8. Характер и культура
Приход новых колонистов сильно расшатал наш некрепкий
коллектив, и мы снова приблизись к «малине».
Наши первые воспитанники были приведены в порядок только для
нужд самой первой необходимости. Последователи отечественного анархизма еще
менее склонны были подчиняться какому бы то ни было порядку. Нужно, однако,
сказать, что открытое сопротивление и хулиганство по отношению к
воспитательскому персоналу в колонии никогда не возрождалось. Можно думать, что
Задоров, Бурун, Таранец и другие умели сообщить новеньким краткую историю
первых горьковских дней. И старые и новые колонисты всегда демонстрировали
уверенность, что воспитательский персонал не является силой, враждебной по
отношению к ним. Главная причина такого настроения безусловно лежала в работе
наших воспитателей, настолько самоотверженной и, очевидно, трудной, что она,
естественно, вызывала к себе уважение. Поэтому колонисты за очень редким
исключением, всегда были в хороших отношениях с нами, признавали необходимость
работать и заниматься в школе в сильной мере понимали, что это вытекает из
общих наших интересов. Лень и неохота переносить лишения у нас проявлялись в
чисто зоологических формах и никогда не принимали формы протеста.
Мы отдавали себе отчет в том, что все это благополучие есть
чисто внешняя форма дисциплины и что за ним не скрывается никакая, даже самая
первоначальная культура.
Вопрос, почему колонисты продолжают жить в условиях нашей
бедности и довольно тяжелого труда, почему они не разбегаются, разрешался,
конечно, не только в педагогической плоскости. 1921 год для жизни на улице не
представлял ничего завидного. Хотя наша губерния не была в списке голодающих,
но в самом городе все же было очень сурово и, пожалуй, голодно. Кроме того, в
первые годы мы почти не получали квалифицированных беспризорных, привыкших к
бродяжничеству на улице. Большею частью наши ребята были деть из семьи, только
недавно порвавшие с нею связь.
Хлопцы наши представляли в среднем комбинирование очекнь
ярких черт характера с очень узким культурным состоянием. Как раз таких и
старались присылать в нашу колонию, специально предназначенную для трудновоспитуемых.
Подавляющее большинство их было малограмотно или вовсе неграмотно, почти все
привыкли к грязи и вшам, по отношению к другим людям у них выработалась
постоянная защитно-угрожающая поза примитивного героизма.
Выделялись из всей этой толпы несколько человек более
высокого интеллектуального уровня, как Задоров, Бурун, Ветковский, Братченко, а
из вновь прибывших — Карабанов и Митягин, остальные только очень постепенно и
чрезвычайно медленно приобщались к приобретениям человеческой культуры, тем
едленнее, чем мы были беднее и голоднее.
В первый год нас особенно удручало их постоянное стремление
к ссоре друг с другом, страшно слабые коллективные связи, разрушаемые на каждом
шагу из-за первого пустяка. В значительной мере это проистекало даже не из
вражды, а все из той же позы героизма, не корректированной никаким политическим
самочувствием. Хотя многие из них побывали в классово-враждебных лагерях, у них
не было никакого ощущения принадлежности к тому или другому классу. Детей
рабочих у нас почти не было, пролетариат быт для них чем-то далеким и
неизвестным, к крестьянскому труду большинство относилось с глубоким
презрением, не столько, впрочем к труду, сколько к отсталому крестьянскому
быту, крестьянской психике. Оставался, следовательно, широкий простор для
всякого своеволия, для проявления одичавшей, припадочной в своем одиночестве
личности.
Картина в общем была тягостная, но все же зачатки
коллектива, зародившиеся в течение первой зимы, потихоньку зеленели в нашем
обществе, и эти зачатки во что бы то ни стало нужно было спасти, нельзя было
новым пополнениям позволить приглушить эти драгоценные зеленя. Главной своей
заслугой я считаю, что тогда я заметил это важное обстоятельство и по
достоинству его оценил. Защита этих первых ростков потом оказалась таким невероятно
трудным, таким бесконечно длинным и тягостным процессом, что, если бы я знал
это заранее, я, наверное, испугалсябы и отказался от борьбы. Хорошо было то,
что я всегда ощущал себя накануне победы, для этого нужно было быть
неисправимым оптимистом.
Каждый день моей тогдашней жизни обязательно вмещал в себя и
веру, и радость, и отчаяние.
