Глава пятая
Петр и Елисавета сошли вниз к реке, туда, где была пристань
для лодок. Две лодки казались покачивающимися на воде, хотя было совсем тихо и
вода стояла гладкая и зеркальная. Поодаль, за кустами, виднелся парусиновый
верх купальни. Елена, Миша и мисс Гаррисон были уже здесь. Они сидели на
скамейке, на площадке в полугоре, где дорожка к пристани переламывалась.
Открывался с этого места успокоенный вид на излучину тихой реки. Вечерела,
тяжелела вода, тусклым свинцом наливалась.
Миша и Елена набегались, раскраснелись, никак не могли
погасить резвых улыбок. Англичанка спокойно смотрела на реку, и ничто не
шокировало ее в вечереющей природе и в успокоенной воде. Но вот пришли двое,
внесли свое напряженное волнение, свою неловкость, свою смуту, — и опять завязался
нескончаемый спор.
Встали с этой скамейки, где так далеко было видно и откуда
все видимое являлось спокойным и мирным. Перешли вниз, к самому берегу. А вода
все-таки была тихая и гладкая. И взволнованные слова неспокойных людей не
колыхали ее широкой пелены. Миша выбирал плоские каменные плитки и бросал их
вдаль, чтобы они, касаясь воды, отскакивали. Делал это по привычке. Спор
волновал его. Руки его дрожали, камешки плохо рикошетировали, — досадно
было, но он старался скрыть досаду, пытался казаться веселым.
Еслисавета сказала:
— Миша, кто лучше бросит, — давай на пятачок.
Стали играть. Миша проигрывал.
Из-за изгиба берега, от города, показалась лодка. Петр
всмотрелся и сказал досадливо:
— Господин Щемилов опять припожаловал, наш сознательный
рабочий, российский социал-демократ.
Елисавета улыбалась. Спросила с ласковым укором:
— За что ты его так не любишь?
Нет, ты мне скажи, — воскликнул Петр, — почему эта
партия — российская, а не русская? Зачем такая высокопарность?
Елисавета спокойно ответила:
— Российская, конечно, а не только русская, потому что
в нее может войти не только русский, но и латыш, и армянин, и еврей, и всякий
гражданин России. Мне кажется, это очень понятно.
— А мне непонятно, — упрямо сказал Петр. — Я
вижу в этом только балаган, совсем ненужный.
Меж тем лодка приблизилась. В ней сидели двое. На веслах —
Алексей Макарович Щемилов, молодой рабочий, слесарь, в синей блузе и мягкой
серой шляпе, невысокий, худощавый, с ироническим складом губ. Елисавета была
знакома со Щемиловым с прошлой осени. Тогда же она сошлась и с некоторыми
другими рабочими и партийными деятелями.
Щемилов причалил к пристани и ловко выпрыгнул из лодки. Петр
сказал насмешливо, кланяясь с преувеличенною любезностью:
— Пролетарию всех стран мое почтение.
Щемилов спокойно ответил:
— Господину студенту нижайшее.
Он поздоровался со всеми и сказал, обращаясь преимущественно
к Елисавете:
— Вашу собственность вам прикатил. Едва ее у меня не
сперли. Наши слободские о священном праве собственности имеют свои особые
понятия.
Петр закипал досадою. Самый вид молодого блузника раздражал
его, слова и повадки Щемилова казались Петру нахальными. Петр сказал резко:
— По вашим понятиям, насколько я понимаю, священны не
права, а грубое завладение.
Щемилов свистнул и сказал:
— Таково, батенька, и есть происхождение всякой
собственности, — грубо завладел, да и баста. Блаженны обладающие, —
поговорочка, сложенная грубо завладевшими.
— Это вы откуда же нахватались? — насмешливо
спросил Петр.
— Крупицы мудрости падают и к нам от стола
богатых, — в тон ему ответил Щемилов, — ими мы по малости и питаемся.
В лодке оставался еще один молодой человек, тоже,
по-видимому, рабочий. Это был робкий на вид, худой, молчаливый юноша с горящими
глазами. Он сидел, держался за тесемки руля и опасливо поглядывал на берег.
Щемилов глянул на него насмешливо и любовно и позвал его:
— Ползи сюда, Кирилл, не бойся, — здесь все народ
собрался весьма благодушный и до нашего брата очень охочий.
