 Увеличить |
Глава ХII
Мы сразу
выехали за город. Как хороши, как прекрасны были эти безлюдные леса прохладным
утром ранней осени! С вершин холмов видели мы внизу под собой очаровательные зеленые
долины, по которым, извиваясь, текли ручьи, видели раскиданные там и здесь кущи
дерев, видели одинокие огромные дубы и вокруг них темные пятна густой тени; за
долинами мы видели волнистые гряды холмов, окутанных голубоватой дымкой и
тянувшихся до самого горизонта; на их вершинах далеко друг от друга иногда
замечали мы то белое, то серое пятнышко и знали: там замок. Мы пересекали
широкие луга, сверкавшие росой, мы двигались неслышно, словно духи, –
почва была так мягка, что мой конь ступал беззвучно; как во сне ехали мы по
лесным тропинкам, озаренным зеленоватым светом, проникавшим сквозь пронизанную
солнцем лиственную кровлю над нашими головами, а у копыт моего коня бежали,
журча по камешкам, ручейки, прозрачнейшие, прохладнейшие, и шепот их ласкал
слух, словно музыка; по временам мы, оставив простор полей, углублялись в
торжественную чащу, и нас окружал лесной сумрак, где шныряли, шурша, какие-то
загадочные дикие зверьки, убегавшие так быстро, что мы не успевали даже
уловить, откуда донесся шорох, где проснулись только самые ранние из птиц и
сразу принялись за песни и ссоры, где слышно таинственное гудение и жужжание
насекомых, облепивших какой-нибудь древесный ствол в непроходимой лесной глуши.
Затем мало-помалу мы снова выбирались на солнечный свет. Выбираться на
солнечный свет из чащи в четвертый, в пятый раз, часа через два после восхода
солнца было уже не так приятно, как вначале. Становилось жарко. Солнце заметно
припекало. А тут, как назло, нам пришлось долго ехать по открытой местности без
всякой тени. Любопытно наблюдать, как маленькие неудобства, возникнув постепенно,
превращаются в большие и умножаются. Начинаешь замечать то, на что прежде не
обращал внимания, и чем дальше, тем больше. В первые десять – пятнадцать раз,
когда мне понадобился носовой платок, я не обратил на это внимания; я говорил
себе: обойдусь, ехал дальше и тотчас же забывал о нем. Но теперь другое дело:
теперь он все время был мне нужен, мысль о платке меня долбила, долбила,
долбила без конца, я никак не мог о нем позабыть и наконец вышел из себя и
проклял человека, который, изготовляя латы, не приделал к ним карманов. Видите
ли, мой носовой платок лежал в шлеме вместе с некоторыми другими мелочами, а
шлем у меня был такой, что его нельзя было снять без посторонней помощи. Когда
я клал туда платок, мне не пришло это в голову – по правде говоря, я даже не
знал этого. Я думал, что как раз удобнее всего положить его именно туда. И
теперь меня особенно раздражала мысль, что платок тут, рядом, под руками, а
достать его нельзя. Да, нам всегда хочется именно того, чего достать нельзя, –
это замечал каждый. Я ни о чем другом не мог думать; я думал только о своем
шлеме; я проезжал милю за милей, воображая себе носовой платок, рисуя себе
носовой платок; соленый пот со лба затекал мне в глаза, а я не мог вытереть
его, и как это было обидно! Читать об этом легко, а вот попробуйте вытерпеть
такую муку на самом деле. Если бы мука была не настоящая, я не стал бы о ней и
поминать. Я дал себе слово, что в следующий раз захвачу с собой в дорогу
дамскую сумочку, и пусть обо мне говорят и думают что хотят. Конечно, железные
болваны Круглого Стола найдут это непристойным и поднимут меня на смех, но мне
все равно, для меня всегда удобство важнее внешнего вида. Так мы тряслись,
подвигаясь вперед и вздымая облака пыли, которая залезала в нос, заставляя меня
чихать и плакать; и, конечно, я произносил слова, которые не следует
произносить, – я этого не отрицаю: я ведь не лучше других.
Казалось,
в этой пустынной Британии никого невозможно встретить, даже людоеда, а в том
состоянии духа, в каком я находился, я был бы рад даже людоеду – конечно,
людоеду с носовым платком. Другие рыцари, встретясь с людоедом, думали бы лишь
о том, как бы завладеть его оружием; я же стремился завладеть только его
тряпицей для сморкания, а весь его железный лом с удовольствием оставил бы ему.
