5
На третий день пришли к селу; мать спросила мужика,
работавшего в поле, где дегтярный завод, и скоро они спустились по крутой
лесной тропинке, — корни деревьев лежали на ней, как ступени, — на
небольшую круглую поляну, засоренную углем и щепой, залитую дегтем.
— Вот и пришли! — беспокойно оглядываясь, сказала
мать. У шалаша из жердей и ветвей, за столом из трех нестроганых досок,
положенных на козлы, врытые в землю, сидели, обедая — Рыбин, весь черный, в
расстегнутой на груди рубахе, Ефим я еще двое молодых парней. Рыбин первый
заметил их и, приложив ладонь к глазам, молча ждал.
— Здравствуйте, братец Михаиле! — крикнула мать
еще издали.
Он встал, не торопясь пошел встречу, узнав ее, остановился
и, улыбаясь, погладил бороду темной рукой.
— Идем на богомолье! — говорила мать,
подходя. — Дай, думаю, зайду, навещу брата! Вот моя подруга, Анной звать…
Гордясь своими выдумками, она искоса взглянула в лицо Софьи,
серьезное и строгое.
— Здравствуй! — сказал Рыбин, сумрачно усмехаясь,
потряс ее руку, поклонился Софье и продолжал: — Не ври, здесь не город, вранье
не требуется! Все — свои люди…
Ефим, сидя за столом, зорко рассматривал странниц и что-то
говорил товарищам жужжавшим голосом. Когда женщины подошли к столу, он встал и
молча поклонился им, его товарищи сидели неподвижно, как бы не замечая гостей.
— Мы тут живем, как монахи! — сказал Рыбин,
легонько ударяя Власову по плечу. — Никто не ходит к нам, хозяина в селе
нет, хозяйку в больницу увезли, и я вроде управляющего. Садитесь-ка за стол.
Чай, есть хотите? Ефим, достал бы молока!
Не торопясь, Ефим пошел в шалаш, странницы снимали с плеч
котомки, один из парней, высокий и худой, встал из-за стола, помогая им,
другой, коренастый и лохматый, задумчиво облокотясь на стол, смотрел на них,
почесывая голову и тихо мурлыкая песню.
Тяжелый аромат дегтя сливался с душным запахом прелого листа
и кружил голову.
— Вот этого звать Яков, — указывая на высокого
парня, сказал Рыбин, — а тот — Игнатий. Ну, как сын твой?
— В тюрьме! — вздохнув, сказала мать.
— Опять в тюрьме? — воскликнул Рыбин. —
Понравилось ему, однако…
Игнатий перестал петь, Яков взял палку из рук матери и
сказал:
— Садись!..
— А что же вы? Садитесь! — пригласил Рыбин Софью.
Она молча села на обрубок дерева, внимательно разглядывая Рыбина.
— Когда взяли? — спросил Рыбин, усаживаясь против
матери, и, качнув головой, воскликнул: — Не везет тебе, Ниловна!
— Ничего! — сказала она.
— Ну? Привыкаешь?
— Не привыкаю, а вижу — нельзя без этого!
— Так! — сказал Рыбин. — Ну, рассказывай… Ефим
принес горшок молока, взял со стола чашку, сполоснул водой и, налив в нее
молоко, подвинул к Софье, внимательно слушая рассказ матери. Он двигался и
делал все бесшумно, осторожно. Когда мать кончила свой краткий рассказ — все
молчали с минуту, не глядя друг на друга. Игнат, сидя за столом, рисовал ногтем
на досках какой-то узор, Ефим стоял сзади Рыбина, облокотясь на его плечо,
Яков, прислонясь к стволу дерева, сложил на груди руки и опустил голову. Софья
исподлобья оглядывала мужиков…
— Да-а! — медленно и угрюмо протянул Рыбин. —
Вот как, — открыто!..
— У нас бы, если такой парад устроить, — сказал
Ефим и хмуро усмехнулся, — насмерть избили бы мужики!
