18. «Смычка» с
селянством
Ремонт имения Трепке оказался для нас неверотяно громоздкой
и тяжелой штукой. Домов было много, все они требовали не ремонта, а почти
полной перестройки. С деньгами было всегда напряженно. Помощь губернских
учреждений выражалась главным образом в выдаче нам разных нарядов на
строительные материалы, с этими нарядами нужно было ездить в другие города —
Киев, Харьков. Здесь к нашим нарядам относились свысока, материалы выдавали в
размере десяти процентов требуемого, а иногда и вовсе не выдавали. Полвагона
стекла, которое нам после нескольких путешествий в Харьков удалось все же
получить, были у нас отняты на рельсах, в самом нашем городе, гораздо более
сильной организацией, чем колония.
Недостаток денег ставил нас в очень затруднительное
положение с рабочей силой, на наемных рабочих надеяться почти не приходилось.
Только плотничьи работы мы производили при помощи артели плотников.
Но скоро мы нашли источник денежной энергии. Это были
старые, разрушенные сараи и конюшни, которых во второй колонии было
видимо-невидимо. Трепке имели конный завод; в наши планы производство племенных
лошадей пока что не входило, да и восстановление этих конюшен для нас оказалось
бы не по силам — «не к нашему рылу крыльцо», как говорил Калина Иванович.
Мы начали разбирать эти постройки и кирпич продавать
селянам. Покупателей нашлось множество: всякому порядочному человеку нужно и
печку поставить, и погреб выложить, а представители племени кулаков, по
свойственной этому племени жадности, покупали кирпич просто в запас.
Разборку производили колонисты. В кузнице из разного старого
барахла наделали ломиков, и работа закипела.
Так как колонисты работали половину дня, а вторую половину
проводили за учебными столами, то в течение дня ребята отправлялись во вторую
колонию дважды: первая и вторая смены. Эти группы курсировали между колониями с
самым деловым видом, что, впрочем, не мешало им иногда отвлекаться от прямого
пути в погоне за какой-нибудь классической «зозулястой» куркой, доверчиво
вышедшей за пределы двора подышать свежим воздухом. Поимки этой курки, а тем
более полное использование всех калорий, в ней заключающихся, были операциями
сложными и требовали энергии, осмотрительности, хладнокровия и энтузиазма.
Операции эти усложнялись еще и потому, что наши колонисты все-таки имели
отношение к истории культуры и без огня обходиться не могли.
Походы на работу во вторую колонию вообще позволяли
колонистам стать в более тесные отношения с крестьянским миром, причем, в
полном согласии с положениями исторического материализма, раньше всего
колонистов заинтересовала крестьянская экономическая база, к которой они
придвинулись вплотную в описываемый период. Не забираясь далеко в рассуждения о
различных надстройках, колонисты прямым путем проникали в каморки и погреба и,
как умели, распоряжались соброанными в них богатствами. Вполне правильно ожидая
сопротивления своим действиям со стороны мелкособственнических инстинктов
населения, колонисты старались проходить историю культуры в такие часы, когда
инстинкты эти спят, то есть по ночам. И в полном согласии с наукой колонисты в
течение некоторого времени интересовались исключительно удовлетворением самой
первичной потребности человека — в пище. Молоко, сметана, сало, пироги — вот
краткая номенклатура, которая в то время применялась колонией имени Горького в
деле «смычки» с селом.
Пока этим столь научно обоснованным делом занимались
Карабановы, Таранцы, Волоховы,, Осадчие, Митягины, я мог спать спокойно, ибо
эти люди отличались полным знанием дела и добросовестностью. Селяне по утрам
после краткого переучета своего имущества приходили к заключению, что двух
кувшинов молока не хватает, тем более что и сами кувшины стояли тут же и
свидетельствовали о своевременности переучета. Но замок на погребе находился в
полной исправности и даже был заперт непосредственно перед переучетом, крыша
была цела, собака ночью «не гавкав», и вообще все предметы, одушевленные и
неодушевленные, глядели на мир открытыми и доверчивыми глазами.
