III
Семьдесят девиц в возрасте от девятнадцати до двадцати
одного года, — впрочем, были среди них и постарше, — жившие в своего рода
монастыре, именуемом мелчестерской педагогической школой, представляли собою
весьма разношерстное общество: в него входило дочери ремесленников,
священников, врачей, лавочников, фермеров, торговцев молочными продуктами,
солдат, матросов и крестьян. В описанный нами выше вечер они сидели в большой
классной комнате, как вдруг разнесся слух, что Сью Брайдхед не вернулась до
закрытия ворот.
— Она ушла со своим кавалером, — сказала студентка
второго курса, которая знала толк в кавалерах. — Мисс Трейсли видела их на
вокзале. Ох, и влетит ей, когда она вернется.
— Она говорила, что он ее двоюродный брат, — заметила
совсем юная девушка из новеньких.
— Эту отговорку слишком часто пускали в ход, и теперь
она уже никого не спасет, — сухо бросила староста курса.
Дело в том, что всего год назад была прискорбным образом
совращена одна из учениц, которая пользовалась тем же предлогом для свиданий со
своим возлюбленным. Это происшествие вызвало скандал, и с тех пор дирекцию
приводило в ярость одно лишь упоминание о кузенах.
В девять часов была проведена перекличка, мисс Трейсли
трижды громко назвала имя Сью, но не получила ответа.
В четверть десятого все семьдесят девушек поднялись, чтобы
исполнить «Вечерний гимн», а затем преклонили колени для молитвы. После молитвы
пошли ужинать, и у каждой на уме было одно: где же Сью Брайдхед? Кое-кто из
студенток, видевших Джуда в Окно, признавался себе, что они сами не прочь были
бы понести наказание ради удовольствия целоваться с таким симпатичным молодым
человеком. Никто из них не верил, что он действительно приходится Сью кузеном.
Спустя полчаса все ученицы лежали в разгороженных спальнях,
каждая в своем отделении; их нежные девичьи лица были обращены к мигающему
свету газовых рожков, которые один за другим следовали вдоль длинных дортуаров,
и на лице каждой было написано — «слабая», как проклятье пола, к коему они
принадлежали и который никаким напряжением их воли и способностей не мог
сделаться сильным, пока существовали неумолимые законы природы. Сами того не
ведая, они являли собою прелестное, соблазнительное и трогательное зрелище, и
узнать об этом им было суждено лишь среди бурь и испытаний грядущих лет,
сулящих несправедливость, одиночество, рождение детей и утраты. Лишь тогда,
унесясь мысленным взором в прошлое, поймут они, как много упустили.
Вошла одна из надзирательниц, чтобы потушить свет. Она
бросила последний взгляд на пустующую кровать Сью и туалетный столик в ногах
кровати, где, как у всех девушек, стояли разные безделушки, и среди них на
видном месте фотографии в рамках. Выставка Сью выглядела довольно скромно: на
столике рядом с зеркалом стояли в бархатной и филигранной рамках два мужских
портрета.
— Она говорила когда-нибудь, кто эти мужчины? —
спросила надзирательница. — Вы знаете, по правилам на столики разрешается
ставить только портреты родственников.
— Один из них, тот, что средних лет, — сказала
студентка, лежавшая на соседней кровати, — это школьный учитель, у
которого она была помощницей, мистер Филотсон.
— А второй — этот студент в шапочке и мантии, кто он?
— Друг или бывший друг. Она никогда не называла его
имени.
— За ней заходил один из этих двоих?
— Нет.
— Вы уверены, что это был не студент?
— Конечно. За ней заходил молодой человек с черной
бородой.
Свет был тотчас погашен, но прежде чем заснуть, девушки
долго строили разные предположения насчет Сью, гадая, какие еще выходки она
позволяла себе в Лондоне и Кристминстере, перед тем как приехать сюда, а самые
неугомонные выскочили из постелей и прильнули к готическому окну, за которым
виднелся широкий задний фронтон и шпиль собора.
Проснувшись на следующее утро, они заглянули в отделение
Сью: его обитательница еще не вернулась. Полуодетые, они засели за уроки при
газовом свете, а когда поднялись наверх, чтобы завершить к завтраку свой
туалет, у ворот громко зазвонил колокол. Надзирательница вышла и вскоре
вернулась с указанием от директрисы, что без ее разрешения со Сью Брайдхед
никто не должен разговаривать.