— Изобьют! — подтвердил Игнат, кивнув
головой. — Нет, я на фабрику уйду, там лучше…
— Судить, говоришь, будут Павла? — спросил
Рыбин. — И что же, какое наказание, не слышала?
— Каторга или вечное поселение в Сибири… — тихо
ответила она.
Трое парней все сразу посмотрели на нее, а Рыбин опустил
голову и медленно спросил:
— А он, когда затевал это дело, знал, что ему грозит?
— Знал! — громко сказала Софья.
Все замолчали, не двигаясь, как бы застыв в одной холодной
мысли.
— Так! — продолжал Рыбин сурово и важно. — Я
тоже думаю, что знал. Не смерив — он не прыгает, человек серьезный. Вот,
ребята, видали? Знал человек, что и штыком его ударить могут, и каторгой
попотчуют, а — пошел. Мать на дороге ему ляг — перешагнул бы. Пошел бы,
Ниловна, через тебя?
— Пошел бы! — вздрогнув, сказала мать и
оглянулась, тяжело вздохнув. Софья молча погладила ее руку и, нахмурив брови, в
упор посмотрела на Рыбина.
— Это — человек! — сказал он негромко и оглянул
всех темными глазами. И снова шестеро людей молчали. Тонкие лучи солнца
золотыми лентами висели в воздухе. Где-то убежденно каркала ворона. Мать
осматривалась, расстроенная воспоминаниями о Первом мая, тоской о сыне, об
Андрее. На маленькой, тесной поляне валялись бочки из-под дегтя, топырились
выкорчеванные пни. Дубы и березы, густо теснясь вокруг поляны, незаметно
надвигались на нее со всех сторон, и, связанные тишиной, неподвижные, они
бросали на землю темные теплые тени.
Вдруг Яков отшатнулся от дерева, шагнул в сторону,
остановился и, взмахнув головой, спросил сухо и громко:
— Это против таких нас с Ефимом поставят?
— А ты думаешь, против кого? — ответил Рыбин
угрюмым вопросом. — Нас душат нашими же руками, в этом и фокус!
— Я все-таки пойду в солдаты! — негромко и упрямо
заявил Ефим.
— Кто отговаривает? — воскликнул Игнат. —
Иди! И, в упор глядя на Ефима, усмехаясь, сказал:
— Только когда в меня стрелять будешь, цель в голову…
не калечь, а сразу убивай!
— Слышал я это! — резко крикнул Ефим.
— Погоди, ребята! — заговорил Рыбин, оглядывая их,
и поднял руку неторопливым движением. — Вот — женщина! — сказал он,
указывая на мать. — Сын у нее, наверное, пропал теперь…
— Зачем ты это говоришь? — спросила мать, тоскливо
и негромко.
— Надо! — ответил он угрюмо. — Надо, чтобы
твои волосы не зря седели. Ну, что же, — убили ее этим? Ниловна, книжек
принесла?
Мать взглянула на него и, помолчав, ответила:
— Принесла…
— Так! — сказал Рыбин, ударив ладонью по
столу. — Я это сразу понял, как увидал тебя, — зачем тебе идти сюда,
коли не для этого? Видали? Сына выбили из ряда — мать на его место встала!
Он, зловеще грозя рукой, матерно выругался.
Мать испугалась его крика, она смотрела на него и видела,
что лицо Михаила резко изменилось — похудело, борода стала неровной, под нею
чувствовались кости скул. На синеватых белках глаз явились тонкие красные
жилки, как будто он долго не спал, нос у него стал хрящеватее, хищно загнулся.
Раскрытый ворот пропитанной дегтем, когда-то красной, рубахи обнажал сухие
ключицы, густую черную шерсть на груди, и во всей фигуре теперь было еще более
мрачного, траурного. Сухой блеск воспаленных глаз освещал темное лицо огнем
гнева. Софья, побледнев, молчала, не отрывая глаз от мужиков. Игнат покачивал
головой, сощурив глаза, а Яков, снова стоя у шалаша, темными пальцами сердито
отламывал кору жерди. Вдоль стола за спиной матери медленно шагал Ефим.