Петр сердито промычал что-то. Миша улыбался. Он ждал нового
человека, хотя и боялся немирных споров. Кирилл неловко вылез из лодки, неловко
стал на песке, понурив голову и расставив ноги, и, чтобы скрыть мучившее его
ощущение неловкости, стал улыбаться. Петру было досадно. Он сказал, стараясь
говорить любезно:
— Сядьте, пожалуйста.
Кирилл ответил искусственным басом:
— Сижен достаточно.
Продолжая улыбаться, сел, однако, на край скамьи и чуть не
упал, — растопырил руки, мазнул Елисавету, рассердился на себя, покраснел,
сел подальше от края и сказал:
— Сидел два месяца, административно.
И всем были понятны эти странные слова. Петр спросил:
— За что же?
Кирилл поежился. Сказал неловко и угрюмо:
— У нас на этот счет просто, чуть что, сейчас самые
смертоносные меры.
Тем временем Щемилов тихо сказал Елисавете:
— Славный паренек. С вами, товарищ, хочет
познакомиться.
Елисавета молча наклонила голову, улыбнулась приветливо
Кириллу и пожала ему руку. Он расцвел.
Пришел Рамеев. Он поздоровался с гостями любезно и холодно.
Было впечатление нарочной корректности, может быть, и ненужной. Разговор продолжался
несколько неловко. Синие глаза Елисаветы нежно и задумчиво смотрели на
раздраженного Петра и на холодно-враждебного ему Щемилова.
Петр спросил:
— Господин Щемилов, не пожелаете ли вы объяснить мне,
почему идет речь о самодержавии пролетариата? Что же, вы, значит, признаете
самодержавие, только хотите его перенести в другой центр? В чем же здесь шаг
вперед?
Щемилов просто и спокойно ответил:
— Вы, господа собственники, нам ничего не хотите дать,
ни золотника власти и обладания, ну, так что же нам делать.
— А ваши ближайшие цели? — спокойно спросил
Рамеев.
— Ближайшие иль дальнейшие, что там! — ответил
Щемилов. — У нас цель одна: обобществление орудий производства.
— А земля? — звенящим выкриком спросил Петр.
— И землю рассматриваем, как орудие производства, —
сказал Щемилов.
— Вы воображаете, что земли бесконечно много в
России? — со злобною насмешливостью спросил Петр.
— Не бесконечно, ну, а все ж таки на теперешнее
население хватит, да и с избытком, — спокойно возразил Щемилов.
— По десяти, по сто десятин на душу? —
издевающимся голосом выкрикивал Петр. — Так, что ли? Втолковали это
мужикам, они и волнуются.
Щемилов опять посвистал и сказал с презрительным
спокойствием:
— Ерунда, почтеннейший, — мужик не столь глуп. А
впрочем, позвольте спросить, что мешало противной стороне втолковывать мужику
правильные мысли?
Петр сердито встал и быстро ушел, никому не сказав ни слова.
Рамеев спокойно посмотрел вслед ему и сказал Щемилову:
— Петр слишком любит культуру, или, точнее,
цивилизацию, чтобы ценить свободу. Вы слишком настаиваете на вашем классовом
интересе, и потому свобода вас не так манит. Но мы, русские конституционалисты,
на себе вынесем борьбу за свободу.
Щемилов слушал его, стараясь сдержать ироническую усмешку.
Он сказал:
— Да, мы с вами не сойдемся. Вам надо моцион на вольном
воздухе делать, а нам еще жрать хочется, — не сыты.
Рамеев помолчал и тихо сказал:
— Меня ужасает это одичание. Убийства, убийства без
конца.
— Что делать! — усмехаясь, отвечал Щемилов. —
Вам небось хотелось бы карманной, складной свободы для домашнего употребления.
Рамеев, с нескрываемым желанием прекратить разговор, встал,
улыбаясь, протянул руку Щемилову и сказал:
— Должен вас оставить.
Миша пошел было за ним, потом раздумал, побежал к реке,
около купальни достал свою удочку и влез в воду по колена. Давно уже он привык
убегать к речке, когда печали или радости волновали его или когда надобно было
хорошенько подумать о чем-нибудь. Он был мальчик застенчивый и самолюбивый и
любил быть один со своими мыслями и мечтами. Холод воды, струящейся около ног,
успокаивал его и отгонял всю злость.
Здесь, в воде, стоя с голыми ногами, он становился кротким и
спокойным.
