22
Однажды в праздник мать пришла из лавки, отворила дверь и
встала на пороге, вся вдруг облитая радостью, точно теплым, летним
дождем, — в комнате звучал крепкий голос Павла.
— Вот она! — крикнул хохол.
Мать видела, как быстро обернулся Павел, и видела, что его
лицо вспыхнуло чувством, обещавшим что-то большое для нее.
— Вот и пришел… и дома! — забормотала она,
растерявшись от неожиданности, и села.
Он наклонился к ней бледный, в углах его глаз светло
сверкали маленькие слезинки, губы вздрагивали. Секунду он молчал, мать смотрела
на него тоже молча.
Хохол, тихо насвистывая, прошел мимо них, опустив голову, и
вышел на двор.
— Спасибо, мама! — глубоким, низким голосом
заговорил Павел, тиская ее руку вздрагивающими пальцами. — Спасибо,
родная!
Радостно потрясенная выражением лица и звуком голоса сына,
она гладила его голову и, сдерживая биение сердца, тихонько говорила:
— Христос с тобой! За что?..
— За то, что помогаешь великому нашему делу,
спасибо! — говорил он. — Когда человек может назвать мать свою и по
духу родной — это редкое счастье!
Она молча, жадно глотая его слова открытым сердцем,
любовалась сыном, — он стоял перед нею такой светлый, близкий.
— Я, мама, видел, — многое задевало тебя за душу,
трудно тебе. Думал — никогда ты не помиришься с нами, не примешь наши мысли,
как свои, а только молча будешь терпеть, как всю жизнь терпела. Это тяжело
было!..
— Андрюша очень много дал мне понять! — вставила
она.
— Он мне рассказывал про тебя! — смеясь, сказал
Павел.
— Егор тоже. Мы с ним земляки. Андрюша даже грамоте
хотел учить…
— А ты — сконфузилась и сама потихоньку стала учиться?
— Уж он подглядел! — смущенно воскликнула она. И,
обеспокоенная обилием радости, наполнявшей ее грудь, предложила Павлу: —
Позвать бы его! Нарочно ушел, чтобы не мешать. У него — матери нет…
— Андрей!.. — крикнул Павел, отворяя дверь в
сени. — Ты где?
— Здесь. Дрова колоть хочу.
— Иди сюда!
Он пришел не сразу, а войдя в кухню, хозяйственно заговорил:
— Надо сказать Николаю, чтобы дров привез, — мало
дров у нас. Видите, ненько, какой он, Павел? Вместо того чтобы наказывать,
начальство только откармливает бунтарей…
Мать засмеялась. У нее еще сладко замирало сердце, она была
опьянена радостью, но уже что-то скупое и осторожное вызывало в ней желание
видеть сына спокойным, таким, как всегда. Было слишком хорошо в душе, и она
хотела, чтобы первая — великая — радость ее жизни сразу и навсегда сложилась в
сердце такой живой и сильной, как пришла. И, опасаясь, как бы не убавилось
счастья, она торопилась скорее прикрыть его, точно птицелов случайно пойманную им
редкую птицу.
— Давайте обедать! Ты, Паша, ведь не ел еще? —
суетливо предложила она.
— Нет. Я вчера узнал от надзирателя, что меня решили
выпустить, и сегодня — не пилось, не елось…
— Первого встретил я здесь старика Сизова, —
рассказывал Павел. — Увидал он меня, перешел дорогу, здоровается. Я ему
говорю: «Вы теперь осторожнее со мной, я человек опасный, нахожусь под надзором
полиции».
— «Ничего», — говорит. И знаешь, как он спросил о
племяннике? «Что, говорит, Федор хорошо себя вел?» — «Что значит — хорошо себя
вести в тюрьме?» — «Ну, говорит, лишнего чего не болтал ли против товарищей?» И
когда я сказал, что Федя человек честный и умница, он погладил бороду и гордо
так заявил: «Мы, Сизовы, в своей семье плохих людей не имеем!»
— Он старик с мозгом! — сказал хохол, кивая
головой. — Мы с ним часто разговариваем, — хороший мужик. Скоро Федю
выпустят?
— Всех выпустят, я думаю! У них ничего нет, кроме
показаний Исая, а он что же мог сказать?
Мать ходила взад и вперед и смотрела на сына, Андрей, слушая
его рассказы, стоял у окна, заложив руки за спину. Павел расхаживал по комнате.
У него отросла борода, мелкие кольца тонких, темных волос густо вились на
щеках, смягчая смуглый цвет лица.
— Садитесь! — предложила мать, подавая на стол
горячее. За обедом Андрей рассказал о Рыбине. И, когда он кончил, Павел с
сожалением воскликнул:
— Будь я дома — я бы не отпустил его! Что он понес с
собой? Большое чувство возмущения и путаницу в голове.
— Ну, — сказал хохол усмехаясь, — когда
человеку сорок пет да он сам долго боролся с медведями в своей душе — трудно
его переделать…
Завязался один из тех споров, когда люди начинали говорить
словами, непонятными для матери. Кончили обедать, а все еще ожесточенно осыпали
друг друга трескучим градом мудреных слов. Иногда говорили просто.
— Мы должны идти нашей дорогой, ни на шаг не отступая в
сторону! — твердо заявлял Павел.
— И наткнуться в пути на несколько десятков миллионов
людей, которые встретят нас, как врагов…
Мать прислушивалась к спору и понимала, что Павел не любит
крестьян, а хохол заступается за них, доказывая, что и мужиков добру учить
надо. Она больше понимала Андрея, и он казался ей правым, но всякий раз, когда
он говорил Павлу что-нибудь, она, насторожась и задерживая дыхание, ждала
ответа сына, чтобы скорее узнать, — не обидел ли его хохол? Но они кричали
друг на друга не обижаясь.
Иногда мать спрашивала сына:
— Так ли, Паша? Улыбаясь, он отвечал:
— Так!
— Вы, господин, — с ласковым ехидством говорил
хохол, — сыто поели, да плохо жевали, у вас в горле кусок стоит. Прополощите
горлышко!
— Не дури! — посоветовал Павел.
— Да я — как на панихиде!..
Мать, тихо посмеиваясь, качала головой…
|