Вот идет все как будто благополучно. Воспитатели закончили
вечером свою работу, прочитали книжку, просто побеседовали, поиграли, пожелали
ребятам спокойнойт ночи и разошлись. Хлопцы остались в мирном настроении,
приготовились укладываться спать. В моей комнате отбиваются последние удары
дневного рабочего пульса, сидит еще Калина Иванович и по обыкновению занимается
каким-нибудь обобщением, торчит кто-нибудь из любопытных колонистов, у дверей
Братченко с Гудом приготовились к очередной атаке на Калину Ивановича по
вопросам фуражных, и вдруг с криком врывается пацан:
— В спальне хлопцы режутся!
Я — бегом из комнаты. В спальне содом и крик. В углу две
зверски ощерившиеся группы. Угрожающие жесты и наскоки перемешиваются с
головкружительной руганью; кто кого-то «двигает» в ухо, Бурун отнимает у одного
из героев финку, а издали ему кричат:
— А ты чего мешаешься? Хочешь получить мою расписку?
На кровати, окруженный толпой сочувствующих, сидит раненый и
молча перевязывает куском простыни порезанную руку.
Я никогда не разнимал дерущихся, не старался их перекричать.
За моей спиной Калина Иванович испуганно шепчет:
— Ой, скорийше, скорийше, голубчику, бо вони ж,
паразиты, порежут один одного…
Но я стою молча в дверях и наблюдаю. Постепенно ребята
замечают мое присутствие и замолкают. Быстро наступающая тишина приводит в себя
и самых разьяренных. Прячутся финки и опускаются кулаки, гневные и матерные
монологи прерываются на полуслове. Но я продолжаю молчать: внутри меня самого
закипают гнев и ненависть ко всему этому дикому миру. Это ненависть бессилия,
потому что я очень хорошо знаю: сегодня не последний день.
Наконец в спальне устанавливается жуткая, тяжелая тишина,
утихают даже глухие звуки напряженного дыхания.
Тогда вдруг взрываюсь я сам, взрываюсь и в приступе
настоящей злобы и в совершенно сознательной уверенности, что так нужно:
— Ножи на стол! Да скорее, черт!..
На стол выкладываются ножи: финки, кухонные, специально
взятые для расправы, перочинные и самоделковые, изготовленные в кузнице.
Молчание продолжает висеть в спальне. Возле стола стоит и улыбается Задоров,
прелестный, милый задоров, который сейчас кажется мне единственным родным,
близким человеком. Я еще коротко приказываю:
— Кистени!
— Один у меня, я отнял, — говорит Задоров.
Все стоят, опустив головы.
— Спать!..
Я не ухожу из спальни, пока все не укладываются.
На другой день ребята стараются не вспоминать вчерашнего
скандала. Я тоже ничем не напоминаю о нем. Проходит месяц-другой. В течение
этого времени отдельные очаги вражды в каких-то тайных углах слабо чадят, и
если пытаются разгореться, то быстро притушиваются в самом коллективе. Но вдруг
опять разрывается бомба, и опять разьяренные, потерявшие человеческий вид колонистоы
гоняются с ножами друг за другом.
В один из вечеров я увидел, что мне необходимо прикрутить
гайку, как у нас говорят. После одной из драк я приказываю Чоботу, одному из
самых неугомонных рыцарей финки, идти в мою комнату. Он покорно бредет. У себя
я ему говорю:
— Тебе придется оставить колонию.
— А куда я пойду?
— Я тебе советую идти туда, где позволено резаться
ножами. Сегодня ты из-за того, что товарищ не уступил тебе место в столовой,
пырнул его ножом. Вот и ищи такое место, где споры разрешаются ножом.
— Когда мне идти?
— Завтра утром.
Он угрюмоу уходит. Утром, за завтраком, все ребята
обращаются ко мне с просьбой: пусть Чобот останется, они за него ручаются.
— Чем ручаетесь?
Не понимают.
— Чем ручаетесь? Вот если он все-таки возьмет нож, что
вы тогда будете делать?
— Тогда вы его выгоните.
— Значит, вы ничем не ручаетесь? Нет, он пойдет из
колонии.
Чобот после завтрака подошел ко мне и сказал:
— Прощйате, Антон Семенович, спасибо за науку…
— До свиданья, не поминай лихом. Если будет трудно6 приходи,
но не раньше как через две недели.
Через месяц он пришел, исхудавший и бледный.
— Я вот пришел, как вы сказали.
— Не нашел такого места?
Он улыбнулся.
— Отчего «не нашел»? Есть такие места… Я буду в
колонии, я не буду брать ножа в руки.
Колонисты любовно встретили нас в спальне:
— Все-таки простили! Мы ж говорили.
|
