Глава семьдесят седьмая
Когда на траве весело-росистой и ласково-прохладной
Елисавета и Триродов шли тихо и говорили о наследии королевы Ортруды, — в
это время в далекой беседке рамеевского сада под тенью кленов над обрывом реки
сидели Елена и Петр. Они глядели влюбленными глазами на ало горящее небо
заката, слушали тонкий писк быстро пролетающих над ними в небе птиц и говорили
о своем.
Петр и Елена в последние дни очень сошлись. Между ними
обнаружилось большое сходство во взглядах, настроениях, во всей их духовной
атмосфере. Им было легко и приятно, когда они оставались вдвоем. Всегда у них
находились неистощимые темы для разговора. Даже неловкости не было молчать,
глядя друг на друга, улыбаясь чему-то своему, должно быть, очень милому, что поется
в душе, словами не сказавшись.
Петр почему-то еще не решался признаться самому себе, что
уже он полюбил милую Елену. Странная гордость, неумная досада все еще кипели в
нем, и уже ненужная, уже мертвая ревность все еще томила его. Он стыдился
понять и признать, что его чувство к Елисавете не было глубоким и роковым и что
оно легко уступит место новой легкой влюбленности, которой предстоит та же
случайная судьба, — или укрепиться навсегда в узаконенном союзе, или
растаять легким дымом, если не будут заказаны золотые кольца с нарезанными
именами.
Петру казалось, что из его положения возможен только один
исход — уехать подальше, рассеяться, в ярких, шумных переживаниях иной жизни в
иных местах потерять память обо всем, что здесь так больно и так сладостно
переживалось им.
Легкое качание быстрых морских пароходов, волны каждое утро
новых вод, но снова и снова и вечно те же — берега задумчивой, прекрасной
Норвегии, ее светлые дожди, ее тихие городки в глубине извилистых фиордов и на
ее севере солнце багровое светлой июньской полуночи, — и потом шумные
города Англии, ее зеленые поля и веселые перелески, черный дым и гулкий грохот
ее фабрик, и тишина ее воскресений, — и многое иное, утешительный
калейдоскоп дорожных впечатлений и встреч с теми, кого никогда уже не
увидишь, — потом Петербург, осень, работа со свежими силами и с бодрым
духом, разнообразные интересы сезона, — все это уже несколько дней
предчувственно жило в его душе и манило его радостною надеждою забвения.
Сегодня утром рано Петр пришел в кабинет к Рамееву и
рассказал ему, что собирается уехать. Долго, неясно и сбивчиво говорил Петр о
своих огорчениях и еще больше о том, куда поедет, что там увидит и как это на
него подействует. Говорил так, словно в душе его диковинною четою сошлись и
мирно беседовали пылкий отвергнутый любовник и расчетливый буржуа, озабоченный
состоянием своего здоровья и тщательно обсуждающий вопросы своего питания и
комфорта.
Рамеев выслушал Петра внимательно и спорить с ним не стал.
Думал Рамеев, что будет, пожалуй, лучше и для самого Петра, и для других, если
он немного проветрится.
Только одно сказал Рамеев Петру, когда уже Петр встал
уходить:
— Ну, а Елене ты уж это сам скажи.
Петр сумрачно ответил:
— И скажу.
И сам удивился, зачем придал этому ответу такое выражение,
словно хотел сказать, что скажет, не побоится.
Да, вот скажет, не побоится, — однако целый день
прошел, и не случилось сказать. И вот вечером они сидят одни и говорят. От реки
веет прохлада, очаровательно синеют и дымятся дали, — все тихо.
И видит Петр, что уже теперь надобно рассказать о своих
планах Елене, нельзя дольше медлить и скрывать.
Петр думал сначала, что это выйдет очень просто, —
подойдет он как-нибудь к Елене и скажет ей:
— На днях я уеду.
Елена удивится, спросит:
— Куда?
Он расскажет. Она поймет, что так надо, что Петр не может
оставаться здесь после всего случившегося.
Но каждый раз, как Петр подходил к Елене, он чувствовал
странную, тягостную неловкость.
Поймет ли Елена, что так надо? А может быть, опечалится
Елена? Или даже заплачет?
Петр представлял себе, как Елена плачет тихонько, стыдливо
закрываясь руками и не жалуясь ни на что, — и неловко ему становилось.
Жалко было милую Елену.
Оказалось, что совсем не так просто и легко рассказать.
Рассказал даже Елисавете сначала, в тайной надежде, что она передаст Елене.
Елисавета спросила:
— А Елене ты еще не говорил?
Пришлось сказать:
— Нет, еще не было случая.
Елисавета улыбнулась. Покачала головою. Сказала тихо:
— Как же, скажи уж и ей. Она тебя очень любит. Ей будет
обидно узнать о твоем решении от других.
