Глава вторая
Сестры не отказались от угощения. Их напоили и накормили.
Они пробыли здесь более часа: весело разговаривали с детьми и с учительницами.
Дети были милы и доверчивы. Учительницы, простые и милые, как дети, и такие же,
как дети, веселые, казались беспечными и отдыхающими. Но они были постоянно
заняты и все успевали заметить, что требовало их внимания. Впрочем, многое дети
затевали и исполняли сами, пользуясь какою-то организацией, которая для сестер
осталась еще неизвестною.
Здесь с игрою смешивалось учение. Одна из учительниц
пригласила сестер послушать то, что она называла своим уроком. Сестры слушали с
удовольствием живую беседу по поводу сегодняшних детских наблюдений в лесу.
Были еще учительницы, пришедшие откуда-то из глубины леса, — и дети то
уходили в лес, то приходили оттуда все иные.
Учительница, которую слушали сестры, окончила свою беседу и
вдруг быстро убежала куда-то. И дети ушли за нею. За темною зеленью деревьев
мелькали красные шапочки, загорелые руки и ноги учительницы и детей. Сестры
остались опять одни. Уже никто не обращал на них особого внимания. Они, видимо,
никого не стесняли, никому не мешали.
— Пора уходить, — сказала Елена.
Елисавета встала.
— Что ж, пойдем, — сказала она. — С ними
очень интересно и легко, но не все ж тут сидеть.
Уход сестер был замечен. Несколько ребятишек подбежали к
ним. Дети весело кричали:
— Мы вас проводим, а то вы заблудитесь.
Когда сестры подошли к выходу, Елисавете показалось, что
кто-то смотрит на нее, таясь и дивясь. Она с недоумением, странным и тягостным,
огляделась по сторонам. За изгородью, за кустами таились мальчик и девочка.
Такие же, как будто бы как и все здешние, но очень белые, словно поцелуи злого Дракона,
катящегося в жарком небе, не обжигали их нежной кожи. И мальчик, и девочка
смотрели неподвижно, внимательно. Их непорочный взор казался проникающим в
самую глубину души, и это почему-то смутило Елисавету. Она шепнула Елене:
— Взгляни, какие странные!
Елена глянула по направлению Елисаветина взора и равнодушно
сказала:
— Уродцы.
Елисавета удивилась этому странному определению, — лица
этих таящихся детей были, как лица молящихся ангелов.
В это время дети, провожавшие сестер, смеясь и толкаясь,
побежали назад. С сестрами остался один мальчик. Он открыл калитку и ждал,
когда сестры выйдут, чтобы опять закрыть ее. Елисавета тихо спросила у него:
— Кто это?
Она легким движением головы показала ему на кусты, за
которыми таились мальчик и девочка. Веселый мальчуган поглядел по направлению
ее взгляда, потом перевел глаза на нее и сказал:
— Там никого нет.
И в самом деле, уже никого не видно было в кустах. Елисавета
сказала:
— Но я там видела мальчика и девочку. Оба такие
беленькие, совсем не такие загорелые, как вы. Стояли такие смирные и смотрели.
Веселый черноглазый мальчик внимательно посмотрел на
Елисавету, слегка нахмурился, опустил глаза, подумал, опять глянул на сестер
внимательно и печально и сказал:
— Там, в главном доме, у Георгия Сергеевича, есть еще
тихие дети. Они с нами не бывают. Они — тихие. Не играют. Они были больные.
Должно быть, еще не поправились. Я не знаю. Только они отдельно.
Мальчик говорил это медленно и задумчиво, словно дивясь, что
там, в доме хозяина, есть иные, тихие дети, которые не приходят играть. Вдруг
он весело тряхнул головою, словно отгоняя от себя недолжные мысли, снял свою
шапочку и крикнул весело и ласково:
— Счастливого пути, милые сестрицы! Идите вот по этой
тропинке.
Он поклонился, убежал, — и уже никого не было около сестер.
Они пошли, куда им показал мальчуган. Перед ними открылась тихая долина, и
видна была вдали белая стена, за которою таился дом Триродова. Сестры пошли
дальше, к этому дому. Перед ними, притаясь за кустами, шел мальчик в белой
одежде, словно показывал им дорогу.
