23
Так, в этой туче недоумения и уныния, под тяжестью тоскливых
ожиданий, она молча жила день, два, а на третий явилась Саша и сказала Николаю:
— Все готово! Сегодня в час…
— Уже готово? — удивился он.
— Да ведь чего же? Мне нужно было только достать место
и одежду для Рыбина, все остальное взял на себя Гобун. Рыбину придется пройти
всего один квартал. Его на улице встретит Весовщиков, — загримированный,
конечно, — накинет на него пальто, даст шапку и укажет путь. Я буду ждать
его, переодену и увезу.
— Недурно! А кто это Гобун? — спросил Николай.
— Вы видели его. В его квартире вы занимались со
слесарями.
— А! Помню. Чудаковатый старик…
— Он отставной солдат, кровельщик. Малоразвитой
человек, с неисчерпаемой ненавистью ко всякому насилию… Философ
немножко, — задумчиво говорила Саша, глядя в окно. Мать молча слушала ее,
и что-то неясное медленно назревало в ней.
— Гобун хочет освободить племянника своего, —
помните, вам нравился Евченко, такой щеголь и чистюля? Николай кивнул головой.
— У него все налажено хорошо, — продолжала
Саша, — но я начинаю сомневаться в успехе. Прогулки — общие; я думаю, что,
когда заключенные увидят лестницу, — многие захотят бежать…
Она, закрыв глаза, помолчала, мать подвинулась ближе к ней.
— И помешают друг другу…
Они все трое стояли перед окном, мать — позади Николая и
Саши. Их быстрый говор будил в сердце ее смутное чувство…
— Я пойду туда! — вдруг сказала она.
— Зачем? — спросила Саша.
— Не ходите, голубчик! Еще как-нибудь попадетесь! Не
надо! — посоветовал Николай.
Мать посмотрела на него и тише, но настойчивее повторила:
— Нет, я пойду…
Они быстро переглянулись, Саша, пожимая плечами, сказала:
— Это понятно…
Обернувшись к матери, она взяла ее под руку, покачнулась к
ней и заговорила простым и близким сердцу матери голосом:
— Я все-таки скажу вам, вы напрасно ждете…
— Голубушка! — воскликнула мать, прижав ее к себе
дрожащей рукой. — Возьмите меня, — не помешаю! Мне — нужно. Не верю
я, что можно это — убежать!
— Она пойдет! — сказала девушка Николаю.
— Это ваше дело! — ответил он, наклоняя голову.
— Нам нельзя быть вместе. Вы идите в поле, к огородам.
Оттуда видно стену тюрьмы. Но — если спросят вас, что вы там делаете?
Обрадованная, мать уверенно ответила:
— Найду, что сказать!..
— Не забывайте, что вас знают тюремные
надзиратели! — говорила Саша. — И если они увидят вас там…
— Не увидят! — воскликнула мать. В ее груди вдруг
болезненно ярко вспыхнула все время незаметно тлевшая надежда и оживила ее… «А
может быть, и он тоже…» — думала она, поспешно одеваясь.
Через час мать была в попе за тюрьмой. Резкий ветер летал
вокруг нее, раздувал платье, бился о мерзлую землю, раскачивал ветхий забор
огорода, мимо которого шла она, и с размаху ударялся о невысокую стену тюрьмы.
Опрокинувшись за стену, взметал со двора чьи-то крики, разбрасывал их по
воздуху, уносил в небо. Там быстро бежали облака, открывая маленькие просветы в
синюю высоту.
Сзади матери был огород, впереди кладбище, а направо,
саженях в десяти, тюрьма. Около кладбища солдат гонял на корде лошадь, а
другой, стоя рядом с ним, громко топал в землю ногами, кричал, свистел и
смеялся. Больше никого не было около тюрьмы.
Она медленно пошла дальше мимо них к ограде кладбища, искоса
поглядывая направо и назад. И вдруг почувствовала, что ноги у нее дрогнули,
отяжелели, точно примерзли к земле, — из-за угла тюрьмы спешно, как всегда
ходят фонарщики, вышел сутулый человек с лестницей на плече. Мать, испуганно
мигнув, быстро взглянула на солдат — они топтались на одном месте, а лошадь
бегала вокруг них; посмотрела на человека с лестницей — он уже поставил ее к
стене и влезал не торопясь. Махнув во двор рукой, быстро спустился, исчез за
углом. Сердце матери билось торопливо, секунды шли медленно. На темной стене
тюрьмы линии лестницы были едва заметны в пятнах грязи и осыпавшейся
штукатурки, обнажившей кирпич. И вдруг над стеной явилась черная голова,
выросло тело, перевалилось через стену, сползло по ней. Показалась другая
голова в мохнатой шапке, на землю скатился черный ком и быстро исчез за углом.
Михаиле выпрямился, оглянулся, тряхнул головой…
— Беги, беги! — шептала мать, топая ногой.
