 Увеличить |
Глава II
Двор короля Артура
Улучив
минуту, я ускользнул в сторонку, толкнул в плечо одного старичка, попроще на
вид, и шепнул ему:
– Сделайте
мне, друг, одолжение. Скажите, вы служите в этом сумасшедшем доме или просто
пришли навестить кого-нибудь из родных?
Он тупо
поглядел на меня и сказал:
– Прекрасный
сэр…
– Довольно, –
сказал я. – Вы, я вижу, тоже пациент.
Я отошел
и, призадумавшись, стал поглядывать, не замечу ли где случайно прохожего в
здравом уме, который мог бы что-нибудь мне объяснить. Наконец мне показалось,
что я нашел такого. Я подошел к нему и шепнул ему на ухо:
– Как
бы мне на минутку повидать старшего смотрителя? Только на одну минутку…
– Не
препятствуй мне…
– Как
вы сказали?
– Не
мешай, если тебе это слово понятней.
Он
объяснил, что он помощник повара и что у него сейчас нет времени на болтовню;
потом он охотно со мной поболтает, так как ему до смерти хочется узнать, где я
достал свою одежду. Тут он ткнул куда-то пальцем, сказав, что вот более
подходящий для меня собеседник – у него много свободного времени, и к тому же
он, без сомнения, меня ищет. Передо мною стоял тоненький мальчик в ярко-красных
штанах, которые придавали ему сходство с раздвоенной на конце морковкой;
верхняя его одежда была сшита из голубого шелка и кружев; на его длинных
светлых кудрях сидела розовая атласная шапочка с пером, кокетливо сдвинутая на ухо.
Судя по лицу, он был добряк, судя по походке – весьма доволен собой.
Хорошенький мальчик – хоть вставляй в рамку! Он подошел ко мне, улыбнулся и,
осмотрев меня с нескрываемым любопытством, сказал, что послан за мною и что он
глава пажей.
– Какая
ты глава, ты одна строчка! – сказал я ему.
Было это
грубовато, но я рассердился. Впрочем, это не остановило его; он, кажется, даже
не заметил, что я его обидел. Идя со мною рядом, он болтал и смеялся
легкомысленно, радостно, по-мальчишески, и мы с ним сразу подружились; он
задавал мне множество вопросов и обо мне, и о моей одежде, но ответов не
дожидался, а продолжал болтать напропалую, забыв о том, что только что
спрашивал; так он болтал до тех пор, пока нечаянно не выболтал, что родился в
начале 513 года.
Я вздрогнул,
остановился и спросил слабым голосом:
– Я,
кажется, ослышался. Повтори… повтори медленно, раздельно… В каком году ты родился?
– В
пятьсот тринадцатом.
– В
пятьсот тринадцатом! Глядя на тебя, этого не скажешь! Послушай, мой мальчик, я
здесь чужой, друзей у меня нет; будь со мною честен и правдив. Ты в своем уме?
Он
ответил, что он в своем уме.
– И
все эти люди тоже в своем уме?
Он
ответил, что они тоже в своем уме.
– А
разве здесь не сумасшедший дом? Я имею в виду заведение, где лечат сумасшедших.
Он
ответил, что здесь не сумасшедший дом.
– Значит, –
сказал я, – либо я сам сошел с ума, либо случилось что-то ужасное. Скажи
мне честно и правдиво, где я нахожусь?
– При
дворе короля Артура.
Я
помолчал минуту, чтобы вполне усвоить смысл этих слов, затем спросил:
– Какой
же, по-твоему, теперь год?
– Пятьсот
двадцать восьмой, девятнадцатое июня.
У меня
заныло сердце, и я пробормотал:
– Никогда
больше не увижу я моих друзей, никогда, никогда. Им суждено родиться через
тринадцать столетий с лишним.
Я
почему-то поверил, что мальчик сказал мне правду, – сам не знаю почему. Я
поверил ему сердцем, но разум мой верить отказывался. Мой разум восставал, и
вполне естественно. Я не знал, как справиться со своим разумом; свидетельства
других людей не могли бы мне помочь, – мой разум объявил бы этих людей
безумными и не принял бы их доводов во внимание. И вдруг, по какому-то наитию,
мне в голову пришла замечательная идея. Я знал, что единственное полное
солнечное затмение в первой половине шестого века произошло 21 июня 528 года,[12] и началось
оно ровно в три минуты после полудня. Знал я также, что астрономы не ожидали
полного солнечного затмения в том году, который я считал текущим, то есть в
1879-м. Следовательно, если тревога и любопытство не сокрушат окончательно
моего сердца за ближайшие сорок восемь часов, я буду иметь возможность с
достоверностью установить, правда ли то, что сказал мне мальчик, или нет. А
потому, будучи практичным коннектикутцем, я отложил разрешение всей этой
загадки до намеченного дня и часа, перестал об этом думать и сосредоточил все
свое внимание на обстоятельствах данной минуты, чтобы использовать их по
возможности выгоднее. «Приберегай козыри!» – вот мой девиз, но уж ходить так
ходить, хотя бы у тебя на руках ничего, кроме двоек и валета, не было. Я принял
два решения: если сейчас все-таки девятнадцатый век, и я нахожусь среди
сумасшедших, и мне отсюда не выбраться, – я не я буду, если не стану
хозяином этого сумасшедшего дома; если же, напротив, сейчас действительно
шестой век, так тем лучше, – я через три месяца буду хозяином всей страны:
ведь я самый образованный человек во всем королевстве, так как родился на
тринадцать веков позже их всех. Я не из тех людей, которые, приняв решение,
теряют время; и я сказал пажу:
– Послушай,
Кларенс, мой мальчик, если я верно угадал твое имя, введи меня, пожалуйста, в
курс дела. Как зовут того, который привел меня сюда?