Петр хмуро спросил:
— Что ж тут для нее обидного?
Елисавета повторила:
— Она тебя любит.
Петр хотел было прямо попросить Елисавету, чтобы она
все-таки взяла на себя передать это известие Елене. Но, пока думал, как бы
убедительнее это сказать, уже Елисавета ушла. Надо, надо сказать Елене.
Петр подходил к этому с разных сторон. Он начал с намеков и
недомолвок.
Сначала Елена не понимала всех этих обиняков. Но наконец
стала она догадываться, что Петр хочет сказать ей что-то неприятное.
Елена испугалась. Притихла вдруг. Смотрела на Петра глазами
оробелого ребенка. Улыбка поблекла на ее алых губах. В углах ее рта затаилось
легкое дрожание.
Теперь почему-то Петру необходимость уехать отсюда уже не
казалась такою очевидною. Он перебирал свои доводы, и каждый казался ему
сомнительным.
Петру стало досадно. Он подумал, что воля должна преобладать
над внушениями робкого и всегда колеблющегося рассудка.
Ведь он же решился! Нельзя же брать свое решение назад
только потому, что приходят минуты слабости и сомнений! Только потому, что
простодушной девочке, которую он развлекал своею болтовнёю, будет без него
несколько дней не так весело. И если даже она поплачет, то ведь это все же не
так значительно, чтобы из-за этого отменять свои решения.
Нет, надо быть твердым. Нельзя жалости давать такую власть
над своим сердцем и над своею волею. Надо сразу оборвать эту липкую паутину
сожалений и сочувствий, чтобы не запутаться в ней окончательно.
Петр собрал все свое мужество. Притворно-веселым голосом
принялся он рассказывать Елене о своих планах.
Елена слушала Петра молча. Ее молчание подвешивало тяжелые
грузики к каждому его слову. Заговорил-то он оживленно и быстро, а потом все
медленнее шла речь. Как-то трудно слово за словом выговаривалось.
Петр замолчал. Смущенно крутил он в пальцах папироску, но не
закуривал ее.
Елена отвернулась и низко наклонила голову. Петр бросил на
Елену сбоку быстрый взгляд. Ее уши и щеки ярко рдели.
Петр осторожно принагнулся к ее лицу. Елена плакала. Петр
почувствовал, как сердце его дрогнуло.
Петру стало радостно и грустно. Он обнял Елену за плечи и
спросил:
— О чем же ты плачешь, милая Елена?
Всхлипывая по-детски, по-детски вытирая слезы ладонями
слегка загорелых рук и лицо пряча в тени клена, Елена сказала:
— Противный какой! Зачем же ты едешь? Другого времени
не нашел, как теперь.
Петр сказал:
— Так что ж! Отчего же мне и не поехать? Я увижу много
нового и интересного.
Елена прошептала:
— А я как же?
Петр растерянно сказал:
— А ты? А что ты?
Тихо сказала Елена:
— Я тебя люблю.
И заплакала еще сильнее.
Еще радостнее стал Петр. На смущенном лице его была радость
и смятение быстрых улыбок. Радость ярко пела в его душе, когда он весело
говорил:
— Милая Елена, да ведь об этом не плачут.
Елена сказала горестно:
— Нет, плачут. Плачут глупые девочки, которые любят и
которых никто не любит.
Петр спросил:
— Кого же это никто не любит? Ведь и я тебя люблю,
Елена.
Елена тихонько вскрикнула, засмеялась, зарадовалась,
охватила шею Петра быстрыми, горячими руками, голыми, стройными, и целовала его
лицо, орошая его забавными слезинками. Она говорила:
— Как же ты один поедешь, противный!
Петр ответил весело:
— Так и поеду. Возьму чемодан и поеду.
Елена спрашивала:
— А тебе будет скучно без меня? Или ты меня позабудешь?
разлюбишь? Будешь веселиться с другими девчонками?
Петр говорил смеясь:
— Не позабуду. Не разлюблю. Буду скучать и плакать.
Елена воскликнула с радостным укором:
— Ну, какой ты! Смеешься! Хочешь от меня отделаться?
Так вот же, — и я поеду с тобою. И пожалуйста, не спорь.
Петр весело говорил:
— Хорошо, если тебя дядя отпустит, так в Норвегию и в
Англию я тебя возьму, уж так и быть. А осенью сюда привезу.
Елена настаивала:
— Нет, я и в Петербург с тобою поеду.
Петр спросил:
— А что ты будешь делать в Петербурге?
Елена с легким вздохом сказала:
— Учиться. Дело известное, — поступлю на
какие-нибудь скучноватые курсы и буду прилежно изучать филологию. Правда,
прилежно.
|
