матери и снова заговорил, успокоительно
помахивая рукой:
— Не беспокойтесь! Все будет в порядке, мамаша!
Чемоданчик ваш у меня. Давеча, как он сказал мне про вас, что, дескать, вы тоже
с участием в этом и человека того знаете, — я ему говорю — гляди, Степан!
Нельзя рот разевать в таком строгом случае! Ну, и ы, мамаша, видно, тоже
почуяли нас, когда мы около стояли. У честных людей рожи заметные, потому —
немного их по улицам ходит, — прямо сказать! Чемоданчик ваш у меня…
Он сел рядом с нею и, просительно заглядывая в глаза ее,
продолжал:
— Ежели вы желаете выпотрошить его — мы вам в этом
поможем с удовольствием. Книжки нам требуются…
— Она все хочет нам отдать! — заметил Степан.
— И отлично, мамаша! Место всему найдем!..
Он вскочил на ноги, засмеялся и, быстро шагая по избе
взад-перед, говорил, довольный:
— Случай, так сказать, удивительный! Хоша вполне
простой. В одном месте порвалось, в другом захлестнулось! Ничего! А газета,
мамаша, хорошая, и дело свое она делает — протирает глаза! Господам —
неприятна. Я тут верстах в семи у барыни одной работаю, по столярному
делу, — хорошая женщина, надо сказать, книжки дает разные, — иной раз
прочитаешь — так и осенит! Вообще — мы ей благодарны. Но показал я ей газеты
номерок — она даже обиделась несколько. «Бросьте, говорит, это, Петр! Это,
говорит, мальчишки без разума делают. И от этого только горе ваше вырастет,
тюрьма и Сибирь, говорит, за этим…»
Он снова неожиданно замолчал, подумал и спросил:
— А скажите, мамаша, — этот человек — родственник
ваш?
— Чужой! — ответила мать.
Петр беззвучно засмеялся, чем-то очень довольный, и закивал
головой, но в следующую секунду матери показалось, что слово «чужой» не на
месте по отношению к Рыбину и обижает ее.
— Не родня я ему, — сказала она, — но знаю
его давно и уважаю, как родного брата… старшего!
Нужное слово не находилось, это было неприятно ей, и снова
она не могла сдержать тихого рыдания. Угрюмая, ожидающая тишина наполнила избу.
Петр, наклонив голову на плечо, стоял, точно прислушиваясь к чему-то. Степан,
облокотясь на стол, все время задумчиво постукивал пальцем по доске. Жена его
прислонилась у печи в сумраке, мать чувствовала ее неотрывный взгляд и порою
сама смотрела в лицо ей — овальное, смуглое, с прямым носом и круто обрезанным
подбородком. Внимательно и зорко светились зеленоватые глаза.
— Друг, значит! — тихо молвил Петр. — С
характером, н-да!.. Оценил себя высоко, — как следует! Вот, Татьяна,
человек, а? Ты говоришь…
— Он женатый? — спросила Татьяна, перебивая его
речь, и тонкие губы ее небольшого рта плотно сжались.
— Вдовый! — ответила мать грустно.
— Оттого и смел! — сказала Татьяна низким, грудным
голосом. — Женатый такой дорогой не пойдет — забоится…
— А я? Женат и все, — воскликнул Петр.
— Полно, кум! — не глядя на него и скривив губы,
говорила женщина. — Ну, что ты такое? Только говоришь да, редко, книжку
прочитаешь. Немного людям пользы от того, что ты со Степаном по углам
шушукаешь.
— Меня, брат, многие слышат! — возразил мужик
обиженно и тихо. — Я — вроде дрожжей тут, ты это напрасно…
Степан молча взглянул на жену и снова опустил голову.
— И зачем мужики женятся? — спросила
Татьяна. — Работница нужна, говорят, — чего работать?
— Мало тебе еще! — глухо вставил Степан.
— Какой толк в этой работе? Впроголодь живешь изо дня в
день все равно. Дети родятся — поглядеть за ними время нет, — из-за
работы, которая хлеба не дает.
Она подошла к матери, села рядом с нею, говоря настойчиво,
без жалобы и грусти…
— У меня — двое было. Один, двухлетний, сварился
кипятком, другого — не доносила, мертвый родился, — из-за работы этой
треклятой! Радость мне? Я говорю — напрасно мужики женятся, только вяжут себе
руки, жили бы свободно, добивались бы нужного порядка, вышли бы за правду
прямо, как тот человек! Верно говорю, матушка?..
