|
Капли крови
Глава первая
Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из него
сладостную легенду, ибо я — поэт. Косней во тьме, тусклая, бытовая, или бушуй
яростным пожаром, — над тобою, жизнь, я, поэт, воздвигну творимую мною
легенду об очаровательном и прекрасном.
В спутанной зависимости событий случайно всякое начало. Но
лучше начать с того, что и в земных переживаниях прекрасно, или хотя бы только
красиво и приятно. Прекрасны тело, молодость и веселость в человеке, — прекрасны
вода, свет и лето в природе.
Было лето, стоял светлый, знойный полдень, и на реку
Скородень падали тяжелые взоры пламенного Змия. Вода, свет и лето сияли и
радовались, сияли солнцем и простором, радовались одному ветру, веющему из
страны далекой, многим птицам и двум обнаженным девам.
Две сестры, Елисавета и Елена, купались в реке Скородени. И
солнце, и вода были веселы, потому что две девы были прекрасны и были наги. И
обеим девушкам было весело, прохладно и хотелось двигаться, и смеяться, и
болтать, и шутить. Они говорили о человеке, который волновал их воображение.
Девушки были дочери богатого помещика. Место, где они
купались, примыкало к обширному, старому саду их усадьбы. Может быть, им было
особенно приятно купаться в этой реке потому, что они чувствовали себя
госпожами этих быстротекущих вод и песчаных отмелей под их быстрыми ногами. И
они плавали и смеялись в этой реке с уверенностью и свободою прирожденных
владетельниц и госпож. Никто не знает пределов своего господства, — но
блаженны утверждающие свое обладание, свою власть!
Они плавали вдоль и поперек реки, состязаясь одна с другою в
искусстве плавать и нырять. Их тела, погруженные в воду, представляли
восхитительное зрелище, для того, кто смотрел бы на них из сада, со скамейки на
высоком берегу, любуясь игрою мускулов под их тонкою, эластичною кожею. В
телесно-желтом жемчуге их тел тонули розовые тоны. Но розы побеждали на их
лицах и на тех частях тела, которые бывали часто открыты.
Берег против усадьбы был отлогий. Росли кое-где кусты, за ними
далеко простирались нивы, и на краю земли и неба виднелись далекие избы
подгородной деревни. Крестьянские мальчики проходили порою по берегу. Они не
смотрели на купающихся барышень. Гимназист, пришедший издалека, с другого конца
города, сидел на корточках за кустами. Он называл себя телятиною: не захватил
фотографического аппарата. Но, утешая себя, он думал: «Завтра непременно
возьму».
Гимназист поспешно глянул на часы — заметить, в какое именно
время девицы выходят сюда купаться. Он знал девиц, бывал в их доме у своего
товарища, их родственника. Теперь младшая, Елена, нравилась ему больше:
пухленькая, веселенькая, беленькая, румяненькая, ручки и ножки маленькие. В
старшей, Елисавете, ему не нравились руки и ноги, — они казались ему
слишком большими, красными. И лицо красное, очень загорелое, и вся очень
большая.
«Ну, ничего, — думал он, — зато она стройная,
этого нельзя отнять».
Около года прошло с той поры, как в городе Скородоже
поселился отставной приват-доцент, доктор химии Георгий Сергеевич Триродов. О
нем в городе с первых же дней говорили много, и больше несочувственно.
Неудивительно, что и две розово-желтые черноволосые девушки в воде говорили о
нем же. Они плескались водою, подымали ногами жемчужные и алмазные брызги и
говорили.
— Как все это неясно! — сказала младшая сестра,
Елена. — Никто не знает, откуда его состояние, и что он там делает в своем
доме, и зачем ему эта детская колония. Слухи какие-то странные ходят. Неясно,
право.
Эти Еленины слова напомнили Елисавете статью, которую она
читала на днях в московском философском журнале. У Елисаветы была хорошая
память. Она сказала, припоминая:
— В нашем мире не может воцариться разум, не может быть
устранено все неясное.
Она хотела припоминать дальше, но вспомнила вдруг, что для
Елены это не будет занимательно, вздохнула и замолчала. Елена взглянула на нее
с выражением привычного любования и преклонения и сказала:
— Когда так светло, хочется, чтобы и все было ясно, как
здесь, вокруг нас.
— А здесь разве ясно? — возразила
Елисавета. — Солнце слепит глаза, вода горит и блещет, и в этом
бешено-ярком мире мы даже не знаем, нет ли в двух шагах от нас кого-нибудь, кто
за нами подсматривает.
Сестры в это время стояли, отдыхая, по грудь в воде, у
лугового берега Скородени. Гимназист на корточках за кустом услышал Елисаветины
слова. Он похолодел от смущения и на четвереньках пустился меж кустами от реки,
забрался в рожь, засел на меже и притворился, что отдыхает, что даже и не
знает, где река. Но никто не замечал его, словно его и не было.
