Глава двадцать третья
Уже не ждали больше никого. В столовой накрывали к ужину.
Вдруг раздался резкий, настойчивый звонок. В переднюю торопливо пробежала
горничная. Кто-то в гостиной сказал с удивлением:
— Поздний гость.
Всем стало почему-то жутко. Ждали каких-то страхов, —
что вот вдруг вломятся разбойники, что принесут телеграмму с мрачным содержанием,
что придет кто-нибудь, запыхавшийся и усталый и скажет ужасную весть. Но вслух
говорили совсем о другом. Дамы соображали:
— Кто же бы это мог быть так поздно?
— Да кто же другой может быть, как не Петр Иваныч!
— Да, он таки любит опоздать.
— Помните, у Тарановых?
Петр Иванович откликнулся, подходя:
— Что вы, Марья Николаевна! Я давно уже здесь.
Марья Николаевна сконфуженно говорила:
— Ах, извините. Так кто же это?
— А вот сейчас узнаем. Будем посмотреть.
Любопытный инженер выглянул было в переднюю и наткнулся на
кого-то в серой шинели, стремительно идущего в гостиную. В тихом ужасе сказал
кто-то:
— Полиция.
Когда горничная открыла на звонок дверь, в переднюю, теснясь
и неловко толкаясь, ввалилась толпа чужих людей — городовые, дворники,
жандармы, сыщики, полицейский пристав, жандармский офицер, двое околоточных.
Горничная обомлела от страха. Пристав прикрикнул на нее:
— Пошла в кухню!
На дворе оставался отряд городовых и дворников под командою
околоточного надзирателя. Они наблюдали, чтобы никто не мог войти или выйти из
квартиры Светиловичей.
В квартиру вошло городовых десятка два. Все они были
вооружены зачем-то винтовками с примкнутыми штыками. За городовыми жались три
человека гнусной наружности, в штатском. Это были сыщики. У входной двери стали
двое городовых. Другие двое подбежали к телефону, — он висел тут же в
передней. Видно было, что роли распределены заранее опытным в таких делах
режиссером. Остальные толпою ввалились в гостиную. Полицейский пристав вытянул
шею и, краснея напряженным лицом с вытаращенными глазами, закричал очень
громко:
— Ни с места!
И самодовольно оглянулся на жандармского офицера.
Женщины и мужчины остолбенели на своих местах, словно
изображая живую картину. Молчали и смотрели на вошедших.
Городовые, неловко держа ружья наперевес, топоча по паркету
неуклюжими сапожищами, ринулись по комнатам. Они установились у всех дверей,
смотрели на господ испуганно и сердито, неловко сжимали стволы винтовок и
старались казаться похожими на настоящих солдат. Видно было, что эти усердные
люди готовы стрелять в кого попало при первом же подозрительном движении:
думали, что здесь собрались бунтовщики.
Все комнаты наводнились чужими людьми. Запахло махоркою,
потом и водкою. Идя на обыск, многие выпили для храбрости: боялись вооруженного
сопротивления.
Жандарм положил на рояль в гостиной объемистый портфель
своего полковника. Жандармский полковник, выдвинувшись на середину комнаты, так
что свет люстры почти прямо сверху падал на его крутой лысеющий лоб и на его
русые пушистые усы, официальным тоном произнес:
— Где хозяин этой квартиры?
Он напряженно притворялся, что не узнает ни доктора
Светиловича, ни других. А сам почти со всеми здесь был знаком. Доктор
Светилович подошел к нему.
— Я — хозяин этой квартиры, доктор Светилович, —
сказал он таким же официальным тоном.
Полковник в голубом мундире холодно сказал:
— Объявляю вам, господин Светилович, что я должен
произвести обыск в вашей квартире.
Доктор Светилович спросил:
— Кто же вас на это уполномочил? И где у вас ордер на
производство обыска?
Жандармский полковник повернулся к роялю, порылся в своем
портфеле, но ничего оттуда не вынул и сказал:
— Предписание у меня, конечно, есть, не извольте
беспокоиться. В случае сомнения, можете спросить по телефону.
Повернувшись к полицейскому приставу, полковник сказал:
— Потрудитесь собрать всех остальных в одну комнату.
Всех, кроме самого доктора Светиловича, заставили перейти в
столовую. В столовой было теперь тесно и неловко. У обеих дверей, — из
передней и из гостиной, — и в каждом углу стояли вооруженные городовые. Их
лица были тупы, и вооружение их было ненужно и нелепо в этой мирной
обстановке, — но от этого положение гостей было еще неприятнее.
Сыщик время от времени выглядывал из двери в гостиную. Он
всматривался в лица. На его гнусном, белобрысом лице было такое выражение,
точно он нюхает воздух.
