Глава двадцать четвертая
Один, как прежде! Вспоминал, милые вызывал в памяти черты.
Альбом, — портрет за портретом, — нагая,
прекрасная, зовущая к любови, к страстным наслаждениям. Эта ли белая грудь,
задыхаясь, замрет? Эти ли ясные очи померкнут?
Умерла.
Триродов закрыл альбом. Долго он сидел один. Вдруг возникли
и все усиливались тревожные шорохи за стеною, словно весь дом был наполнен
тревогою тихих детей. Тихо стукнул кто-то в дверь, и вошел Кирша, очень
испуганный. Он сказал:
— Поедем в лес, поскорее, миленький.
Триродов молча смотрел на него. Кирша говорил:
— Там что-то страшное. Там, у оврага за родником.
Елисаветины синие очи тихим вспыхнули огнем, а где же она?
Что же с нею? И в темную область страха упало сердце.
Кирша торопил. Он чуть не плакал от волнения.
Поехали верхом. Спешили. Жутко боялись опоздать.
Опять был лес, тихий, темный, внимательно-слушающий что-то.
Елисавета шла одна, спокойная, синеокая, простая в своей простой одежде, такая
сложная в стройной сложности глубоких переживаний. Она задумалась, — то
вспоминала, то мечтала. Мерцали синие очи мечтами. Мечты о счастье и о любви, о
тесноте объятий, с иною сплетались любовью, великою любовью, и раскалялись обе
одна другою в сладкой жажде подвига и жертвы.
И о чем ни вспоминалось! О чем ни мечталось!
Острые куются клинки. Кому-то выпадет жребий.
Веет высокое знамя пустынной свободы.
Юноши, девы!
Его дом, в тайных переходах которого куются гордые планы.
Такое прекрасное окружение обнаженной красоты!
Дети в лесу, счастливые и прекрасные.
Тихие дети в его дому, светлые и милые, и такою овеянные
грустью.
Кирша странный.
Портреты первой жены. Нагая, прекрасная.
Мечтательно мерцали Елисаветины синие очи.
Отчетливо вспомнила она вчерашний вечер. Далекая комната в
доме Триродова. Собрание немногих. Долгие споры. Потом работа. Мерный стук
типографской машины. Сырые листы вложены в папки. Щемилов, Елисавета, Воронок,
еще кто-то, в городе разошлись по разным улицам.
Не останавливаясь смазать лист клеем. Осмотреться, —
нет никого. Приостановиться. Быстро наложить лист смазанною поверхностью к
забору, папкою наружу. Идти дальше… Сошло благополучно.
Елисавета не думала, куда шла, забыла дорогу и зашла далеко,
где еще никогда не бывала. Она мечтала, что тихие дети, оберегают ее. Так
доверчиво отдавалась она лесной тишине, лобзаниям влажных лесных трав предавая
обнаженные стопы, и слушала, не слушала, дремотно заслушалась.
Что-то шуршало за кустами, чьи-то легкие ноги бежали где-то
за легкою зарослью.
Вдруг громкий хохот раздался над ее ухом, — таким
внезапным прозвучал ярким вторжением в сладкую мечту, — как труба
архангела в судный день, из милых воззывающая могил. Елисавета почувствовала на
своей шее чье-то горячее дыхание. Жесткая, потная рука схватила ее за
обнаженный локоть.
Словно очнулась Елисавета от сладкого сна. Испуганные
внезапно подняла глаза и стала, как очарованная. Перед нею стояли два дюжие
оборванца. Оба они были совсем молодые, смазливые парни; один из них прямо
красавец, смуглый, черноглазый. Оба едва прикрыты были грязными лохмотьями. В
прорехи их рубищ сквозили грязные, потные, сильные тела.
Парни хохотали и кричали нагло:
— Попалась, красотка!
— Мы тебя наласкаем, будешь помнить!
Лезли ближе и ближе, обдавая противно-горячим дыханием.
Елисавета опомнилась, вырвалась быстрым движением, бросилась бежать. Страх,
похожий на удивление, раскачивал гулкий колокол в ее груди, — тяжко
бьющееся сердце. Он мешал бежать, острыми молоточками бил под коленки.
Парни быстро обогнали ее, загородили дорогу, стояли перед
Елисаветою и нагло хохотали, крича:
— Красавица! Не кобянься.
— Все равно не уйдешь.
Толкая один другого, они тянули Елисавету каждый к себе и
неловко возились, словно не зная, кому и как начать. Похотливое храпение
обнажало их белые, зверино-крепкие зубы. Красота полуголого смуглого парня
соблазняла Елисавету, — внезапный, пряный соблазн, как отрава.
Красавец хриплым от волнения голосом кричал:
— Рви на ней одежду! Пусть нагишом попляшет, наши очи
порадует.
— Легонькая одежка! — с веселым хохотом ответил
другой.
Одною рукою он схватил широкий ворот Елисаветина платья и
рванул его вперед; другую руку, широкую, горячую и потную, запустил за ее
сорочку и мял и тискал девически упругую грудь.