– Моего
и твоего господина? Это славный рыцарь и благородный лорд сэр Кэй, сенешаль,
молочный брат нашего повелителя, короля.
– Хорошо,
продолжай, расскажи мне все, что ты о нем знаешь.
Он
рассказывал долго. Но вот что в его рассказе касалось меня непосредственно. По
его словам, я был пленником сэра Кэя, и, согласно обычаю, меня заточат в
темницу и будут держать там на воде и хлебе до тех пор, пока мои друзья не
выкупят меня, если я сам прежде не сдохну. Я видел, что у меня гораздо больше
шансов сдохнуть, чем быть выкупленным, но не стал расстраиваться, чтобы не
терять даром драгоценного времени. Паж сказал далее, что обед в большом зале
уже подходит к концу и что, чуть только начнется беседа и попойка, сэр Кэй
повелит позвать меня, покажет королю Артуру и его славным рыцарям, сидящим за
Круглым Столом, и начнет хвастать подвигом, который он совершил, захватив меня
в плен; при этом он, по всей вероятности, будет немножко преувеличивать, но мне
не следует поправлять его: это неучтиво, да и небезопасно; а когда на меня
вдоволь насмотрятся – марш в темницу; но он, Кларенс, непременно найдет способ
навещать меня время от времени и постарается передать весточку моим друзьям.
Передать
весточку моим друзьям! Я поблагодарил его; мне ничего другого не оставалось.
Тут к нам подошел лакей и сказал, что меня зовут; Кларенс ввел меня в замок,
усадил и сам сел рядом со мной.
Я увидел
зрелище забавное и прелюбопытное. Огромный зал с почти голыми стенами, в
котором все было полно кричащих противоречий. Он был очень, очень высок, этот
зал, так высок, что в сумраке, сгущавшемся наверху, едва можно было различить
знамена, свешивавшиеся со сводчатых балок и брусьев потолка; по обоим концам
зала были высокие галереи, огороженные каменными перилами, – на одной
сидели музыканты, а на другой женщины, разодетые с ослепительной яркостью. Пол
был вымощен большими каменными плитами, истоптанными, щербатыми и нуждавшимися
в замене. Украшений, говоря по правде, не было никаких; впрочем, по стенам
висели большие ковры, которые, вероятно, считались произведениями искусства; на
них были изображены битвы, но кони напоминали тех, которых лепят из пряничного
теста или которых дети вырезают из бумаги, а люди были покрыты чешуйчатой
броней, причем чешуйки заменялись круглыми дырочками, так что казалось, будто
по всей кольчуге прошлась вилка, которой накалывают печенье. В зале был камин,
такой огромный, что в нем мог расположиться целый лагерь; обрамленный колоннами
из резного камня, он был похож на врата собора. Вдоль стен стояли воины в
панцирях и шишаках; они держали в руках алебарды, никакого другого оружия у них
не было; они стояли так неподвижно, что их можно было принять за статуи.
Посреди
этой крытой и мощеной рыночной площади стоял дубовый стол, который называли
Круглым Столом. Он был обширен, как цирковая арена; вокруг него сидело
множество мужчин в таких пестрых и ярких одеждах, что глазам было больно
смотреть на них. На головах у них были шляпы с перьями; они приподнимали эти
шляпы только тогда, когда обращались к самому королю.
Большинство
было занято выпивкой – они пили из цельных бычьих рогов; некоторые жевали хлеб
или глодали бычьи кости. На каждого человека приходилось не менее двух псов;
псы сидели выжидая, и когда кто-нибудь швырял им кость, разом кидались к ней
целыми бригадами и дивизиями; начинался бой – головы, туловища, мелькающие
хвосты смешивались в беспорядочную кучу, поднимался такой неистовый вой и лай,
что всякий разговор приходилось прекращать, но на это никто не жаловался,
потому что собачьи драки были интереснее любого разговора; мужчины порой
вскакивали, чтобы лучше видеть, и бились об заклад, которая собака победит, а
дамы и музыканты перегибались через перила; и со всех сторон раздавались восторженные
восклицания. В конце концов пес-победитель удобно вытягивался на полу рядом с
полусотней других победителей, держа в лапах кость, и с ворчаньем грыз ее,
пачкая пол, а придворные принимались за прежние свои занятия и развлечения.
В общем,
речи и манеры этих людей были изящны и учтивы; и, насколько я мог заметить, они
в промежутках между собачьими драками выслушивали своих собеседников дружелюбно
и внимательно. Притом они были по-детски простодушны; каждый из них чудовищно
врал, с обезоруживающей наивностью, и охотно слушал, как врут другие, всему
веря. Представление о жестоком и страшном не вязалось с ними; а между тем они с
таким искренним упоением рассказывали о крови и муках, что я даже перестал
содрогаться.
Я был не
единственным пленником в зале. Кроме меня, было еще человек двадцать, а может
быть, и больше. Многие из этих несчастных были изувечены, исцарапаны, изранены
самым страшным образом; их волосы, их лица, их одежда были выпачканы засохшей
черной кровью. Они, безусловно, очень страдали от усталости, голода и жажды; и
никто не дал им умыться, никто не позаботился из простого милосердия об их
ранах; однако сколько бы вы ни слушали, вы не услышали бы от них ни одного
стона, сколько бы вы ни смотрели, вы не заметили бы никакого беспокойства,
никакого желания пожаловаться. И я невольно подумал: «Они, как видно, сами в
свое время так же обращались с другими; и теперь, когда настала их очередь, они
ничего лучшего не ждут. Следовательно, их философское смирение вовсе не
результат мысли, самообладания, силы ума; они терпеливы, как животные; они
попросту белые индейцы».
|
