8
Наташа поступила учительницей в уезд на ткацкую фабрику, и
Ниловна начала доставлять к ней запрещенные книжки, прокламации, газеты.
Это стало ее делом. По нескольку раз в месяц, переодетая
монахиней, торговкой кружевами и ручным полотном, зажиточной мещанкой или
богомолкой-странницей, она разъезжала и расхаживала по губернии с мешком за
спиной или чемоданом в руках. В вагонах и на пароходах, в гостиницах и на
постоялых дворах — она везде держалась просто и спокойно, первая вступала в
беседы с незнакомыми людьми, безбоязненно привлекая к себе внимание своей ласковой,
общительной речью и уверенными манерами бывалого, много видевшего человека.
Ей нравилось говорить с людьми, нравилось слушать их
рассказы о жизни, жалобы и недоумения. Сердце ее обливалось радостью каждый
раз, когда она замечала в человеке острое недовольство, — то недовольство,
которое, протестуя против ударов судьбы, напряженно ищет ответов на вопросы,
уже сложившиеся в уме. Перед нею все шире и пестрее развертывалась картина
жизни человеческой — суетливой, тревожной жизни в борьбе за сытость. Всюду было
ясно видно грубо-голое, нагло-откровенное стремление обмануть человека,
обобрать его, выжать из него побольше пользы для себя, испить его крови. И она
видела, что всего было много на земле, а народ нуждался и жил вокруг
неисчислимых богатств — полуголодный. В городах стоят храмы, наполненные
золотом и серебром, не нужным богу, а на папертях храмов дрожат нищие, тщетно
ожидая, когда им сунут в руку маленькую медную монету. Она и раньше видала это
— богатые церкви и шитые золотом ризы попов, лачуги нищего народа и его
позорные лохмотья, но раньше это казалось ей естественным, а теперь —
непримиримым и оскорбляющим бедных людей, которым — она знала — церковь ближе и
нужнее, чем богатым.
По картинкам, изображавшим Христа, по рассказам о нем она
знала, что он, друг бедных, одевался просто, а в церквах, куда беднота
приходила к нему за утешением, она видела его закованным в наглое золото и
шелк, брезгливо шелестевший при виде нищеты.
И невольно вспоминались ей слова Рыбина: «И богом обманули
нас!»
Незаметно для нее она стала меньше молиться, но все больше
думала о Христе и о людях, которые, не упоминая имени его, как будто даже не
зная о нем, жили — казалось ей — по его заветам и, подобно ему считая землю
царством бедных, желали разделить поровну между людьми все богатства земли.
Думала она об этом много, и росла в душе ее эта дума, углубляясь и обнимая все
видимое ею, все, что слышала она, росла, принимая светлое лицо молитвы, ровным
огнем обливавшей темный мир, всю жизнь и всех людей. И ей казалось, что сам Христос,
которого она всегда любила смутной любовью — сложным чувством, где страх был
тесно связан с надеждой и умиление с печалью, — Христос теперь стал ближе
к ней и был уже иным — выше и виднее для нее, радостнее и светлее лицом, —
точно он, в самом деле, воскресал для жизни, омытый и оживленный горячею
кровью, которую люди щедро пролили во имя его, целомудренно не возглашая имени
несчастном? друга людей. Из своих путешествий она всегда возвращалась к Николаю
радостно возбужденная тем, что видела и слышала дорогой, бодрая и довольная
исполненной работой.
— Хорошо это — ездить везде и много видеть! —
говорила она Николаю по вечерам. — Понимаешь, как строится жизнь.
Оттирают, откидывают народ на край ее, обиженный, копошится он там, но — хочет
не хочет, а думает — за что? Почему меня прочь отгоняют? Почему всего много, а
голоден я? И сколько ума везде, а я глуп и темен? И где он, бог милостивый,
пред которым нет бога того и бедного, но все — дети, дорогие сердцу?
Возмущается понемногу народ жизнью своей, — чувствует, что неправда
задушит его, коли он не подумает о себе!
И все чаще она ощущала требовательное желание своим языком
говорить людям о несправедливостях жизни; иногда — ей трудно было подавить это
желание — Николай, заставая ее над картинками, улыбаясь, рассказывал что-нибудь
всегда чудесное. Пораженная дерзостью задач человека, она недоверчиво
спрашивала Николая:
— Да разве это можно?
И он настойчиво, с непоколебимой уверенностью в правде своих
пророчеств, глядя через очки в лицо ее добрыми глазами, говорил ей сказки о
будущем.
— Желаниям человека нет меры, его сила — неисчерпаема!
Но мир все-таки еще очень медленно богатеет духом, потому что теперь каждый,
желая освободить себя от зависимости, принужден копить не знания, а деньги. А
когда люди убьют жадность, когда они освободят себя из плена подневольного
труда…
Она редко понимала смысл его слов, но чувство спокойной
веры, оживлявшее их, становилось все более доступно для нее.