Совсем другое началось, когжа к прохождению курса
первобытной культуры приступило молодое поколение. В этом случае замок встречал
хозяина с перекошенной от ужаса физиономией, ибо самая жизнь его была,
собственно говоря, ликвидирована неумелым обращением с отмычкой, а то и
ломиком, предназначенным для дела восстановления бывшего имения Трепке. Собака,
как вспомнил хозяин, ночью не только «гавкав», но прямо-таки «разрывався на
части», и только хозяйская лень была причиной того, что собака не получила
своевременного подкрепления. Неквалифицированная, грубая работа наших пацанов
привела к тому, что скоро им самим пришлось переживать ужас погони разьяренного
хозяина, поднятого с постели упомянутой собакой или даже с вечера поджидавшего
непрошенного гостя. В этих погонях заключались уже первые элементы моего
беспокойства. Неудачливый пацан бежал, конечно, в колонию, чего никогда бы не
сделало старшее поколение. Хозяин приходил тоже в колонию, будил меня и
требовал выдачи преступника. Но преступник уже лежал в постели, и я имел
возможность наивно спрашивать:
— Вы можете узнать этого мальчика?
— Да как же я его узнаю? Видел, как сюды побигло.
— А может быть это не наш? — делал я еще более
наивный подход.
— Как же — не ваш? Пока ваших не было, у нас такого не
водилось.
Потерпевший начинал загибать пальцы и отмечать фактический
материал, имевшийся в его распоряжении:
— Вчора в ночи у Мирошничена молоко выпито, позавчора
поломано замка у Степана Верхолы, в ту субботу двое курей у Гречаного Петра, а
за день перед тем… там вдова живет Стовбина, може знаете, так приготовила на
базарь два глечика сметаны, пришла, бедная женщина, в погреб, а там все чисто
перевернуло и сметану попсувало. А у Василия Мощенко, а у Укова Верхолы, а у
того горбатого, як его… Нечипора Мощенка…
— Да какие же доказательства?
— Да какие же доказательства? Вот я ж пришел, бо сюды
побигло. Да больше и некому. Ваши ходят в Трепке и все поглядывают…
В то время я далеко не так добродушно относился к событиям.
Жалко было и селян, досадно и тревожно было ощущать свое полное бессилие.
Особенно неуютно было мне оттого, что я даже не знал всех историй, и можно было
подозревать что угодно. А в то время, благодаря событиям зимы, у меня
расшатались нервы.
В колонии на поверхности все представлялось благополучным.
Днем все ребята работали и учились, вечером шутили, играли, на ночь укладывались
спать и утром просыпались веселыми и довольными жизнью. А как раз ночью и
происходили экскурсии на село. Старшие хлопцы встречали мои возмущенные и
негодующие речи покорным молчанием. На некоторое время жалобы крестьян утихали,
но потом снова совзобновлялись, разгоралась их вражда к колонии.
Наше положение осложнялось тем обстоятельством, что на
большой дороге грабежи продолжались. Они приняли теперь несколько иной
характер, чем прежде: грабители забирали у селян не столько деньги, сколько
продукты, и при этом в самом небольшом количестве. Сначала я думал, что это не
наших рук дело, но селяне в интимных разговорах доказывали:
— Ни, це, мабудь, ваши. От когось споймают, прибьют,
тогда увидите.
Хлопцы с жаром успокаивали меня:
— Брешут граки! Может быть, кто-нибудь из наших и залез
куда в погреб, ну… бывает. Но чтоб на дороге — так это чепуха!
Я увидел, что хлопцы искренно убеждены, что на дороге наши
не грабят, видел и то, что такой грабеж старшими колонистами оправдан не будет.
Это несколько уменьшало мое нервное напряжение, но только до первого слуха, до
ближайшей встречи с селянским активом.
