Глава двадцать вторая
Соня Светилович была потрясена жестокими, грубыми событиями
той ужасной ночи. Она заболела. Недели две пролежала она в беспамятстве.
Боялись, что она умрет. Но она была девочка сильная и одолела свою болезнь.
В тяжелом горячечном бреду носились перед бедною девочкою
картины кошмарной ночи. Приходили к ней серые, лютые демоны, с тусклыми
оловянными глазами, свирепо издевались над нею и безумствовали. Некуда было
спастись от их гнусного неистовства.
В семье у Светиловичей царило подавленное настроение. Сонина
мать плакала, сморкалась и негодовала. Сонин отец много, горячо и красноречиво
говорил у себя дома, красиво жестикулировал в своем кабинете при своих друзьях
и возмущался. Сонины маленькие братья строили планы мщения. Бонна Сониной
младшей сестры, фрейлейн Берта, порицала варварскую Россию.
Возмущались и все знакомые Светиловичей. Но возмущение их
принимало только платонические формы. Иных, может быть, оно и не могло принять.
Конечно, все более или менее независимые в городе люди сделали Светиловичам
визиты соболезнования. Пришел даже либеральный податной инспектор. Он лечился у
доктора Светиловича и посетил его в приемный час, — выразил свое участие,
кстати, посоветовался относительно своих недомоганий, но гонорара не
заплатил, — ведь это же был визит соболезнования.
Сонин отец, доктор медицины Сергей Львович Светилович,
принадлежал к конституционно-демократической партии. Среди своих он считался
самым левым. Так же, как и друг его Рамеев, — кадет более умеренных
взглядов, — он был членом местного комитета партии.
Доктор Светилович, конечно, не мог спустить полиции ее
неправильных действий. Он пожаловался на полицию губернатору и прокурору,
написал тому и другому обстоятельные прошения. При этом он более всего
заботился о том, чтобы в его прошении не вкралось как-нибудь оскорбительных для
кого-нибудь выражений.
Доктор Светилович был человек в высшей степени корректный и
лояльный. Пусть все другие люди вокруг него в чрезвычайных обстоятельствах
растеряются и забывают свои принципы; пусть все вокруг, свои и чужие, друзья и
враги, поступают неправильно и незаконно, — доктор Светилович всегда
оставался верен себе. Никакие обстоятельства, никакие силы, земные и небесные,
не могли бы отвратить его от того пути, который он признавал, в соответствии с
разделяемыми им конституционно-демократическими основоположениями, единственно
правильным. Вопрос о целесообразности поведения занимал доктора Светиловича
весьма слабо. Было бы только принципиально-правильно. А что из этого выйдет,
это он возлагал на ответственность тех, кто хотел вести иную линию. Поэтому
доктор Светилович пользовался чрезвычайным уважением в среде своей партии.
Мнениям его придавался большой вес, и в вопросах тактики отзывы его были
непререкаемы.
Через несколько дней после подачи прошений доктором
Светиловичем в его квартиру явился полицейский пристав. Он вручил доктору
Светиловичу под расписку серый шершавый листок с оттиснутым в левом верхнем
углу штемпелем Скородожского губернского правления и пакет от прокурора. В
пакете был вложен согнутый вчетверо белый плотный лист с красиво напечатанным
бланком прокурора. И на шершавом сером листке, и на плотном белом бланке
излагались, приблизительно в одинаковых выражениях, ответы на жалобы доктора
Светиловича. В этих ответах уведомляли доктора Светиловича, что по предмету его
жалоб произведено обстоятельное расследование; далее говорилось, что
основательность указаний доктора Светиловича на якобы незакономерные действия
чинов полиции и на то, что задержанные в лесу девицы были подвергнуты побоям,
не подтвердилась.
Наконец Соня поправилась. Домашние и знакомые старались не
упоминать при Соне о прискорбных событиях той ночи. Разговор при ней заводили о
другом, о чем-нибудь безразличном и приятном, чтобы развлечь бедную девушку. С
этою же целью позвали однажды вечером гостей. Кому послали письма, к кому зашел
сам доктор Светилович. Проехался он в своей пролетке на паре сытых лошадок и к
Рамеевым и к Триродову.
Приглашая Триродова, доктор Светилович просил его прочесть
из своих сочинений что-нибудь такое, что не навело бы Соню на неприятные
воспоминания. Триродов на этот раз охотно согласился, хотя избегал читать
где-нибудь свои сочинения.
Когда Триродов, собираясь вечером уходить из дому, выбирал
цветной галстук, Кирша сказал ему со своею обычною серьезностью:
— Ты бы не ездил сегодня к Светиловичам. Остался бы
лучше дома.
Триродов, нисколько не удивленный этим неожиданным советом,
улыбнулся и спросил:
— Почему же не ездить?
Кирша держал его за руку и говорил тоскливо:
— Тут нынче вокруг нашей усадьбы все сыщики шныряют.
Чего им здесь надо! А к Светиловичу сегодня, наверное, с обыском придут, —
уж я это чувствую.
Триродов усмехнулся и сказал:
— Не беда. Мы ко всему этому привыкли. А ты, милый
Кирша, уж слишком любопытен, — всегда заглядываешь, куда не надобно.
Кирша говорил невесело:
— Глаза мои видят и уши мои слышат, — разве я в
этом виноват!
