22. Ампутация
Ребята не сдержали своего обещания. Ни Карабанов, ни
Митягин, ни другие участники группы не прекратили ни походов на баштаны, ни
нападений на коморы и погреба селян. Наконец, они организовали новое, очень
сложное предприятие, которое увенчалось целой какофонией приятных и неприятных
вещей.
Однажды ночью они залезли на пасеку луки Семеновича и
утащили два улья вместе с медом и пчелами. Ульи они принесли в колонию ночью и
поместили их в сапожную мастерскую, в то время не работавшую. На радостях
устроили пир, в котором принимали участие многие колонисты. Наутро можно было
составить точный реестр участников — все они ходили по колонии с красными, распухшими
физиономиями. лешему пришлось даже обратиться за помощью к Екатерине
Григорьевне.
Вызванный в кабинет Митягин с первого слова признал дело за
собой, отказался назвать участников и, кроме того, удивился:
— Ничего тут такого нет! Не себе взяли улья, а принесли
в колонию. Если вы считаете, что в колонии пчеловодство не нужно, можно и
отнести.
— Что ты отнесешь? Мед сьели, пчелы пропали.
— Ну, как хотите. Я хотел как лучше.
— Нет, Митягин, лучше всего будет, если ты оставишь нас
в покое… ты уже взрослый человек, со мной ты никогда не согласишься, давай
растанемся.
— Я и сам так думаю.
Митягина необходимо было удалить как можно скорее. Для меня
было уже ясно, что с этим решением я непростительно затянул и прозевал давно
определившийся процесс гниения нашего коллектива. Может быть, ничего особенно
порочного и не было в баштанных делах или в ограблении пасеки, но постоянное
внимание колонистов к этим делам, ночи и дни, наполненные все теми же усилиями
и впечатлениями, знаменовали полную остановку развития нашего тона,
знаменовали, следовательно, застой. И на фоне этого застоя для всякого
пристального взгляда уже явными сделались непритязательные рисунки: развязность
колонистов, какая-то специальная колонистская вульгарность по отношению и к
колонии, и к делу, утомительное и пустое зубоскальство, элементы несомненного
цинизма. Я видел, что даже такие, как Белухин и Задоров, не принимая участия ни
в какой уголовщине, начинали терять прежний блеск личности, покрывались
окалиной. Наши планы, интересная книга, политические вопросы стали
распологаться в коллективе на каких-то далеких флангах, уступив центральное
место беспорочным и дешевым приключениям и бесконечным разговорам о них. Все
это отразилось и на внешнем облике колонистов и всей колонии: разболтанное
движение, неопрятный и неглубокий позыв к остроумию, небрежно накинутая одежда
и припрятанная по углам грязь.
Я написал Митягину выпускное удостоверение, дал пять рублей
на дорогу — он сказал, что едет в Одессу, — и пожелал ему счастливого
пути.
— С хлопцами попрощаться можно?
— Пожайлуста.
Как они там прощались, не знаю. Митягин ушел перед вечером,
и провожала его почти вся колония.
Вечером ходили все печальные, малыши потускнели, и у них
испортились движущие их мощные моторы. Карабанов как сел на опрокинутом ящике
возле кладовки, так и не вставал с него до ночи.
В мой кабинет пришел Леший и сказал:
— А жалко Митягу.
Он долго ждал ответа, но я ничего не ответил Лешему. Так он
и ушел.
Занимался я очень долго. Часа в два, выходя из кабинета, я
заметил свет на чердаке конюшни. Разбудил Антона и спросил:
— Кто на чердаке?
Антон недовольно подернул плечом и неохотно ответил:
— Там Митягин.
— Чего он там сидит?
— А я знаю?
Я поднялся на чердак. Вокруг конюшенного фонаря сидело
несколько человек: Карабанов, Волохов, Леший, Приходько, Осадчий. Они молча
смотрели на меня. Митягин что-то делал в углу чердака, я еле-еле заметил его в
темноте.
— Идите все в кабинет.
Пока я отпирал дверь кабинета, Карабанов распорядился:
— Нечего всем сюда собираться. Пойду я и Митягин.
Я не протестовал.
Вошли. Карабанов свободно развалился на диване. Митягин
остановился в углу дверей.
— Ты зачем возвратился в колонию?
— Было одно дело.
— Какое дело?
— Наше одно дело.
Карабанов смотрел на меня пристальным горячим взглядом. Он
вдруг весь напружинился и гибким, змеиным движением наклонился над моим столом,
приблизив свои полыхающие глаза прямо к моим очкам:
— Знаете что, Антон Семенович? Знаете, что я вам скажу?
Пойду и я вместе с Митягой.
— Какое дело вы затевали на чердаке?
— Дело, по правде сказать, пустое, но для колонии оно
все равно не подходяще. А я пойду с Митягой. Раз мы к вам не подходим, что же,
пойдем шукать своего счастья. Може, у вас будут кращие колонисты.
Он всегда немного кокетничал и сейчас разыграл обиженного,
вероятно, надеюсь, что я устыжусь собственной жестокости и оставлю Митягина в
колонии.
Я посмотрел Карабанову в глаза и еще раз спросил:
— На какое дело вы собирались?
Карабанов ничего не ответил и вопрошающе посмотрел на
Митягина.
Я вышел из-за стола и сказал Карабанову:
— Револьвер у тебя есть?
— Нет, — ответил он твердо.
— Покажи карманы.
— Неужели будете обыскивать, Антон Семенович?
— Покажи карманы.
