18. Боевая разведка
Джуринская вызвала меня телеграммой на следующий день.
Колонисты доверчиво придали этой телеграмме большое значение:
— Видите как: бах-бах-бах, телеграмма, телеграмма…
На самом деле история развивалась без особого баханья.
Несмотря на то что Куряж по общему признанию был нетерпим хотя бы потому, что
все окрестные дачи, поселки и села настойчиво просили ликвидировать эту
«малину», у Куряжа нашлись защитники. Собственно гвооря только Джуринская и
Юрьев требовали перевода колонии без всяких оговорок. При этом Юрьев
действительно не сомневался в правильности задуманной операции, Джуринская же
шла на нее, только доверяя мне, и в минуту откровенности признавалась:
— Боюсь все-таки, Антон Семенович. Ничего не могу
поделать с собой, боюсь…
Брегель поддерживала перевод, но предлагала такие формы его,
на которые я согласиться не мог: особая тройка должна была организовать всю
операцию, горьковские формы постепенно внедряются в новый коллектив, и на один
месяц должны быть мобилизованф для помощи мне пятьдесят комсомольцев в
Харькове.
Халабуда кем-то накачивался из своего продувного окружения и
слушать не хотел о двадцати тысячах единовременной дотации, повторяя одно и то
же:
— За двадцать тысяч мы и сами сделаем.
Неожиданные враги напали из профсоюза. Особенно
бесчинствовал Клямер, страстный брюнет и друг народа. Я и теперь не понимаю,
почему раздражала его колония Горького, но говорил он о ней исключительно с
искаженным от злобы лицом, сердито плевался, стучал кулаками:
— На кажом шагу реформаторы! Кто такой Макаренко?
Почему из-за какого-то Макаренко мы должны нарушать законы и интересы
трудящихся? А кто знает колонию Горького? Кто видел? Джуринская видела, так
что? Джуринская все понимает?
Раздражали Клямера мои такие требования:
1. Уволить весь персонал Куряжа без какого бы то ни было
обсуждения.
2. Иметь в колонии Горького пятнадцать воспитателей (по
нормам полагалось сорок).
3. Платить воспитателям не сорок, а восемьдесят рублей в
месяц.
4. Педагогический персонал должен приглашаться мною, за
профсоюзом остается право отвода.
Эти скромные требования раздражали Клямера до слез:
— Я хотел бы посмотреть, кто посмеет обсуждать этот
наглый ультиматум? здесь в каждом слове насмешка над советским правом. Ему
нужно пятнадцать воспитателей, а двадцать пять пускай остаются за бортом. Он
хочет навалить на педагогов каторжный труд, так сорока воспитателей он боится…
Я не вступал в спор с Клямером, так как не догадывался,
каковы его настоящие мотивы.
Я вообще старался не учавствовать в прениях и спорах, так
как, по совести, не мог ручаться за успех и никого не хотел заставить принять
на себя не оправданную его логикой ответственность. У меня ведь, собственно
говоря, был только один аргумент — колония имени Горького, но ее видели
немногие, а рассказывать о ней было мне неуместно.
Вокруг вопроса о переводе колонии завертелось столько лиц,
страстей и отношений, что скоро я и вовсе потерял ориентировку, тем более что в
Харьков не приезжал больше как на один день и не попадал ни на какие заседания.
Почему-то я не верил в искренность моих врагов и подозревал, что за
высказанными доводами прячутся какие-то другие основания.
Только в одном месте, в Наркомпросе, наткнулся я на
настоящую убежденную страстность в человеке и залюбовался ею открыто. Это была
женщина, судя по костюму, но, вероятно, существо бесполое по существу:
низкорослая, с лошадиным лицом, небольшая дощечка груди и огромные неловкие
ноги. Она всегда размахивала ярко-красными руками, то жестикулируя, то
поправляя космы прямых светло-соломенных волос. Звали ее товарищ Зоя. Она в
кабинете Брегель имела какое-то влияние.
Товарищ Зоя возненавидела меня с первого взгляда и не
скрывала этого, не отказываясь от самых резких выражений.
— Вы, Макаренко, солдат, а не педагог. Говорят, что вы
бывший полковник, и это похоже на правду. Вообще не понимаю, почему здесь с
вами носятся. Я бы не пустила вас к детям.
Мне нравились кристально-чистая искренность и прозрачная
страсть товарища Зои, и я этого тоже не скрывал в своем обычном ответе:
— Я от вас всегда в восторге, товарищ Зоя, но только я
никогда не был полковником.
К переводу колонии товарищ Зоя относилась как к неизбежной
катастрофе, стучала ладонью по столу Брегель и вопила:
— Вы чем-то ослеплены! Чем вас одурманил всех этот… —
она оглядывалась на меня.
— …полковник, — серьезно подсказывал я.
— Да, полковник… Я вам скажу, чем это кончится: резней!
Он привезет своих сто двадцать, и будет резня! Что вы об этом думаете, товарищ
Макаренко?
— Я в восторге от ваших соображений, но любопытно было
бы знать: кто кого будет резать?
Брегель тушила наши пререкания:
— Зоя! Как тебе не стыдно! Какая там резня!.. А вы,
Антон Семенович, все шутите.