— На земле слишком мало свободных людей, вот ее
несчастие! — говорил он.
Это было понятно — она знала освободившихся от жадности и
злобы, она понимала, что, если бы таких людей было больше, — темное и
страшное лицо Жизни стало бы приветливее и проще, более добрым и светлым.
— Человек невольно должен быть жестоким! — с
грустью говорил Николай.
Она утвердительно кивала головой, вспоминая речи хохла.
9
Однажды Николай, всегда аккуратный, пришел со службы много
позднее, чем всегда, и, не раздеваясь, возбужденно потирая руки, торопливо
сказал:
— Знаете, Ниловна, сегодня из тюрьмы бежал один из
наших товарищей. Но кто он? Не удалось узнать…
Мать покачнулась на ногах, охваченная волнением, села на
стул, спрашивая шепотом:
— Может быть, Паша?
— Может быть! — ответил Николай, вздернув
плечи. — Но как ему помочь скрыться, где его найти? Я сейчас ходил по
улицам — не встречу ли? Это глупо, но надо что-нибудь делать! И я снова пойду…
— Я тоже! — крикнула мать.
— Вы пойдите к Егору, не знает ли он что-нибудь? —
предложил Николай, поспешно исчезая.
Она накинула платок на голову и, охваченная надеждой, быстро
вышла на улицу вслед за ним. Рябило в глазах, и сердце стучало торопливо,
заставляя ее почти бежать. Она шла встречу «возможного, опустив голову, и
ничего не замечала вокруг.
«Приду, а он там!» — мелькала надежда, толкая ее.
Было жарко, она задыхалась от усталости и, когда дошла до
лестницы в квартиру Егора, остановилась, не имея сил идти дальше, обернулась и,
удивленно, тихонько крикнув, на миг закрыла глаза — ей показалось, что в
воротах стоит Николай Весовщиков, засунув руки в карманы. Но когда она снова
взглянула — никого не было…
«Почудилось!» — мысленно сказала она, шагая по ступеням и
прислушиваясь. Внизу на дворе был слышен глухой топот медленных шагов.
Остановясь на повороте лестницы, она, нагнувшись, посмотрела вниз и снова
увидала рябое лицо, улыбавшееся ей.
— Николай! Николай… — воскликнула она, опускаясь
встречу ему, а сердце разочарованно заныло.
— А ты иди! Иди! — негромко ответил он, махнув
рукой.
Она быстро взбежала по лестнице, вошла в комнату Егора и,
увидав его лежащим на диване, задыхаясь, прошептала:
— Николай бежал… из тюрьмы!..
— Какой? — хрипло спросил Егор, поднимая голову с
подушки. — Их там двое…
— Весовщиков… Идет сюда!..
— Чудесно!
Он уже вошел в комнату, запер дверь на крюк и, сняв шапку
тихо смеялся, приглаживая волосы на голове. Упираясь локтями в диван, Егор
поднялся, крякнул, кивая головой:
— Пожалуйте…
Широко улыбаясь, Николай подошел к матери, схватил ее руку:
— Кабы не увидал я тебя — хоть назад в тюрьму иди!
Никого в городе не знаю, а в слободу идти — сейчас же схватят. Хожу и думаю —
дурак! Зачем ушел? Вдруг вижу — Ниловна бежит! Я за тобой…
— Как это ты ушел? — спросила мать. Он неловко
присел на край дивана и говорил, смущенно пожимая плечами:
— Случай подвернулся! Гулял я, а уголовники начали
надзирателя бить. Там один есть такой, из жандармов, за воровство
выгнан, — шпионит, доносит, жить не дает никому! Бьют они его, суматоха,
надзиратели испугались, бегают, свистят. Я вижу — ворота открыты, площадь,
город. И пошел не торопясь… Как во сне. Отошел немного, опомнился — куда идти?
Смотрю — а ворота тюрьмы уже заперты…
— Гм! — сказал Егор. — А вы бы, господин,
воротились, вежливо постучали в дверь и попросили пустить вас. Извините, мол, я
несколько увлекся…
— Да, — усмехаясь, продолжал Николай, — это
глупость. Ну, все-таки перед товарищами нехорошо, — никому не сказал
ничего… Иду. Вижу — покойника несут, ребенка. Пошел за гробом, голову наклонил,
не гляжу ни на кого. Посидел на кладбище, обвеяло меня воздухом, и одна мысль в
голову пришла…
— Одна? — спросил Егор и, вздохнув, добавил: — Я
думаю, ей там не тесно.
Весовщиков безобидно засмеялся, тряхнув головой.