Гимназист посидел и пошел домой с неясным чувством
разочарования, обиды, недоумения. Почему-то особенно обидно было ему думать,
что для двух купальщиц он был только предполагаемою возможностью, тем, чего на
самом деле не было.
Все на свете кончается. Кончилось и купанье сестер. Вышли
они обе сразу, и не сговариваясь, из отрадно-прохладной, глубинной воды на
землю, в воздух, на земное подножие неба, к жарким лобзаниям тяжело и медленно
вздымающегося Змия. На берегу они постояли, нежась Змиевыми лобзаниями, и вошли
в закрытую купальню, где были оставлены их одежды, одеваться.
Елисаветин наряд был очень прост. Платье, сшитое туникою,
без рукавов, не совсем длинное, зеленовато-желтого цвета, и простая соломенная
шляпа. Елисавета почти всегда носила желтые платья. Она любила желтый цвет,
курослеп и золото. Хотя она и говорила иногда, что носит желтое, чтобы не
казаться слишком красною, но на самом деле она любила желтый цвет просто
искренно и бескорыстно. Желтый цвет радовал Елисавету. В этом было очень
далекое, досознательное воспоминание, словно из иной жизни, прежней.
Тяжелая черная Елисаветина коса была плотно и красиво
положена вокруг головы. Сзади коса была высоко поднята и открывала сильно
загорелую, стройно поставленную шею. На прекрасном Елисаветином лице было ярко,
почти с излишнею силою, выражено преобладание волевой и интеллектуальной жизни
над эмоциональною. Был очарователен странно-прямой и длинный разрез губ. Сини
были ее глаза, веселые, когда и губы не улыбаются. И веселый, и задумчивый, и
нежный был их взгляд. На этом лице казались неожиданно-странными яркий румянец
и сильный загар.
Елисавета ждала, когда оденется Елена, медленно ходила по
песчаному берегу и всматривалась в однообразные дали. Мелкие, теплые песчинки
ласково грели похолодевшие в воде, нагие стопы.
Елена одевалась не торопясь. Так ей нравилось, казалось
таким украшающим все, что наденет. Она любовалась розовыми рефлексами на своей
коже, своим нарядным и легким платьем из светло-розовой, почти белой, ткани,
широким розовым шелковым поясом, замкнутым сзади перламутровою пряжкою,
соломенною шляпою со светло-розовыми лентами, подбитою желтовато-розовым
атласом.
Наконец Елена оделась. Сестры поднялись по отлогой дорожке
вверх от берега, и ушли, туда, куда влекло их любопытство. Они любили делать
продолжительные прогулки пешком. Несколько раз проходили раньше мимо дома и
усадьбы Георгия Триродова, которого они еще ни разу не видели. Сегодня им
захотелось опять идти в ту сторону, и постараться заглянуть, увидеть
что-нибудь.
Сестры прошли версты две лесом. Тихо говорили они о разном и
слегка волновались. Любопытство часто волнует.
Извилистая лесная дорожка с двумя тележными колеями
открывала на каждом повороте живописные виды. Наконец выбранная сестрами
дорожка привела их к оврагу. Его заросшие кустами и жесткою травою склоны были
дики и красивы. Из глубины оврага доносился сладкий и теплый запах донника, и
виднелись там, внизу, его белые метелки. Над оврагом висел узенький мостик,
подпертый снизу тонкими кольями. За мостиком тянулась вправо и влево невысокая
изгородь, и в ней, прямо против мостика, видна была калитка.
Сестры перешли мостик, придерживаясь за его тонкие,
березовые перильца. Потрогали калитку — заперта. Посмотрели одна на другую.
Елисавета, досадливо краснея, сказала:
— Надо вернуться.
— Да, вот и все говорят, что туда не попасть, —
сказала Елена, — что надо через изгородь перелезать, да и то не перелезть
почему-то. Странно, какие же там у них секреты?
В кустах у изгороди послышался тихий шорох. Ветки
раздвинулись. Тихо подбежал бледный мальчик. Быстро глянул на сестер ясными, но
слишком спокойными, словно неживыми глазами. Елисавете показался странным склад
его бледных губ. Какое-то неподвижно-скорбное выражение таилось в уголках его
рта. Он открыл калитку; кажется, сказал что-то, но так тихо, что сестры не
расслышали. Или это легкий ветер прошумел в упругих ветках?
Мальчик скрылся за кустами так быстро, словно его и не было.
Так быстро, что сестры не успели ни удивиться, ни сказать спасибо. Точно сама
калитка распахнулась, или одна из сестер толкнула ее, не замечая.
Они постояли в нерешительности. Непонятное смущение на
короткое мгновение охватило обеих и быстро рассеялось. Любопытство поднялось
опять. Сестры вошли.
— Как же он открыл? — спросила Елена.
Елисавета молча и скоро шла вперед. Ей было радостно, что
попали. И уже не хотела она думать о бледном мальчике, забыла его. Только
где-то, в неясном поле сознания, тускло мерцал белый и странный лик.