— Верно! — сказала мать. — Верно,
милая, — иначе не одолеешь жизни…
— У вас муженек-то есть?
— Помер. Сын у меня… — А он где, с вами живет?
— В тюрьме сидит! — ответила мать.
И почувствовала, что эти слова, вместе с привычной грустью,
всегда вызываемой ими, налили грудь ее спокойной гордостью.
— Второй раз сажают — все за то, что он понял божью
правду и открыто сеял ее… Молодой он, красавец, умный! Газету — он придумал, и
Михаила Ивановича он на путь поставил, — хоть и вдвое старше его
Михайло-то! Теперь вот — судить будут за это сына моего и — засудят, а он уйдет
из Сибири и снова будет делать свое дело…
Она говорила, а гордое чувство все росло в груди у нее и,
создавая образ героя, требовало слов себе, стискивало горло. Ей необходимо было
уравновесить чем-либо ярким и разумным то мрачное, что она видела в этот день и
что давило ей голову бессмысленным ужасом, бесстыдной жестокостью. Бессознательно
подчиняясь этому требованию здоровой души, она собирала все, что видела
светлого и чистого, в один огонь, ослеплявший ее своим чистым горением…
— Уже их много родилось, таких людей, все больше
рождается, и все они, до конца своего, будут стоять за свободу для людей, за
правду…
Она забыла осторожность и хотя не называла имен, но
рассказывала все, что ей было известно о тайной работе для освобождения народа
из цепей жадности. Рисуя образы, дорогие ее сердцу, она влагала в свои слова
всю силу, все обилие любви, так поздно разбуженной в ее груди тревожными
толчками жизни, и сама с горячей радостью любовалась людьми, которые вставали в
памяти, освещенные и украшенные ее чувством.
— Работа идет общая по всей земле, во всех городах,
силе хороших людей — нет ни меры, ни счета, все растет она, и будет расти до
победного нашего часа…
Голос ее лился ровно, слова она находила легко и быстро
низала их, как разноцветный бисер, на крепкую нить своего желания очистить
сердце от крови и грязи этого дня. Она видела, что мужики точно вросли там, где
застала их речь ее, не шевелятся, смотрят в лицо ей серьезно, слышала
прерывистое дыхание женщины, сидевшей рядом с ней, и все это увеличивало силу
ее веры в то, что она говорила и обещала людям…
— Все, кому трудно живется, кого давит нужда и
беззаконие, одолели богатые и прислужники их, — все, весь народ должен
идти встречу людям, которые за него в тюрьмах погибают, на смертные муки идут.
Без корысти объяснят они, где лежит путь к счастью для всех людей, без обмана
скажут — трудный путь — и насильно никого не поведут за собой, но как встанешь
рядом с ними — не уйдешь от них никогда, видишь — правильно все, эта дорога, а
— не другая!
Ей приятно было осуществлять давнее желание свое — вот, она
сама говорила людям о правде!
— С такими людьми можно идти народу, они на малом не
помирятся, не остановятся, пока не одолеют все обманы, всю злобу и жадность,
они не сложат рук, покуда весь народ не сольется в одну душу, пока он в один
голос не скажет — я владыка, я сам построю законы, для всех равные!..
Усталая, она замолчала, оглянулась. В грудь ей спокойно
легла уверенность, что ее слова не пропадут бесполезно. Мужики смотрели на нее,
ожидая еще чего-то. Петр сложил руки на груди, прищурил глаза, и на пестром
лице его дрожала улыбка. Степан, облокотясь одной рукой на стол, весь подался
вперед, вытянул шею и как бы все еще слушал. Тень лежала на лице его, и от
этого оно казалось более законченным. Его жена, сидя рядом о матерью,
согнулась, положив локти на колена, и смотрела под ноги себе.
— Вот как! — шепотом сказал Петр и осторожно сел
на лавку, покачивая головой.
Степан медленно выпрямился, посмотрел на жену и развел в
воздухе руками, как бы желая обнять что-то…
— Ежели за это дело браться, — задумчиво и
негромко начал он, — то уже, действительно, надо всей душой… Петр робко
вставил:
— Н-да, назад не оглядывайся!..
— Затеяно это широко! — продолжал Степан.
— На всю землю! — снова добавил Петр.
|