— Ну, теперь у меня голова не такая пустая, как была. А
ты, Егор Иванович, все хвораешь…
— Каждый делает, что может! — ответил Егор, влажно
кашляя. — Продолжай!
— Потом пошел в земский музей. Походил там, поглядел, а
сам все думаю — как же, куда я теперь? Даже рассердился на себя. И очень есть
захотелось! Вышел на улицу, хожу, досадно мне… Вижу — полицейские
присматриваются ко всем. Ну, думаю, с моей рожей скоро попаду на суд божий!..
Вдруг Ниловна навстречу бежит, я посторонился да за ней, — вот и все!
— А я тебя и не заметила! — виновато молвила мать.
Она рассматривала Весовщикова, и ей казалось, что он как будто легче стал.
— Верно, товарищи беспокоятся… — почесывая голову,
сказал Николай.
— А начальства тебе не жалко? Оно ведь тоже
беспокоится! — заметил Егор. Он открыл рот и начал так двигать губами,
точно жевал воздух. — Однако шутки прочь! Надо тебя прятать, что нелегко,
хотя и приятно. Если бы я мог встать… — Он задохнулся, бросил руки к себе на
грудь и слабыми движениями стал растирать ее.
— Сильно ты расхворался, Егор Иванович! — сказал
Николай и опустил голову. Мать вздохнула, тревожно обвела глазами маленькую.
тесную комнату.
— Это мое личное дело! — ответил Егор. — Вы,
мамаша, спрашивайте о Павле, нечего притворяться! Весовщиков широко улыбнулся.
— Павел ничего! Здоров. Он вроде старосты у нас там. С
начальством разговаривает и вообще — командует. Его уважают…
Власова кивала головой, слушая рассказы Весовщикова, и
искоса смотрела на отекшее, синеватое лицо Егора. Неподвижно застывшее,
лишенное выражения, оно казалось странно плоским, и только глаза па нем
сверкали живо и весело.
— Дали бы мне поесть, — ей-богу, очень
хочется! — неожиданно воскликнул Николай.
— Мамаша, на полке лежит хлеб, потом пойдите в коридор,
налево вторая дверь — постукайте в нее. Откроет женщина, так вы скажите ей,
пусть идет сюда и захватит с собой все, что имеет съедобного.
— Куда же — все? — запротестовал Николай.
— Не волнуйся — это немного…
Мать вышла, постучала в дверь и, прислушиваясь к тишине за
нею, с печалью подумала о Егоре:
«Умирает…»
— Кто это? — спросили за дверью.
— От Егора Ивановича! — негромко ответила
мать. — Просит вас к себе…
— Сейчас приду! — не открывая, ответили ей. Она
подождала немного и снова постучалась. Тогда дверь быстро отворилась, и в
коридор вышла высокая женщина в очках. Торопливо оправляя смятый рукав
кофточки, она сурово спросила мать:
— Вам что угодно?
— Я от Егора Ивановича…
— Ага! Идемте. О, да я же знаю вас! — тихо
воскликнула женщина. — Здравствуйте! Темно здесь…
Власова взглянула на нее и вспомнила, что она бывала изредка
у Николая.
«Все свои!» — мелькнуло у нее в голове.
Наступая на Власову, женщина заставила ее идти вперед, а
сама, идя сзади, спрашивала:
— Ему плохо?
— Да, лежит. Просил вас принести покушать…
— Ну, это лишнее…
Когда они входили к Егору, их встретил его хрип:
— Направляюсь к праотцам, друг мой. Людмила Васильевна,
сей муж ушел из тюрьмы без разрешения начальства, дерзкий! Прежде всего
накормите его, потом спрячьте куда-нибудь.
Женщина кивнула головой и, внимательно глядя в лицо
больного, строго сказала:
— Вы, Егор, должны были послать за мной тотчас же, как
только к вам пришли! И вы дважды, я вижу, не принимали лекарство — что за
небрежность? Товарищ, идите ко мне! Сейчас сюда явятся из больницы за Егором.
— Все-таки в больницу меня? — спросил Егор.
— Да. Я буду там с вами.
— И там? О господи!
— Не дурите…
Разговаривая, женщина поправила одеяло на груди Егора,
пристально осмотрела Николая, измерила глазами лекарство в пузырьке. Говорила
она ровно, негромко, движения у нее были плавны, лицо бледное, темные брови
почти сходились над переносьем. Ее лицо не нравилось матери — оно казалось
надменным, а глаза смотрели без улыбки, без блеска. И говорила она так, точно
командовала.
— Мы уйдем! — продолжала она. — Я скоро
ворочусь! Вы дайте Егору столовую ложку вот этого. Не позволяйте ему говорить…
И она ушла, уводя с собой Николая.
— Чудесная женщина! — сказал Егор,
вздохнув. — Великолепная женщина… Вас, мамаша, надо бы к ней
пристроить, — она устает очень…
— А ты не говори! На-ко, выпей лучше!.. — мягко
попросила мать.