Скоро сюда же пришла и Елена. Она стояла на берегу и молча
смотрела на воду. Почему-то ей было грустно и хотелось плакать.
Вода в реке тихо и успокоенно плескалась. Гладкая была вся
поверхность, — так и шла.
Елисавета с легким неудовольствием глянула на Щемилова.
— Зачем вы так резки, Алексей? — сказала она.
— А вам не нравится, товарищ? — ответил вопросом
Щемилов.
— Нет, не нравится, — решительно и просто сказала
Елисавета.
Щемилов помолчал, призадумался, сказал:
— Слишком широкая бездна между нами и вашим братом. И
даже между нами и вашим отцом. Трудно сговориться. Их интерес, — вы же это
хорошо понимаете, — лепить пирамиду из людей; наш интерес — пирамиду эту
самую по земле ровным слоем рассыпать. Так-то, товарищ Елизавета.
Елисавета досадливо поправила:
— Елисавета . Сколько уж раз я вам говорила.
Щемилов усмехнулся:
— Барские затеи, товарищ Елисавета. А впрочем, в этом
ваша воля, — хоть и трудненько выговаривать. По-нашему — Лизавета.
Кирилл жаловался на свои неудачи, на полицейских, на
сыщиков, на патриотов. Нудные были жалобы, серые, скучные. Был арестован,
лишился работы. Видно, намучился. Голодный блеск дрожал в глазах. Кирилл
жаловался:
— От полиции пришлось-таки мне потерпеть. Да и свои…
Помолчал угрюмо и продолжал:
— У нас на заводе на каждом шагу обращение самое
унизительное. Одни обыски чего стоят.
Опять помолчал. Опять жаловался:
— В душу залезают. Частный разговор… Ни перед чем не
останавливаются.
Он говорил про голодовку, про больную старуху. Все это было
очень трогательно, но от частого повторения казалось истертым, и жалость была
словно вытоптана, а сам Кирилл казался материалом, тем человеком толпы,
настроение которого должно быть использовано в интересах политического момента.
Щемилов сказал:
— Черносотенцы организуются. Очень этим господин
Жербенев занят, — наш истинно русский человек.
— И Кербах с ним, тоже патриот, — сказал Кирилл.
— Самый вредный человек в нашем городе — Жербенев. Вот
гадина опасная, — презрительно сказал Щемилов.
— Я его убью, — пылко сказал Кирилл.
Елисавета сказала:
— Чтобы убить человека, надо верить, что один человек
существенно лучше или хуже другого, отличается от него не случайно, не
социально, а мистически. То есть убийство утверждает неравенство.
Щемилов сказал:
— Мы к вам, Елисавета, отчасти и по делу.
— Говорите, какое дело, — спокойно сказала
Елисавета.
— На днях приедут из Рубани товарищи, поговорить, и все
такое, — говорил Щемилов. — Да это вы уже знаете.
— Знаю, — сказала Елисавета.
Щемилов продолжал:
— По этому самому случаю хотим устроить здесь
неподалечку массовку для городского фабричного люда. Так вот, надо вам,
Елисавета, выступить наконец в качестве оратора.
— Чем же я могу быть полезна? — спросила
Елисавета.
— Вы, Елисавета, хорошо излагаете, — говорил
Щемилов. — У вас голос подходящий и речь льется без запинки, и вы умеете
говорить очень просто и понятно. Вам не говорить на собраниях — грех.
— Вы извините, товарищ Елисавета, — сказал
Щемилов, — Кирилл, может быть, и не знает, что ваш отец — кадет. Притом же
он по простоте.
Кирилл покраснел.
— Я мало знаю, — застенчиво сказала
Елисавета. — И как и что я стану говорить?
— Достаточно знаете, — уверенно сказал
Щемилов. — Больше нас с Кириллом. Вы правильная, Елисавета. Все у вас
точно и чисто выходит.
— Что же я скажу? — спросила Елисавета.
— Изобразите общую картину положения рабочих, —
говорил Щемилов, — и как сам капитал на себя кует молот, заставляя рабочих
сорганизоваться.
Елисавета, краснея, молча наклонила голову.
— Ну, значит, по рукам, товарищ? — спросил
Щемилов.
Елисавета засмеялась.
— По рукам, товарищ! — весело сказала она.
Было весело слышать это серьезно и простодушно произносимое
слово «товарищ».
|