Вдруг, однажды вечером, в колонию налетел взвод конной
милиции. Все выходы из наших спален были заняты часовыми, и начался повальный
обыск. Я тоже был арестован в своем кабинете, и это как раз испортило всю затею
милиции. Ребята встретили милиционеров в кулаки, выскакивали из окон, в темноте
уже начали летать кирпичи, по углам двора завязались свалки. На стоявших у
конюшни лошадей налетела целая толпа, и лошади разбежались по всему лесу. В мой
кабинет после шумной ругани и борьбы ворвался Карабанов и крикнул:
— Выходите скорийше, бо бида буде!
Я выскочил во двор, и вокруг меня моментально сгрудились
оскорбленные, шипящие злобой колонисты. Задоров был в истерике:
— Когда это кончится? Пускай меня отправят в тюрьму,
надоело!.. Арестант я или кто? Арестант? Почему так, почему обыскивают, лазят
все?..
Перепуганный начальник взвода все же старался не терять
тона:
— Немедленно прикажите вашим воспитанникам идти по спальням
и стать возле своих кроватей.
— На каком основании производите обыск? — спросил
я начальника.
— не ваше дело. У меня приказ.
— Немедленно уезжайте из колонии.
— Как это — «уезжайте»!
— Без разрешения завгубнаробразом обыска производить не
дам, понимаете, не дам, буду препятствовать силой!
— Как бы мы вас не обшукали! — крикнул кто-то из
колонистов, но я на него загремел:
— Молчать!
— Хорошо, — сказал с угрозой начальник, — вам
придется разговаривать иначе…
Он собрал своих, кое-как, уже при помощи развеселившихся
колонистов, нашли лошадей и уехали, сопровождаемые ироническими напутствиями.
В городе я добился выговора какому-то начальству. После
этого налета события стали разворачиваться быстро. Селяне приходили ко мне
возмущенные, грозили, кричали:
— Вчора на дороге ваши отняли масло и сало у Явтоховой
жинки.
— Брехня!
— Ваши! Только шапку на глаза надвинув, шоб не пизналы.
— Да сколько же их было?
— Та одын був, каже баба. И пинжачок такой же.
— Брехня! Наши не могут этим делом заниматься.
Селяне уходили, мы подавленно молчали, и Карабанов вдруг
выпаливал:
— Брешут, а я говорю — брешут! Мы б знали!
Мою тревогу ребята давно уже разделяли, даже походы на
погреба как будто прекратились. С наступлением вечера колония буквально
замирала в ожидании чего-то неожиданно нового, тяжелого и оскорбительного.
Карабанов, Задоров, Бурун ходили из спальни в спальню, по темным углам двора,
лазили по лесу. Я изневничался в это время, как никогда в жизни.
И вот…
В «один прекрасный вечер» разверзлись двери моего кабинета,
и толпа ребят бросила в комнату Приходько. Карабанов, державший Приходько за
воротник, с силой швырнул его к моему столу:
— Вот!
— Опять с ножом? — спросил я устало.
— Какое с ножом? На дороге грабил!
Мир обрушился на меня. Рефлективно я спросил молчащего и дрожащего
Приходько.
— Правда?
— Правда, — прошептал он еле слышно, глядя в
землю.
В какую-то миллионную часть мнгновения произошла катастрофа.
В моих руках оказался револьвер.
— А! Черт!.. С вами жить!
Но я не успел поднести револьвер к своей голове. На меня
обрушилась кричащая, плачущая толпа ребят.
Очнулся я в присутствии Екатерины Григорьевны, Задорова и
Буруна. Я лежал между столом и стенкой на полу, весь облитый водой. Задоров
держал мою голову и, подняв глаза к Екатерине Григорьевне, говорил:
— Идите туда, там хлопцы… они могут убить Приходько…
Через секунду я был на дворе. Я отнял Приходько уже в
состоянии беспамятства, всего окровавленного.
|