Поэтому, когда Сью, возбужденная и усталая, вошла в спальню,
чтобы наскоро привести себя в порядок, никто не поздоровался с ней, не задал ей
ни одного вопроса, и она молча прошла в свое отделение. Спустившись вниз к
завтраку, девушки обнаружили, что Сью не последовала за ними в столовую, а
потом узнали, что ей сделали серьезное внушение и посадили на неделю в
отдельную комнату, где она будет и есть и заниматься.
При этом известии девушки возроптали, найдя приговор слишком
суровым. Была составлена и отослана к директрисе круговая петиция с просьбой
смягчить наказание Сью. Однако петиция осталась без ответа. Ближе к
вечеру, когда учительница географии стала диктовать задание, все девушки в
классе продолжали сидеть сложа руки.
— Вы хотите сказать, что не намерены работать? —
наконец спросила она. — В таком случае могу сообщить вам следующее:
установлено, что молодой человек, с которым проводила время Брайдхед, не кузен
ей по той простой причине, что у нее вообще нет кузена. Мы наводили справки в
Кристминстере.
— А мы верим ей на слово, — сказала староста
курса.
— Этого молодого человека прогнали с работы в
Кристминстере за пьянство и богохульство в трактире, и он переселился сюда
только для того, чтобы быть возле нее.
Однако девушки упорствовали, продолжая сидеть неподвижно, и
учительнице пришлось покинуть класс, чтобы получить указание от начальницы, что
ей делать.
Наконец, когда уже начало темнеть, а ученицы по прежнему
сидели сложа руки, в соседней комнате, где занимались первокурсницы, послышался
шум, затем в класс влетела одна из девушек и сообщила, что Сью Брайдхед вылезла
из окна комнаты, куда ее заперли, пересекла в темноте лужайку и исчезла. Никто
не мог понять, как ей удалось выбраться, — ведь внизу вдоль сада протекала
река, а боковая калитка была заперта.
Все кинулись осматривать пустую комнату: рама окна была
распахнута. Еще раз обошли с фонарем всю лужайку, обшарили каждый куст, но Сью
нигде не нашли. Тогда расспросили привратника главного входа, и он припомнил,
что слышал за домом на реке какой-та плеск, но не обратил на него внимания,
решив, что эти утки плывут вниз по течению.
— Значит, она перешла вброд реку! — воскликнула
одна из наставниц.
— Или утопилась, — сказал привратник.
Директриса была в полном смятении, страшась не столько
смерти Сью, сколько появления газетной заметки с подробностями этого происшествия,
что вкупе с прошлогодним скандалом на долгие месяцы сделало бы колледж притчей
во языцех.
Достали еще несколько фонарей и обследовали реку и, наконец
на противоположном илистом берегу, выходящем прямо в поле, обнаружили следы
маленьких ног, и тут уж не осталось сомнений, что не в меру обидчивая девушка
перешла вброд реку, доходившую ей почти до плеч, — река эта была главной в
графстве и с почтением упоминалась во всех учебниках географии. Поскольку Сью
не утопилась и не навлекла тем самым на школу позора, директриса заговорила о
ней свысока и даже выразила радость по поводу того; что она сбежала.
В этот самый вечер Джуд сидел у себя дома возле соборных
ворот. Часто с наступлением темноты он выходил на тихую Соборную площадь,
останавливался перед домом, который укрывал от него Сью, и, следя за тенями
девичьих голов, мелькавших за шторами, мечтал об одном — сидеть и читать весь
день, — занятие, которым многие из легкомысленных обитательниц этого дома
пренебрегали. Но в этот вечер, вымывшись и выпив чаю, он углубился в изучение
двадцать девятого тома библиотеки отцов церкви Пьюзи, которую он купил у
букиниста по цене, показавшейся ему поразительно низкой за такой бесценный
труд. Вдруг ему послышался легкий стук в окно, потом еще раз. Ну конечно, кто-то
бросил в окно горсть гравия. Он встал и осторожно поднял раму.
— Джуд! — послышалось снизу.
— Сью?
— Да, это я! Могу я подняться к тебе незамеченной?