— Нате, смотрите! — закричал Карабанов почти в
истерике и вывернул все карманы в брюках и в тужурке, высыпая на пол махорку и крошки
житного хлеба.
Я подошел к Митягину.
— Покажи карманы.
Митягин неловко полез по карманам. Вытащил кошелек. связку
ключей и отмычек, смущенно улыбнулся и сказал:
— Больше ничего нет.
Я продвинул руку за пояс его брюк и достал оттуда браунинг
среднего размера. В обойме было три патрона.
— Чей?
— Это мой револьвер, — сказал Карабанов.
— Что же ты врал, что у тебя ничего нет? Эх, вы… Ну,
что же? Убирайтесь из колонии к черту и немедленно, чтобы здесь и духу вашего
не оставалось! Понимаете?
Я сел к столу, написал Карабанову удостоверение. Он молча
взял бумажку, презрительно посмотрел на пятерку, которую я ему протянул, и
сказал:
— Обойдемся. Прощайте.
Он судорожно протянул мне руку и крепко, до боли сжал мои
пальцы, что-то хотел сказать, потом вдруг бросился к дверям и исчез в ночном их
просвете. Митягин не протянул руки и не сказал прощального слова. Он размашисто
запахнул полы клифта и неслышными воровскими шагами побрел за Карабановым.
Я вышел на крыльцо. У крыльца собралась толпа ребят. Леший
бегом бросился за ушедшими, но добежал только до опушки леса и вернулся. Антон
стоял на верхней ступеньке и что-то мурлыкал. Белухин вдруг нарушил тишину:
— Так. Ну, что же, я признаю, что это сделано
правильно.
— Может, и правильно, — сказал Вершнев, —
т-т-только все т-т-таки ж-жалко.
— Кого жалко? — спросил я.
— Да вот С-семена с-с-с Митягой. А разве в-в-вам н-не
ж-жалко?
— Мне тебя жалко, Колька.
Я направился к своей комнате и слышал, как Белухин убеждал
Вершнева:
— Ты дурак, ты ничего не понимаешь, книжки для тебя без
последствия проходят.
Два дня ничего не было слышно об ушедших. Я за Карабанова
мало беспокоился: у него отец в Сторожевом. Побродит по городу с неделю и
пойдет к отцу. В судьбе же Митягина я не сомневался. Еще с год погуляет на
улице, посидит несколько раз в тюрьмах, попадется в чем-нибудь серьезном,
вышлют его в другой город, а лет через пять-шесть обязательно либо свои
зарежут, либо расстреляют по суду. Другой дороги для него не назначено. А может
быть, и Карабанов собьет. Сбили же его раньше, пошел же он на вооруженный
грабеж.
Через два дня в колонии стали шептаться.
— Говорят, Семен с Митягой грабят на дороге. Ограбили
вчера мясников с Решетиловки.
— Кто говорит?
— Молочница у Осиповых была, так говорила, что Семен и
Митягин.
Колонисты по углам шушукались и умолкали, когда к ним
подходили. Старшие поглядывали исподлобья, не хотели ни читать, ни
разговаривать, по вечерам устраивались по-двое, по-трое и неслышно и скупо
перебрасывались словамми.
Воспитатели старались не говорить со мною об ушедших. Только
Лидочка однажды сказала:
— А ведь жалко ребят?
— Давайте, Лидочка, договоримся, — ответил
я. — Вы будете наслаждаться жалостью без моего участия.
— Ну и не надо! — обиделась Лидия Петровна.
Дней через пять я возвращался из города в кабриолете. Рыжий,
подкормленный на летней благодати, охотно рысил домой. рядом со мной сидел
Антон и, низко свесив голову, о чем-то думал. Мы привыкли к нашей пустынной
дороге и не ожидали уже на ней ничего интересного.
Вдруг Антон сказал:
— Смотрите: то не наши хлопцы? О! Да то же Семен с
Митягиным!
Впереди на безлюдном шоссе маячили две фигуры.
Только острые глаза Антона могли так точно определить, что
это был Митягин с товарищем. Рыжий быстро нес навстречу к ним. Антон
забеспокоился и поглядывал на мою кобуру.
— А вы все-таки переложите наган в карман, чтобы ближе
был.
— Не мели глупостей.
— Ну, как хотите.
Антон натянул вожжи.
— От хорошо, что мы вас побачилы, — сказал
Семен. — Тогда, знаете, простились как-то не по-хорошему.
Митягин улыбался, как всегда, приветливо.
— Что вы здесь делаете?
— Мы хотим с вами побачиться. Вы ж сказали, чтоб в
колонии духа нашего не было, так мы туда и не пошли.
— Почему ты не поехал в Одессу? — спросил я
Митягина.
— да пока и здесь жить можно, а на зиму в Одессу.
— Работать не будешь?
— Посмотрим, как оно выйдет, — сказал
Митягин. — Мы на вас не в обиде, Антон Семенович, вы не думайте, что на
вас в обиде. Каждому своя дорога.
Семен сиял открытой радостью.
— Ты с Митягиным будешь?
— Я еще не знаю. Тащу его: пойдем к старику, к моему
батьку, а он ломается.
— Да батька же его грак, чего я там не видел?
Они проводили меня до поворота в колонию.
— Вы ж нас лухом не згадуйте, — сказал Семен на
прощанье. Эх, давайте с вами поцелуемся!
Митягин засмеялся:
— Ох, и нежная ты тварь, Семен, не будет с тебя толку.
— А ты лучше? — спросил Семен.
Они оба расхохотались на весь лес, помахали фуражками, и мы
разошлись в разные стороны.
|