В гостиной жандармский полковник говорил доктору
Светиловичу:
— А теперь потрудитесь сказать мне, господин
Светилович, с какою целью вы устроили у себя это собрание.
Доктор Светилович с ироническою улыбкою отвечал:
— С целью потанцевать и поужинать, больше ничего.
Кажется, вы сами видите, что здесь все мирный народ.
Полковник говорил отрывистым, грубоватым тоном:
— Хорошо-с. Известны вам имена и фамилии всех,
собравшихся здесь с указанною вами целью?
Доктор Светилович с удивлением пожал плечьми и сказал:
— Конечно, известны! Как же мне не знать моих гостей! Я
думаю, и вы многих из них знаете.
Полковник попросил:
— Будьте любезны назвать мне всех ваших гостей.
Он вынул из портфеля лист бумаги и положил его на рояль.
Доктор Светилович называл имена гостей, полковник их записывал. Когда доктор
Светилович замолчал, полковник спросил лаконично:
— Все?
Доктор Светилович так же коротко отвечал:
— Все.
— Покажите ваш кабинет, — сказал полковник.
Вошли в кабинет и все там перерыли. Перерыли библиотеку,
письменный стол. Интересовались письмами. Полковник требовал:
— Откройте шкапы, ящики.
Доктор Светилович отвечал:
— Ключи, как видите, на месте, в замках.
Он заложил руки в карман и стоял у окна.
— Потрудитесь сами открыть, — сказал полковник.
Доктор Светилович возразил:
— Не могу. Я не считаю себя обязанным помогать вам в
производстве обысков.
Гордость наполняла его кадетскую душу. Он чувствовал, что
ведет себя корректно и доблестно. Ну, что ж! — непрошеные гости и сами все
открыли и везде шарили. Околоточный отбирал книги, которые казались
подозрительными. Отобрали несколько книг, которые были напечатаны в России
открыто и так же открыто продавались. Брали книги совершенно невинного
содержания только потому, что в их названиях чудилось что-то крамольное.
Жандармский полковник объявил:
— Переписку и рукописи возьмем.
Доктор Светилович сказал досадливо:
— Уверяю вас, здесь нет ничего преступного. А рукописи
мне очень нужны для работ.
— Рассмотрим, — сухо сказал полковник. — Не
беспокойтесь, все будет в сохранности.
Потом перерыли все другие комнаты. Рылись даже в
постелях, — нет ли оружия.
Вернувшись в кабинет, жандармский полковник сказал доктору
Светиловичу:
— Ну-с, теперь потрудитесь показать нам бумаги
стачечного комитета.
— Таких бумаг у меня нет, — возразил доктор
Светилович.
Полковник сказал очень значительно:
— Так-с! Ну-с, господин Светилович, скажите нам прямо,
где у вас спрятано оружие.
— Какое оружие? — с удивлением спросил доктор
Светилович.
Полковник отвечал с ироническою усмешкою:
— Всякое, какое у вас есть, — револьверы, бомбы,
пулеметы.
Доктор Светилович засмеялся и сказал:
— Никакого оружия у меня нет. Я даже с ружьем не
охочусь, — какое у меня может быть оружие!
— Поищем, — многозначительно сказал полковник.
Перерыли весь дом. Конечно, не нашли никакого оружия.
В это время в столовой Триродов читал стихи, свои и чужие.
Городовые тупо слушали. Они ничего не понимали, ждали, не раздадутся ли
крамольные слова, но таких слов не дождались.
Полицейский пристав вышел в столовую. Все опасливо смотрели
на него. Он сказал торжественно, словно возвещая начало полезного и важного
дела:
— Господа, теперь мы должны подвергнуть всех
присутствующих личному обыску. Пожалуйста, по одному. Вот вы пожалуйте, —
обратился он к инженеру.
На лице полицейского пристава, изображалось сознание
собственного достоинства. Движения его были уверенны и значительны. Было
очевидно, что он не только не стыдится того, что говорит и делает, но даже не
понимает, что этого следует стыдиться. Инженер, молодой и красивый, пожал
плечами, усмехнулся презрительно и пошел в кабинет, куда показывал нескладным
движением громадной ручищи с красною, ладонью становой пристав.
Попадья и в столовой нашла себе кресло. Но от этого ей не
было лучше. Усаживаясь в своем кресле, она дрожала, как слабый студень.
Побледневшими губами шептала она распропагандированной епархиалке:
— Иринушка, голубушка, нас ведь обыскивать будут.
Епархиалка Иринушка, тоненькая, свеженькая и красная, как
только что вымытая морковка, от испуга двигала ушами, — способность,
которой до слез и до ссор завидовали ее подруги, — и что-то шептала
попадье.