Был все такой же лес, как и до калитки, такой же задумчивый,
и высокий, и разобщающий с небом, чарующий своими тайнами. Но здесь он казался
побежденным человеческою деятельною жизнью. Где-то недалеко слышались голоса,
крики, смех. Кое-где попадались оставленные игры. Тропинки выходили иногда на
усыпанные песком широкие дорожки. Сестры быстро шли по извилистой тропинке в ту
сторону, откуда сильнее звучали детские голоса, вскрики, смехи и взвизги. Потом
все это многообразие звуков стянулось и растворилось в звонком и сладком пении.
Наконец перед сестрами открылась небольшая прогалина
овальной формы. Высокие сосны обстали вокруг этой лужайки так ровно, как
стройные колонны великолепной залы. И над нею небесная синева была особенно
яркою, чистою и торжественною. На прогалине было много детей, разного возраста.
В различных местах они сидели и лежали поодиночке, по два, по три. В середине
десятка три мальчиков и девочек пели и танцевали, и танец их строго следовал
ритму песни и с прекрасною точностью передавал ее слова. Их пением и танцем
управляла высокая и стройная девушка с сильным, звучным голосом, роскошными золотистыми
косами и серыми веселыми глазами.
Все, и дети, и наставницы их, — которых видно было три
или четыре, — одеты были одинаково, совсем просто. Простая и легкая одежда
их казалась красивою. На них приятно было смотреть, может быть, потому, что их
одежда открывала деятельные члены тела, руки и ноги. Одежда должна защищать, а
не закрывать, — одевать, а не окутывать.
Синие и красные пятна шапочек и одежд красиво выделяли
светлые тона лиц, рук и ног. И было весело, и казалось, под этою высокою и
ясною лазурью, таким праздничным и чистым это обилие ярких и светлых тонов и
смело открытого тела.
Несколько детей, из тех, которые не пели, подошли к сестрам
и смотрели на них, ласково и доверчиво улыбаясь.
— Можно посидеть, — сказал мальчуган с очень
синими глазами, — вот скамеечка.
— Спасибо, миленький, — сказала Елисавета.
Сестры сели. Детям хотелось говорить. Одна маленькая девочка
сказала:
— А я сейчас белочку видела. На елке сидела. А я как
крикнула! а она как побежит!
И другие начали рассказывать и спрашивать. А те перестали
петь, разбежались играть. Золотоволосая учительница подошла к сестрам и
спросила:
— Вы из города? Вам у нас нравится?
— Да, у вас хорошо, — сказала Елисавета. — У
нас рядом усадьба. Мы — Рамеевы. Я — Елисавета. А это моя сестра, Елена.
Золотоволосая девица покраснела, словно застыдилась, что
богатые барышни видят ее нагие плечи и ее босые, до колен открытые ноги. Но
увидев, что и барышни, как она, не обуты, она утешилась и улыбнулась.
— Я — Надежда Вещезерова, — сказала она.
И внимательно посмотрела на сестер. Елисавета подумала, что
она слышала эту фамилию где-то в городе: что-то рассказывали, не помнила что.
Почему-то она не сказала об этом Надежде. Может быть, слышала какую-то тяжелую
историю?
Это случалось иногда с Елисаветою, — боязнь спрашивать
о прошлом. Кто знает, сколько темного кроется за ясною улыбкою, из какой тьмы
возникло цветение, внезапно обрадовавшее взор обманчивою красотою, красотою
неверных земных переживаний.
— Легко нашли нас? — спрашивала золотоволосая
Надежда, ласково и лукаво улыбаясь. — К нам не так-то просто
попасть, — пояснила она.
Елисавета сказала:
— Нам открыл калитку белый мальчик. И так быстро
убежал, что мы не успели и поблагодарить. Такой бледный и тихий.
Надежда вдруг перестала улыбаться.
— Да, это — не здешний, — с запинкою сказала
она. — Они там живут, у Триродова. Их несколько. Не хотите ли позавтракать
с нами? — спросила она, быстро оборвав прежнюю свою речь.
Елисавете показалось, что Надежда хочет переменить разговор.
— Мы здесь живем весь день, и едим, и учимся, и играем,
все здесь, — говорила Надежда. — Люди строили города, чтобы уйти от
зверя, а сами озверели, одичали.
Горькие ноты зазвучали в ее голосе — отзвуки пережитого? или
чутко воспринятое чужое? Она говорила:
— Мы идем из города в лес. От зверя, от одичания в
городах. Надо убить зверя. Волки, лисицы, коршуны — хищные, жестокие. Надо
убить.
Елисавета спросила:
— Как же убить зверя, который отрастил себе железные и
стальные когти и угнездился в городах? Он сам убивает, и не видно конца его
злодействам.
Надежда нахмурила брови, стиснула руки и упрямо повторяла:
— Мы его убьем, убьем.
|