— Намедни, — продолжал Рыбин, — вызвал меня
земский, — говорит мне: «Ты что, мерзавец, сказал священнику?» — «Почему я
— мерзавец? Я зарабатываю хлеб свой горбом, я ничего худого против людей не
сделал, — говорю, — вот!» Он заорал, ткнул мне в зубы… трое суток я
сидел под арестом. Так говорите вы с народом! Так? Не жди прощенья, дьявол! Не
я — другой, не тебе — детям твоим возместит обиду мою, — помни! Вспахали
вы железными когтями груди народу, посеяли в них зло — не жди пощады, дьяволы
наши! Вот.
Он был весь налит кипящей злобой, и в голосе его вздрагивали
звуки, пугавшие мать.
— А что я сказал попу? — продолжал он
спокойнее. — После схода в селе сидит он с мужиками на улице и
рассказывает им, что, дескать, люди — стадо, для них всегда пастуха
надо, — так! А я пошутил: «Как назначат в лесу воеводой лису, пера будет
много, а птицы — нет!» Он покосился на меня, заговорил насчет того, что, мол,
терпеть надо народу и богу молиться, чтобы он силу дал для терпенья. А я сказал
— что, мол, народ молится много, да, видно, время нет у бога, — не слышит!
Вот. Он привязался ко мне — какими молитвами я молюсь? Я говорю — одной всю
жизнь, как и весь народ: «Господи, научи таскать барам кирпичи, есть каменья,
выплевывать поленья!» Он мне и договорить не дал. Вы — барыня? — вдруг
оборвав рассказ, спросил Рыбин Софью.
— Почему я барыня? — быстро спросила она его,
вздрогнув от неожиданности.
— Почему! — усмехнулся Рыбин. — Такая судьба,
с тем родились! Вот. Думаете — ситцевым платочком дворянский грех можно скрыть
от людей? Мы узнаем попа и в рогоже. Вы вот локоть в мокро на столе положили —
вздрогнули, сморщились. И спина у вас прямая для рабочего человека…
Боясь, что он обидит Софью своим тяжелым голосом, усмешкой и
словами, мать торопливо и строго заговорила:
— Она моя подруга, Михаиле Иваныч, она — хороший
человек, — в этом деле седые волосы нажила. Ты — не очень… Рыбин тяжело
вздохнул.
— Разве я говорю обидное?
Софья, взглянув на него, сухо спросила:
— Вы что-то хотели сказать мне?
— Я? Да! Вот тут недавно человек явился новый,
двоюродный брат Якову, больной он, в чахотке. Позвать его — можно?
— Что же, позовите! — ответила Софья. Рыбин
взглянул на нее, прищурив глаза, и, понизив голос, сказал:
— Ефим, ты бы пошел к нему, — скажи, чтобы к ночи
он явился, — вот.
Ефим надел картуз и молча, ни на кого не глядя, не торопясь,
скрылся в лесу. Рыбин кивнул головой вслед ему, глухо говоря:
— Мучается! Ему идти в солдаты, — ему и вот Якову.
Яков просто говорит: «Не могу», а тот тоже не может, а хочет идти… Думает —
можно солдат потревожить. Я полагаю — стены лбом не прошибешь… Вот они — штыки
в руку и пошли. Да-а, мучается! А Игнатий бередит ему сердце, — напрасно!
— Вовсе не напрасно! — хмуро сказал Игнат, не
глядя на Рыбина. — Его там обработают, начнет палить не хуже других…
— Едва ли! — задумчиво отозвался Рыбин. — Но,
конечно, лучше бежать от этого. Россия велика — где найдешь? Паспортишко достал
и ходи по деревням…
— Я так и сделаю! — заметил Игнат, постукивая себе
щепой по ноге. — Уж как решились идти против — иди прямо!