Клубок споров и разногласий катился по направлению к высоким
партийным сферам, и это меня успокаивало. Успокаивало и другое: Куряж все
сильнее и сильнее смердел, все больше и больше разлагался и требовал
решительных, срочных мер. Куряж подталкивал решение вопроса, несмотря даже на
то, что куряжские педагоги протестовали тоже:
— Колонию окончательно разлагают разговоры о переводе
горьковской.
Те же воспитатали сообщали конспиративно, что в Куряже
готовятся ножевые расправы с горьковцами. Товарищ Зоя кричала мне в лицо:
— Видите, видите?
— Да, — отвечал я, — значит, выяснилось:
резать будут они нас, а не
— Да, выясняется… Варвара, ты за все будешь отвечать,
смотри! Где это видано? Науськивать друг на друга две партии беспризорных!
Наконец, меня вызвали в кабинет высокой организации. Бритый
человек поднял голову от бумаг и сказал:
— Садитесь, товарищ Макаренко.
В кабинете были Джуринская и Клямер.
Я уселся.
Бритый негромко спросил:
— Вы уверены, что с вашими воспитанниками вы одолеете
разложение в Куряже?
Я, вероятно, побледнел, потому что мне пришлось прямо в
глаза, в ответ на честно поставленный вопрос солгать:
— Уверен.
Бритый пристально на меня посмотрел и продолжал:
— Теперь еще один технический вопрос — имейте в виду,
товарищ Клямер, технический, а не припнципиальный, — скажите, коротко
только, почему вам нужно не сорок воспитателей, а пятнадцать, и почему вы
против оклада в сорок рублей?
Я подумал и ответил:
— Видите ли, если коротко говорить: сорок
сорокарублевых педагогов могут привести к полному разложению не только
коллектив беспризорных, но и какой угодно коллектив.
Бритый вдруг откинулся на спинку кресла в открытом
закатистом смехе и, показывая пальцем, спросил сквозь слезы:
— И даже коллектив, состоящий из Клямеров?
— Неизбежно, — ответил я серьезно.
С бритого как ветром сдуло его осторожную официальность. Он
протянул руку к Любови Савельевне:
— Не говорил ли я вам: «числом поболее, ценою
подешевле»?
Он вдруг устало покачал головой и, снова возвращаясь к
официальному деловому тону, сказал Джуринской:
— Пусть переезжает! И скорее!
— Двадцать тысяч, — сказал я, вставая.
— Получите. Не много?
— Мало.
— Хорошо. До свиданья. Переезжайте и смотрите: должен
быть полный успех.
В колонии имени Горького в это время первое горячее решение
постепенно переходило в формы спокойно-точной военной подготовки. Колонией
фактически правил Лапоть, да Коваль помогал ему в трудных случаях, но править
было нетрудно. Никогда не было в колонии такого дружного тона, такой глубоко
ощущаемой обязанности друг перед другом. Даже мелкие проступки встречались
великим изумлением и коротким выразительным протестом:
— А ты еще собираешься ехать в Куряж!
Уже ни для кого в колонии не оставалось никаких сомнений в
сущности задачи. Колонисты даже не знали, а ощущали особенным тончайшим
осязанием висевшую в воздухе необходимость все уступить коллективу, и это вовсе
не было жертвой. Было наслаждением, может быть, самым сладким наслаждением в
мире, чувствовать эту взаимную связанность, крепость и эластичность отношений,
вибрирующую в насыщенном силой покое великую мощь коллектива. И это все
читалось в глазах, в движении, в мимике, в походке, в работе. Глаза всех
смотрели туда, на север, где в саженных стенах сидела и урчала в нашу сторону
темная орда, обьединенная нищетой, своеволием и самодурством, глупостью и
упрямством.
Я отметил, что никакого бахвальства у колонистов не было.
Где-то тайно каждый носил страх и неуверенность, тем более естественные, что
никто противника в глаза еще не видел.
Каждого моего возвращения ожидали нетерпеливо и жадно,
дежурили на дорогах и деревьях, выглядывали с крыш. Как только мой экипаж
вьезжал во двор, сигналист хватал трубу и играл общий сбор, не спрашивая моего
согласия. Я покорно шел на собрание. В это время сделалось обыкновением
встречать меня, как народного артиста, аплодисментами. Это, конечно, относилось
не столько ко мне, сколько к нашей общей задаче.
Наконец, в первых числах мая, на такое собрание пришел я с
готовым договором.
По договору и по приказу Наркомпроса колония имени Максима
Горького переводилась в полном составе воспитанников и персонала, со всем
движимым имуществом и инвентарем, живым и мертвым, в Куряж. Куряжская колония
обьявалялась ликвидированной, с передачей двухсот восьмидесяти воспитанников и
всего имущества в распоряжение и управление колонии имени Горького. Весь
персонал Куряжской колонии обьявляется уволенным с момента вступления в
заведование завколонией Горького, за исключением некоторых технических
работников.
Принять колонию мне предлагалось пятого мая. Закончить
перевод колонии Горького — к пятнадцатому мая.
Выслушав договор и приказ, горьковцы не кричали «ура» и
никого не качали. Только Лапоть сказал в общем молчании:
— Напишем об этом Горькому. И самое главное, хлопцы: не
пищать!
— Есть не пищать! — пропищал какой-то пацан.
А Калина Иванович махнул рукой и прибавил:
— Рушайте, хлопцы, не бойтесь!
|