— Вдвоем на одну напали, как вам не стыдно! —
сказала Елисавета.
— Стыдись не стыдись, а на травку ложись, хохоча кричал
смуглый красавец.
Он ржал от радости, сверкая белыми зубами и пламенными от
похоти глазами, и рвал Елисаветину одежду руками и зубами. Быстро обнажались
алые и белые розы ее тела.
Страшно и противно было похотливое храпение нападающих.
Страшно и противно было глядеть на их потные лица, на сверкание их ярых глаз.
Но красота их соблазняла. В глубине темного сознания билась мысль — отдаться,
сладко отдаться.
Платье и сорочка, легкие ткани, с еле слышным разрывались
треском. Елисавета отчаянно отбивалась и кричала что-то, — не помнила что.
Уж вся одежда на ней была изорвана, и скоро последние упали
с обнаженного тела обрывки легких тканей. И в борьбе разрывались с грубым
треском лохмотья на тяжело возившихся около Елисаветы парнях, опьяненных своею
внезапною наготою. Нагота стремительных тел знойными соблазнами соблазняла
Елисавету. Дерзкие бросила им Елисавета слова:
— Вдвоем с одною девкою не справиться!
Она была сильная и ловкая. Парням трудно было одолеть ее. Ее
нагое тело извивалось и билось в их руках. Синяя дужка укуса на голом плече
смуглого красавца быстро краснела. Капли темной крови брызнули на его голый
торс.
— Подожди, стерва, — хрипел парень, — я тебя…
Сильные, но такие неловкие, парни свирепели. Ярила и пьянила
чрезмерность сопротивления, и падение разрываемых на их телах лохмотьев, и
внезапная нагота их тел. Они били Елисавету, сначала кулаками, потом быстро
ломаемыми и оброснутыми ветвями. Острые пламена боли впивались в голое
тело, — и соблазняли Елисавету жгучим соблазном сладко отдаться. Но она не
поддавалась. Ее звонкие вопли разносились далеко окрест.
Уже долго длилась борьба. Уже стала слабеть
Елисавета, — и не истощалась страстная ярость свирепых парней. Дикие,
голые, с синими губами перекошенных ртов, с тусклыми огнями налитых кровью
глаз, они клонили Елисавету к земле.
Вдруг бесшумною и легкою толпою выбежали на поляну белые,
тихие мальчики, легкие, быстрые, как летний дождик. Так быстро метнулись они
из-за кустов, — набросились на диких парней и, белые, бесшумные,
обступили, облепили, повалили, — усыпили, оттащили в глубину темного
оврага. И бессильные распростерлись на жестких травах нагие тела.
От быстрых и бесшумных движений тихих мальчиков сладкое и
жуткое объяло Елисавету забвение.
Тяжелым и невероятным сном казалось ей после то, что
случилось в темной лесной чаще, эта внезапная и жестокая прихоть взбалмошной
Айсы. И в душе надолго угнездился темный ужас, сплетенный с безумным
смехом, — ликующая улыбка беспощадной иронии…
Елисавета очнулась. Качнулись над нею зеленые ветки березы и
милые, бледные лица. Она лежала, на влажной траве, в белом окружении тихих
мальчиков. Не сразу вспомнила она, что случилось. Непонятна была нагота, —
но не стыдна.
Вот остановились глаза на чьих-то гладко причесанных,
темно-русых волосах. Вспомнила — это Клавдия, лицемерно-тихая учительница. Она
стояла под деревом, сложив руки на груди, и серыми глазами — не зависть ли
мерцала в них? — смотрела на обнаженное Елисаветино тело, — и точно
серый паук раскидывал над душою серую паутину тупого забвения и скучного
безразличия.
Тихо сказал кто-то из мальчиков:
— Сейчас принесут одежду.
Елисавета закрыла глаза и лежала спокойно. Голова ее слегка
кружилась. Томила усталость. Лежала такая прекрасная и стройная, такая
совершенная, как мечта Дон-Кихота…
Темные влачились миги, и среди них упало с вечереющего неба
ясное мгновение. И мгновение стало веком, — от рождения до смерти. Утром
на другой день Елисавете ясно вспомнилось течение этой странной и яркой жизни —
высокий, скорбный путь, жизнь королевы Ортруды.
И когда, задыхаясь, Ортруда умирала…
Шорох легких ног по траве разбудил Елисавету. Легкие,
проворные руки одели ее. Тихие мальчики помогли ей подняться. Елисавета встала,
оглядела себя, — светло-зеленый хитон широкими складками обвивал ее тело,
усталое тело. Елисавета подумала:
«Как дойду?»
И ответом на эту мысль между деревьв показался легкий очерк
шарабана. Кто-то сказал:
— Кирша довезет.
Такой, знакомый и милый голос.
В сранной, чужой одежде Елисавета возвращалась домой. Молча
сидела она в шарабане. Триродова она так и не видела. Она хотела вспомнить.
Сквозь темный ужас и безумный смех все яснее просвечивало воспоминание
мгновенно пережитой иной жизни, — все яснее вспоминалась жизнь королевы
Ортруды.
|