В приятной, нарядной гостиной Светиловичей, в неживом свете
трех матовых шариков электрических ламп бронзовой люстры казалась
мечтательно-красивою зеленовато-голубая обивка мебели ампир. Блестели черные
изгибы звучного рояля. Лежали альбомы на столике под длинными листами латаний.
Портрет старика с длинными белыми усами улыбался молодо и весело со стены над
диваном. В этой милой и как будто бы ничем не омраченной обстановке собрались
гости. Говорили много, горячо и красиво.
Собрались преимущественно местные кадеты. Были здесь три
врача, молодой инженер, два присяжные поверенные, редактор местного
прогрессивного листка, мировой судья, нотариус, три учителя гимназии,
священник. Почти все пришли с дамами и с девицами. Было еще несколько
студентов, курсисток и подростков из старших классов гимназии.
Молодой священник, Николай Матвеевич Закрасин,
сочувствовавший кадетам, давал уроки в школе Триродова. Среди своих собратьев,
священников, он слыл большим вольнодумцем. Городское духовенство смотрело на
него косо. Да и епархиальный архиерей к нему не благоволил.
Отец Закрасин кончил духовную академию. Он недурно говорил,
писал что-то, сотрудничал не только в духовных, но даже и в светских журналах.
У него были вьющиеся, густые, недлинные волосы. Серые глаза его улыбались
ласково и весело. Его священническая одежда всегда казалась новою и нарядною.
Его манеры были сдержанны и мягки. Совсем не похожий на обыкновенного русского
попа, отец Закрасин казался скорее католическим прелатом, отрастившим бороду и
надевшим золотой наперсный крест. В квартире отца Закрасина было светло,
нарядно и весело. По стенам висели гравюры, изображавшие события из священной
истории. В кабинете в нескольких шкапах было много книг. По выбору их было
видно, что круг интересов отца Закрасина весьма обширен. Вообще же во всем
любил он несомненное, убедительное и рациональное.
Его жена, Сусанна Кирилловна, очень благообразная, полная,
спокойная и совершенно уверенная в правоте кадетов дама, сидела теперь
неподвижно на диване в гостиной Светиловичей и изрекала истины. Она, несмотря
на свои конституционно-демократические убеждения, была настоящая попадья,
хозяйственная, говорливая и боязливая.
Сестра священника Закрасина, Ирина Матвеевна, или, как все
ее называли, Иринушка, распропагандированная попадьею епархиалка, молоденькая,
розовенькая и тоненькая, была очень похожа на брата. Она кипятилась так часто и
так сильно, что старшие постоянно унимали ее, ласково посмеиваясь над ее
молодым задором.
Был Рамеев с обеими дочерьми, братья Матовы и мисс Гаррисон.
Был и Триродов.
Было почти весело. Разговаривали кто о политике, кто о
литературе, кто о местных новостях, кто о чем. Сонина мать сидела в гостиной и
говорила о женском равноправии и о сочинениях Кнута Гамсуна. Сонина мать очень
любила этого писателя и любила рассказывать о своей встрече с ним за границею.
На ее столе стоял портрет Кнута Гамсуна с его подписью, предмет большой
гордости всей семьи Светиловичей.
У чайного стола в соседней с гостиной маленькой комнате,
которую называли буфетною, Соня, окруженная веселою молодежью, разливала чай. В
кабинете Сонина отца говорили о том, что возле в деревнях вокруг города стало
неспокойно. Были поджоги помещичьих усадеб и экономий. Было несколько случаев
разгрома хлебных амбаров у деревенских кулаков, скупающих хлеб.
Сонину мать попросили сыграть что-нибудь. Она поотказывалась
недолго, но потом с видимым удовольствием подошла к роялю и сыграла пиесу
Грига. Потом за рояль сел нотариус. Под его аккомпанемент распропагандированная
попадьею епархиалка Иринушка, смущенно краснея, но с большим выражением, спела
новую народную песенку:
Полюбила я студента
Из далекого Ташкента,
Вышла замуж за него, —
Пировало все село.
Сладку водочку все пили,
Дружно речи говорили,
Как бы барам досадить,
Землю нам переделить.
Зыкнул, рыкнул и ввалился
Вдруг урядник к нам в избу.
— Я на остров Соколиный
Тебя с-мужем упеку.
— Ну, милашка, собирайся,
Поскорее одевайся.
За хорошие дела
Ждет милашечку тюрьма.
Я ничуть не испугалась,
Даже с мужем не прощалась.
Заступились мужики,
Выгнали его в толчки.
Эта песня была, как иллюстрация к разговорам о деревенских
настроениях. Она имела большой успех. Иринушку за нее хвалили и благодарили.
Иринушка краснела и жалела, что не знает еще другой какой-нибудь песни в том же
роде.
Потом Триродов читал свою новеллу о прекрасной и свободной
влюбленности. Читал просто и спокойно, не так, как читают актеры. Прочел — и в
холодной принужденности похвал почувствовал, как он чужд всем этим людям.
Опять, как часто, шевельнулась в душе та же мысль, — зачем иду к этим
людям.
«Так мало общего между ними и мною», — думал Триродов.
И только утешили улыбка и слово Елисаветы.
Потом танцевали. Играли в карты. Как всегда, как везде.
|