Разговор оборвался. Заботливо кружились пчелы и осы, звеня в
тишине и оттеняя ее. Чирикали птицы, и где-то далеко звучала песня, плутая по
полям. Помолчав, Рыбин сказал:
— Ну, — нам работать надо… Вы, может, отдохнете?
Там, в шалаше, нары есть. Набери-ка им листа сухого, Яков… А ты, мать, давай
книги…
Мать и Софья начали развязывать котомки. Рыбин наклонился
над ними и, довольный, говорил:
— Немало принесли, — ишь ты! Давно в этих
делах, — как вас звать-то? — обратился он к Софье.
— Анна Ивановна! — ответила она. — Двенадцать
лет… А что?
— Ничего. В тюрьме бывали, чай?
— Бывала…
— Видишь? — негромко и с упреком сказала
мать. — А ты грубое говорил при ней…
Он помолчал и, забрав в руки кучу книг, сказал, оскалив
зубы:
— Вы на меня не обижайтесь! Мужику с барином как смоле
с водой, — трудно вместе, отскакивает!
— Я не барыня, а человек! — возразила Софья, мягко
усмехаясь.
— И это может быть! — отозвался Рыбин. —
Говорят, будто собака раньше волком была. Пойду, спрячу это. Игнат и Яков
подошли к нему, протянув руки.
— Дай-ка нам! — сказал Игнат.
— Все одинаковы? — спросил Рыбин Софью.
— Разные. Тут газета есть…
— О?
Они трое поспешно ушли в шалаш.
— Горит мужик! — тихонько сказала мать, проводив
их задумчивым взглядом.
— Да, — тихо отозвалась Софья. — Никогда я
еще не видала такого лица, как у него, — великомученик какой-то! Пойдем и
мы туда, мне хочется взглянуть на них…
— Вы на него не сердитесь, что суров он… — тихонько
попросила мать.
Софья усмехнулась.
— Какая вы славная, Ниловна…
Когда они встали в дверях, Игнат поднял голову, мельком
взглянул на них и, запустив пальцы в кудрявые волосы, наклонился над газетой,
лежавшей на коленях у него; Рыбин, стоя, поймал на бумагу солнечный луч,
проникший в шалаш сквозь щель в крыше, и, двигая газету под лучом, читал,
шевеля губами; Яков, стоя на коленях, навалился на край нар грудью и тоже
читал.
Мать, пройдя в угол шалаша, села там, а Софья, обняв ее за
плечи, молча наблюдала.
— Дядя Михаиле, ругают нас, мужиков! — вполголоса
сказал Яков, не оборачиваясь. Рыбин обернулся, взглянул на него и ответил
усмехаясь:
— Любя!
Игнат потянул в себя воздух, поднял голову и, закрыв глаза,
молвил:
— Написано тут — «крестьянин перестал быть
человеком», — конечно, перестал!
По его простому, открытому лицу скользнула тень обиды.
— На-ко, поди, надень мою шкуру, повертись в ней, я
погляжу, чем ты будешь, — умник!
— Я лягу! — тихонько сказала мать Софье. —
Устала все-таки немного, и голова кружится от запаха. А вы?
— Не хочу.
Мать протянулась на нарах и задремала. Софья сидела над нею,
наблюдая за читающими, и, когда оса или шмель кружились над лицом матери, она
заботливо отгоняла их прочь. Мать видела это полузакрытыми глазами, и ей была
приятна забота Софьи.
Подошел Рыбин и спросил гулким шепотом:
— Спит?
— Да.
Он помолчал, пристально посмотрел в лицо матери, вздохнул и
тихо заговорил:
— Она, может, первая, которая пошла за сыном его
дорогой, первая!
— Не будем ей мешать, уйдемте! — предложила Софья.
— Да, нам работать надо. Поговорить хотелось бы, да уж
до вечера! Идем, ребята…
Они ушли все трое, оставив Софью у шалаша. А мать подумала:
«Ну, ничего, слава богу! Подружились…»
И спокойно уснула, вдыхая пряный запах леса и дегтя.
|