— Конечно!
— Тогда не спускайся. Закрой окно.
Джуд ждал, зная, что она может беспрепятственно войти в дом,
лишь повернув ручку парадной двери, как заведено в большинстве старых
провинциальных городов. Его бросило в дрожь при мысли, что она прибежала к нему
со своим горем, как когда-то он к ней со своим. Как же они похожи! Он отодвинул
задвижку на двери своей комнаты и услышал в темноте осторожное поскрипывание
ступеней, и через мгновенье она вошла в комнату, освещенную лампой. Он бросился
к ней и протянул к ней руки — она была вся мокрая, словно русалка, платье
прилипло к ней, подобно одеждам на фигурах парфенонского фриза.
— Ух, как я замерзла! — проговорила она, стуча
зубами. — Можно к тебе на огонек, Джуд?
Она направилась к небольшому камину, в котором еще теплился
огонь, однако вода текла с нее ручьями, и всякая надежда обсушиться казалась
нелепой.
— Что ты наделала, родная? — спросил он с тревогой
и невольной для себя нежностью.
— Перешла вброд самую широкую реку в графстве — больше
ничего. Они меня заперли за нашу прогулку, и это было так несправедливо, что я
не выдержала, вылезла в окно и убежала через реку.
Она начала объяснять обычным своим независимым тоном, но под
конец ее тонкие розовые губы задрожали, и она еле сдержала слезы.
— Милая Сью! — воскликнул он. — Ты должна
снять с себя все! Постой, дай сообразить… Можно одолжить платье у моей хозяйки.
Я сейчас спрошу у нее.
— Нет, нет! Ради бога, пусть она ничего не знает! Школа
совсем рядом, чего доброго, они еще придут за мной!
— Тогда надень мое. Хорошо?
— О нет.
— Мой воскресный костюм. Ты знаешь. Он как раз под
рукой.
По правде говоря, в единственной комнате Джуда все было под
рукой, иначе и быть немогло, поскольку просторностью она не отличалась. Он
выдвинул ящик комода, достал свой лучший костюм и, встряхнув его, спросил:
— На сколько минут мне выйти?
— На десять.
Джуд спустился на улицу и принялся расхаживать перед домом
взад и вперед. Когда часы пробили половину восьмого, он вернулся. В своем
единственном кресле он увидел слабое и хрупкое существо, одетое, как он сам в
воскресный день, такое трогательное в своей беззащитности, что сердце его переполнилось
нежностью. На двух стульях перед камином была развешана ее мокрая одежда.
Когда он сел рядом с ней, она покраснела, но только на мгновенье.
— Странно, да, Джуд, что я здесь перед, тобой в таком
виде, а мои вещи развешаны вокруг? Впрочем, какая ерунда! Это всего-навсего
женская одежда — бесполая ткань… Ах, как мне нездоровится! Ты просушишь мое
платье, Джуд? Пожалуйста, а потом я пойду искать себе пристанище. Еще не
поздно.
— Нет, тебе никуда нельзя идти, раз ты больна.
Оставайся здесь, Сью, дорогая! Что я могу для тебя сделать?
— Не знаю. Я не могу унять дрожь. Мне бы согреться.
Джуд набросил на нее свое пальто, а потом сбегал в ближайший
трактир и вернулся с небольшой бутылкой.
— Вот отличный бренди, — сказал он. — Пей
скорее, дорогая, пей все.
— Как же я буду пить, прямо из бутылки?
Джуд взял с туалетного столика стакан и разбавил бренди
водой. Она чуть не поперхнулась, но все же проглотила содержимое стакана и
откинулась на спинку кресла.
Затем она начала подробно рассказывать обо всем, что с ней
произошло с момента их расставания, однако в середине рассказа язык ее стал
заплетаться, голова поникла на грудь, и она умолкла. Ее объял крепкий сон.
Джуд, страшно боявшийся, что она схватила сильную простуду, очень обрадовался,
услышав ее ровное дыхание. Тихонько подойдя к ней, он увидел, что на
посинелых ранее щеках появился румянец, а прикоснувшись к свесившейся руке,
убедился, что она потеплела. Потом, повернувшись спиной к огню, он долго стоял
и глядел на нее, почти как на божество.
|