В ушах у нее гудело, доносились громкие крики — вот над
стеной явилась третья голова. Мать, схватившись руками за грудь, смотрела,
замирая. Светловолосая голова без бороды рвалась вверх, точно хотела
оторваться, и вдруг — исчезла за стеной. Кричали все громче, буйнее, ветер
разносил по воздуху тонкие трели свистков. Михаиле шел вдоль стены, вот он уже
миновал ее, переходил открытое пространство между тюрьмой и домами города. Ей
казалось, что он идет слишком медленно и напрасно так высоко поднял
голову, — всякий, кто взглянет в лицо его, запомнит это лицо навсегда. Она
шептала:
— Скорее… скорее…
За стеною тюрьмы сухо хлопнуло что-то, — был слышен
тонкий звон разбитого стекла. Солдат, упираясь ногами в землю, тянул к себе
лошадь, другой, приложив ко рту кулак, что-то кричал по направлению тюрьмы и,
крикнув, поворачивал туда голову боком, подставляя ухо.
Напрягаясь, мать вертела шеей во все стороны, ее глаза, видя
все, ничему не верили — слишком просто и быстро совершилось то, что она
представляла себе страшным и сложным, и эта быстрота, ошеломив ее, усыпляла
сознание. В улице уже не видно было Рыбина, шел какой-то высокий человек в
длинном пальто, бежала девочка. Из-за угла тюрьмы выскочило трое надзирателей,
они бежали тесно друг к другу и все вытягивали вперед правые руки. Один из
солдат бросился им встречу, другой бегал вокруг лошади, стараясь вскочить на
нее, она не давалась, прыгала, и все вокруг тоже подпрыгивало вместе с нею.
Непрерывно, захлебываясь звуком, воздух резали свистки. Их тревожные, отчаянные
крики разбудили у женщины сознание опасности; вздрогнув, она пошла вдоль ограды
кладбища, следя за надзирателями, но они и солдаты забежали за другой угол
тюрьмы и скрылись. Туда же следом за ними пробежал знакомый ей помощник
смотрителя тюрьмы в расстегнутом мундире. Откуда-то появилась полиция, сбегался
народ.
Ветер кружился, метался, точно радуясь чему-то, и доносил до
слуха женщины разорванные, спутанные крики, свист… Эта сумятица радовала ее,
мать зашагала быстрее, думая:
«Значит — мог бы и он!»
Навстречу ей, из-за угла ограды, вдруг вынырнули двое
полицейских.
— Стой! — крикнул один, тяжело дыша. —
Человека — с бородой — не видала?
Она указала рукой на огороды и спокойно ответила:
— Туда побежал, — а что?
— Егоров! Свисти!
Она пошла домой. Было ей жалко чего-то, на сердце лежало
нечто горькое, досадное. Когда она входила с поля в улицу, дорогу ей перерезал
извозчик. Подняв голову, она увидала в пролетке молодого человека с светлыми
усами и бледным, усталым лицом. Он тоже посмотрел на нее. Сидел он косо, и,
должно быть, от этого правое плечо у него было выше левого.
Николай встретил ее радостно.
— Ну, что там?
— Как будто удалось…
Стараясь восстановить в своей памяти все мелочи, она начала
рассказывать о бегстве и говорила так, точно передавала чей-то рассказ,
сомневаясь в правде его.
— Нам везет! — сказал Николай, потирая
руки. — Но — как я боялся за вас! Черт знает как! Знаете, Ниловна, примите
мой дружеский совет — не бойтесь суда! Чем скорее он, тем ближе свобода Павла,
поверьте! Может быть — он уйдет с дороги. А суд — это приблизительно такая
штука…
Он начал рисовать ей картину заседания суда, она слушала и
понимала, что он чего-то боится, хочет ободрить ее.
— Может, вы думаете, я там скажу что-нибудь
судьям? — вдруг спросила она. — Попрошу их о чем-нибудь?
Он вскочил, замахал на нее руками и обиженно вскричал:
— Что вы!
— Я боюсь, верно! Чего боюсь — не знаю!.. — Она
помолчала, блуждая глазами по комнате.
— Иной раз кажется — начнут они Пашу обижать,
измываться над ним. Ах ты, мужик, скажут, мужицкий ты сын! Что затеял? А Паша —
гордый, он им так ответит! Или — Андрей посмеется над ними. И все они там
горячие. Вот и думаешь — вдруг не стерпит… И засудят так, что уж и не увидишь
никогда!
Николай хмуро молчал, дергая свою бородку.
— Этих дум не выгонишь из головы! — тихо сказала
мать, — Страшно это — суд! Как начнут все разбирать да взвешивать! Очень
страшно! Не наказание страшно, а — суд. Не умею я этого сказать…
Николай — она чувствовала — не понимает ее, и это еще более
затрудняло желание рассказать о страхе своем.
|