Околоточный свирепо взглянул на попадью и на епархиалку и
прокричал резким, слегка простуженным, похожим на петуший крик голосом:
— Покорнейше прошу вас не шептаться здесь.
Городовые с ружьями насторожились. Они мигом вспотели от
усердия. Попадья и епархиалка помертвели от страха. Но епархиалка сейчас же и
забыла свой страх и начала кипятиться. Может быть, даже тем сильнее
закипятилась, чем больше была только что испугана. Слезинки блеснули на ее
глазах. На лбу и на щеках выступили маленькие капельки пота. Так покраснело
лицо, что уже не на морковку, а на мокрую свеклу стала похожа рассерженная
девушка. Одна в этой комнате свежо и молодо негодующая, вся занявшаяся темным
пламенем гнева, воистину прекрасная в своем простодушном раздражении, она
закричала:
— Вот новости! Шептаться нельзя! Что ж, вы боитесь, что
мы на вас нашепчем, испортим вас?
Но в это время все кадеты, их женщины и девушки, сидевшие
вокруг стола и около стен, в ужасе повернули головы к епархиалке и все вместе
зашипели на нее. Они бы замахали на нее руками, кто-нибудь из них зажал бы ей
рот, — но никто из них не смел пошевелиться. Они сидели неподвижно,
смотрели на епархиалку круглыми от страха глазами и шипели.
Испугалась епархиалочка и замолчала. Только шип был слышен в
столовой. Даже городовые заулыбались дружному шипению кадет и кадеток.
Когда отшипели кадеты и кадетки, Иринушка сказала почти
спокойно:
— Мы же ничего преступного не шептали. Я только сказала
про вас, господин околоточный, что вы — очаровательный брюнет.
Увидев, что сестры Рамеевы смеются, Иринушка обратилась к
Елисавете.
— Правда, Веточка, — спросила она, — господин
околоточный — очаровательный брюнет?
Околоточный покраснел. Он не мог понять, смеется над ним эта
раскрасневшаяся девушка или говорит правду. На всякий случай он нахмурился,
молодцевато закрутил свои черные усики и воскликнул:
— Покорнейше прошу не выражаться!
Потом, дома, Иринушку много упрекали и бранили за ее
нетактичный, по определению священника Закрасина, поступок. Особенно сильно
сердилась попадья. Даже поплакала не раз бедная Иринушка.
Но это было потом. А теперь полицейский пристав и
жандармский полковник уселись в кабинете доктора Светиловича, приглашали туда
гостей по одному, выворачивали у них карманы и забирали для чего-то письма,
записки, записные книжки.
Рамеев был добродушно спокоен. Посмеивался. Триродов пытался
быть спокойным и был резок более, чем это ему хотелось. Женщин обыскивали в
спальне. Для обыскивания женщин привели бабу-городовиху. Она была грязная,
хитрая и льстивая. Прикосновение ее шарящих рук было противно. Елисавета при
обыске чувствовала себя словно запачканною городовихиными лапами. Елена
холодела от страха и отвращения.
Обысканных уже не пускали в столовую. Их выпроваживали в
гостиную. Почти все обысканные были очень горды этим. У них был вид
именинников.
Никого не арестовали. Принялись составлять протокол.
Триродов тихо заговорил с жандармом. Жандарм шепотом ответил ему:
— Нам нельзя разговаривать. За нами подлецы шпионы
следят, чтобы с кем вольным не говорил. Сейчас донесут.
— Плохо ваше дело! — сказал Триродов.
Полицейский пристав прочитал вслух протокол. Подписал его
доктор Светилович, пристав и понятые.
Потом непрошеные гости ушли. А хозяева и гости званые сели
ужинать.
Оказалось, что все заготовленное пиво выпито. У кого-то из
гостей пропала шапка. Он очень волновался. И все много говорили об этой шапке.
На другой день в городе было много разговоров об обыске у
Светиловичей, о выпитом пиве, и особенно много о пропавшей шапке.
О пиве и о шапке немало говорилось и в газетах. Одна
столичная газета посвятила украденной шапке очень горячую статью. Автор статьи
делал очень широкие обобщения. Спрашивал: «Не одна ли это из тех шапок,
которыми собрались мы закидать внешнего врага? И не вся ли Россия ищет теперь
пропавшую свою шапку и не может утешиться?»
О выпитом пиве писали и говорили меньше. Это почему-то
казалось не столь обидным. Ставя, по нашей общей привычке, существо выше формы,
находили, что похищение шапки заслуживает больше протеста, ибо без шапки
обойтись труднее, чем без пива.
|