Было тихо. Высоко, заслоняясь от людей темно-лиловыми
щитами, стоял пламенный Дракон. Он смотрел горячо и злобно из-за обманчивых,
зыбких щитов, разливал яркий свет, томил, — и хотел, чтобы ему радовались,
чтобы ему слагали гимны. Он хотел царить, и казалось, что он недвижен, что он
никогда не захочет идти на покой. Но уже багровая усталость начинала клонить
его к западу. И он свирепел, и поцелуи его были знойны, и бешеный взор его
багряно туманил девичьи взоры.
Искали девичьи взоры, искали дом Триродова.
Дом Триродова стоял в полутора верстах от городской окраины,
не у того конца, где дымные и грязные лежали фабричные слободы, а совсем в
противоположной стороне, по реке Скородени выше города Скородожа. Этот дом с
усадьбою занимал обширный околоток, обнесенный каменною стеною. Одна сторона
усадьбы выходила на реку, другая — к городу, остальные — в поле и в лес. Дом
стоял в середине старого сада. Из-за каменного белого высокого забора виднелись
только вершины деревьев, и между ними, высоко, две башенки над домом, одна
несколько выше другой. Казалось, что кто-то смотрит с этой башни на подходящих
сестер.
О доме шла дурная молва еще с того времени, когда он
принадлежал прежнему владельцу, Матову, родственнику сестер Рамеевых. Говорили,
что дом населен привидениями и выходцами из могил. Была тропинка у дома с
северной стороны усадьбы, которая вела через лес на Крутицкое кладбище. В
городе дорожку эту называли Навьею тропою, и по ней боялись ходить даже и днем.
О ней складывались легенды. Местная интеллигенция старалась их разрушить, но
тщетно. Самую усадьбу иногда называли Навьим двором. Иные рассказывали, что
своими глазами видели на воротах загадочную надпись: «Вошли трое, вышли двое».
Но теперь этой надписи не было. Видны были только над воротами легко иссеченные
цифры, одна под другою: наверху 3, потом 2, внизу 1.
Все злые слухи и отговаривания не помешали Георгию
Сергеевичу Триродову купить дом. Он переделал дом, а потом и поселился здесь
после того, как его сравнительно недолгая учебная служба была грубо прервана.
Долго перестраивали и переделывали дом. Из-за высоких стен не видно было, что
там делалось. Это возбуждало любопытство горожан и злые толки. Работники были
нездешние, приведенные откуда-то издалека. Они не понимали нашей речи, редко
показывались на улицах, имели угрюмый вид, были смуглы и малорослы.
— Злые, черные, — говорили в городе, — ножики
с собой носят, а в Навьем дворе подземные ходы роют. Сам бритый, как немец, и
землекопов изчужа выписал.
— Эта учительница рыженькая, Надежда Вещезерова, мне
понравилась, — сказала Елена.
Она вопросительно посмотрела на сестру.
— Да, она очень искренняя, — ответила
Елисавета. — Хорошая девочка.
— Они все милые, — более уверенно сказала Елена.
— Да, — нерешительно сказала Елисавета. — А
вот другая, та, которая от нас убежала, в ней есть что-то непрямое. Точно
легкий налет лицемерия.
— Почему? — спросила Елена.
— Так, чувствуется. Слишком любезно улыбается. Слишком
ласково. По всему видно, что флегматична, а старается быть очень живою. И
словечки порою проскальзывают такие, преувеличенные.
За каменною стеною в саду было тихо. В этот час Кирша был
свободен. Но он не мог играть, — не игралось.
Маленький Кирша, сын Триродова от его недавно умершей жены,
был смуглый и худенький. У него было слишком подвижное лицо и беспокойные
черные глаза. Одет он был, как мальчики в лесу. Он был сегодня неспокоен.
Почему-то ему было жутко. Он чувствовал себя так, словно кто-то невидимый его
тянет, зовет неслышным шепотом, чего-то требует — чего? И кто это к их дому
подходит? Зачем? Друг или враг? Кто-то чужой, — но странно близкий.
В ту минуту, когда сестры вышли от детей в лесу, Кирша был
особенно взволнован. Он увидел в дальнем углу сада мальчика в белой одежде и
побежал к нему. Они тихо и долго говорили. Потом Кирша пошел к отцу.
Георгий Сергеевич Триродов был дома один. Лежал на диване,
он читал роман Уайльда.
Триродову было лет сорок. Он был тонок и строен. Коротко
остриженные волосы, бритое лицо — это его очень молодило. Только поближе
присмотрясь, могли заметить много седых волос, морщины на лице около глаз, на
лбу. Лицо у него было бледное. Широкий лоб казался очень большим — эффект
узкого подбородка, худых щек и лысины.