Он проглотил лекарство и продолжал, прищурив глаз:
— Все равно я умру, если и буду молчать…
Другим глазом он смотрел в лицо матери, губы его медленно
раздвигались в улыбку. Мать наклонила голову, острое чувство жалости вызывало у
нее слезы.
— Ничего, это естественно… Удовольствие жить влечет за
собой обязанность умереть…
Мать положила руку на голову его и снова тихо сказала:
— Помолчи, а?..
Он закрыл глаза, как бы прислушиваясь к хрипам в груди
своей, и упрямо продолжал:
— Бессмысленно молчать, мамаша! Что я выиграю
молчанием? Несколько лишних секунд агонии, а проиграю удовольствие поболтать с
хорошим человеком. Я думаю, что на том свете нет таких хороших людей, как на
этом…
Мать беспокойно перебила его речь:
— Вот придет она, барыня-то, и будет ругать меня за то,
что ты говоришь…
— Она не барыня, а — революционерка, товарищ, чудесная
душа. Ругать вас, мамаша, она непременно будет. Всех ругает, всегда…
И медленно, с усилием двигая губами, Егор стал рассказывать
историю жизни своей соседки. Глаза его улыбались, мать видела, что он нарочно
поддразнивает ее и, глядя на его лицо, подернутое влажной синевой, тревожно
думала:
«Умрет…»
Вошла Людмила и, тщательно закрывая за собой дверь,
заговорила, обращаясь к Власовой:
— Вашему знакомому необходимо переодеться и возможно
скорее уйти от меня, так вы, Пелагея Ниловна, сейчас же идите, достаньте платье
для него и принесите все сюда. Жаль — нет Софьи, это ее специальность — прятать
людей.
— Она завтра приедет! — заметила Власова,
накидывая платок на плечи.
Каждый раз, когда ей давали какое-нибудь поручение, ее
крепко охватывало желание исполнить это дело быстро и хорошо, и она уже не могла
думать ни о чем, кроме своей задачи, И теперь, озабоченно опустив брови,
деловито спрашивала:
— Как одеть его думаете вы?
— Все равно! Он пойдет ночью…
— Ночью хуже — людей меньше на улицах, следят больше, а
он не очень ловкий…
Егор хрипло засмеялся.
— А можно в больницу к тебе прийти? — спросила
мать.
Он, кашляя, кивнул головой. Людмила заглянула в лицо матери
темными глазами и предложила:
— Хотите дежурить у него в очередь со мной? Да? Хорошо!
А теперь — идите скорее. Ласково, но властно взяв мать под руку, она вывела ее
за дверь и там тихо сказала:
— Не обижайтесь, что я выпроваживаю вас! Но ему вредно
говорить… А у меня есть надежда…
Она сжала руки, пальцы ее хрустнули, а веки утомленно
опустились на глаза…
Это объяснение смутило мать, и она пробормотала;
— Что это вы?
— Смотрите, нет ли шпионов! — тихо сказала
женщина. Подняв руки к лицу, она потирала виски, губы у нее вздрагивали, лицо
стало мягче.
— Знаю!.. — ответила ей мать не без гордости.
Выйдя из ворот, она остановилась на минуту, поправляя платок, и незаметно, но
зорко оглянулась вокруг. Она уже почти безошибочно умела отличить шпиона в
уличной толпе. Ей были хорошо знакомы подчеркнутая беспечность походки,
натянутая развязность жестов, выражение утомленности и скуки на лице и плохо
спрятанное за всем этим опасливое, виноватое мерцание беспокойных, неприятно
острых глаз.
На этот раз она не заметила знакомого лица и, не торопясь,
пошла по улице, а потом наняла извозчика и велела отвезти себя на рынок.
Покупая платье для Николая, она жестоко торговалась с продавцами и, между
прочим, ругала своего пьяницу мужа, которого ей приходится одевать чуть не
каждый месяц во все новое. Эта выдумка мало действовала на торговцев, но очень
нравилась ей самой, — дорогой она сообразила, что полиция, конечно, поймет
необходимость для Николая переменить платье и пошлет сыщиков на рынок. С такими
же наивными предосторожностями она возвратилась на квартиру Егора, потом ей
пришлось провожать Николая на окраину города. Они шли с Николаем по разным
сторонам улицы, и матери было смешно и приятно видеть, как Весовщиков тяжело
шагал, опустив голову и путаясь ногами в длинных полах рыжего пальто, и как он
поправлял шляпу, сползавшую ему на нос. В одной из пустынных улиц их встретила
Сашенька, и мать, простясь с Весовщиковым кивком головы, пошла домой.
«А Паша сидит… И — Андрюша…» — думала она печально.
|