Комната, где читал Триродов, его кабинет, была большая,
светлая и простая, с белым, некрашеным, зеркально-ровным полом. Стены были
заставлены открытыми книжными шкапами. В стене против окон между шкапами
оставалось узкое, человеку стать, место. Казалось почему-то, что там есть
дверь, скрытая под обоями. Посередине комнаты стоял стол, очень большой. На нем
лежали книги, бумаги и еще несколько странных предметов — шестигранные призмы
из неизвестного материала, тяжелые, плотные, темно-красного цвета, с багровыми,
синими, серыми и черными пятнами и прожилками.
Кирша стукнул в дверь и вошел, — тихий, маленький,
взволнованный. Триродов глянул на него тревожно. Кирша сказал:
— Две барышни там, в лесу. Такие любопытные. По нашей
колонии ходили. Теперь им хочется сюда попасть. Походить, посмотреть.
Триродов опустил на страницу романа бледно-зеленую ленту с
легко намеченным узором, положил книгу на столик у дивана, взял Киршу за руку,
притянул к себе, внимательно посмотрел на него, слегка щурясь, и тихо сказал:
— Опять тихих мальчиков выспрашивал.
Кирша покраснел, но стоял прямо и спокойно. Триродов
продолжал упрекать:
— Сколько раз я говорил тебе, что это нехорошо! И для
тебя худо, и для них.
— Им все равно, — тихо сказал Кирша.
— Почем ты знаешь? — сказал Триродов.
Кирша дернул плечом и сказал упрямо:
— Зачем же они здесь? На что они нам?
Триродов отвернулся, встал порывисто, подошел к окну и
мрачно смотрел в сад. Словно что-то взвешивалось в его сознании, все еще не
решенное. Кирша тихонько подошел к нему, так тихо ступая по белому, теплому
полу загорелыми стройными ногами с широкими стопами, высоким подъемом и длинными,
красиво и свободно развернутыми пальцами. Он тронул отца за плечо, — тихо
положил на его плечо загорелую руку — и тихо сказал:
— Ты же ведь знаешь, мой миленький, что я это делаю
редко, когда уже очень надо. А сегодня очень я беспокоился. Уж я так и знал,
что будет что-то.
— Что будет? — спросил отец.
— Да уж я чувствую, — сказал Кирша просящим
голосом, — что надо тебе пустить их к нам. Любопытных-то этих барышень.
Триродов посмотрел на сына очень внимательно и улыбнулся.
Кирша, не улыбаясь, говорил:
— Старшая хорошая. Чем-то похожа на маму. Да и другая
тоже ничего, милая.
— Зачем же они ходят? — опять спросил
Триродов. — Подождали бы, пока их старшие сюда приведут.
Кирша улыбнулся, потом вздохнул легонько и сказал
раздумчиво, пожимая плечиками:
— Женщины все любопытны. Что ты с ними поделаешь!
Улыбаясь не то радостно, не то жестоко, спросил Триродов:
— А мама к нам не придет?
— Ах, пусть бы пришла, хоть на минуточку! —
воскликнул Кирша.
— Что же нам делать с этими девицами? — спросил
Триродов.
— Пригласи их, покажи им дом, — сказал Кирша.
— И тихих детей? — тихо спросил Триродов.
— Тихим детям тоже понравилась старшая, — отвечал
Кирша.
— А кто они, эти девицы? — спросил Триродов.
— Да это наши соседки, Рамеевы, — отвечал Кирша.
Триродов усмехнулся и сказал:
— Да, понятно, им любопытно.
Он нахмурился, подошел к столу, взял в руки одну из темных
тяжелых призм, слегка приподнял, опять осторожно поставил на место и сказал
Кирше:
— Иди же, встреть их и проведи сюда.
Кирша, радостно оживляясь, спросил:
— Через двери или гротом?
— Да, проведи их темным ходом, под землею.
Кирша вышел. Триродов остался один. Он открыл ящик
письменного стола, вынул флакон странной формы зеленого стекла с темною
жидкостью и посмотрел в сторону потайной двери. В ту же минуту она открылась
тихо и плавно. Вошел мальчик, бледный, тихий, и посмотрел на Триродова
покойными глазами, тихими, невинными, но понимающими.
Триродов подошел к нему. Упрек зрел на его языке. Но он не
мог сказать упрёка. Жалость и нежность приникли к его губам. Он молча дал
мальчику флакон странной формы. Мальчик тихо вышел.
|