Тем
временем становилось все жарче и жарче. Солнце, видите ли, поднималось все выше
и все сильнее и сильнее нагревало на мне железо. Если вам жарко, вам досаждает
всякая мелочь. Когда я ехал рысью, я звякал, как корзина с посудой, и это меня раздражало;
щит хлопал и щелкал меня то по груди, то по спине, и я выходил из себя; а когда
я принимался ехать шагом, все суставы мои начинали скрипеть и визжать, как
колесо тачки, да вдобавок пропадал обвевавший меня ветерок, и я жарился, как в
печи; к тому же чем медленнее вы едете, тем тяжелее кажется надетое на вас
железо, – оно словно прибавляет в весе по нескольку тонн ежеминутно.
Вдобавок вам приходится беспрестанно менять руку, держащую копье, и
переставлять его с одной ноги на другую, так как держать его все время одной
рукой слишком утомительно.
Как вам
известно, когда пот течет ручьями, все тело начинает, извините за выражение,
свербеть и чесаться. Вы внутри, а ваши руки снаружи; между руками и телом –
железо. Нелегкое положение, что там ни говори. Сначала зачешется в одном месте,
потом в другом, потом в третьем; зуд распространяется во все стороны и наконец
оккупирует всю территорию, и невозможно себе даже представить, до чего это
неприятно. И когда стало уже так плохо, что я едва терпел, под забрало залезла
муха и уселась у меня на носу; а забрало мое поднималось туго, и поднять его я
не умел; я только тряс головой, и муха, – вам, конечно, известно, как
ведет себя муха, уверенная в своей безопасности, – муха перелетела с носа
на губу, с губы на ухо и жужжала, жужжала и так кусалась, что я, и без того
измученный, окончательно потерял терпение. Не выдержав, я велел Алисанде снять
с меня шлем и освободить от мухи. Девушка вынула из шлема все, что в нем было,
зачерпнула им воды и дала мне пить, а когда я напился, она выплеснула оставшуюся
воду мне под кольчугу. Трудно себе представить, как это меня освежило! Она
таскала воду и лила мне за шиворот до тех пор, пока я, промокнув насквозь, не
почувствовал себя вполне хорошо.
Как
приятен покой и отдых! Но полного покоя, полного счастья в нашей жизни никогда
не бывает. Незадолго до отъезда я сделал себе трубку и изготовил недурной
табак, не настоящий табак, а вроде того, который курят индейцы, – из
высушенной ивовой коры. Трубка и табак лежали в шлеме; теперь я снова мог ими
распоряжаться, но у меня не было спичек.
С
течением времени выяснился еще один неприятный факт: мы находились в полной зависимости
от случая. Закованный в латы новичок не может влезть на коня без посторонней
помощи. Сил одной Сэнди было недостаточно, по крайней мере для меня.
Приходилось ждать, не подойдет ли еще кто-нибудь. Я охотно согласился бы ждать
в тишине, так как мне было над чем поразмыслить. Я хотел поразмыслить над тем,
как могло случиться, что умные или хотя бы полоумные люди выучились носить это
железное одеяние, несмотря на все его неудобства, и как им удалось
придерживаться этой моды в течение многих поколений, несмотря на то что муки,
которые я испытал, им приходилось испытывать ежедневно всю жизнь. Мне хотелось
над этим поразмыслить; мало того, что мне хотелось поразмыслить над тем, как
исправить это зло и заставить людей отказаться от столь глупой моды, – но
размышлять не было никакой возможности: нельзя размышлять, если рядом с вами
Сэнди. Она была послушная девушка, с добрым сердцем, но болтала без устали,
молола, словно мельница, пока у вас не начинала болеть голова, как от стука
городских пролеток и телег. Она стала бы совсем милой девушкой, если бы ей можно
было заткнуть рот пробкой. Но таким рот никак не заткнешь, пробка для таких –
смерть. Она трещала весь день, и под конец вы начинали опасаться, как бы в ней
что-нибудь не испортилось, – но нет, такие никогда не портятся. И никогда
ей не приходилось подыскивать слова. Она могла молоть, и гудеть, и трещать, и
бубнить целыми неделями, и ее не нужно было ни смазывать, ни продувать. А в
результате всей этой работы только ветер подымался. У нее не было никаких
мыслей – один туман. Она была настоящая болтунья; болтала, болтала, болтала,
молола, молола, молола, трещала, трещала, трещала; но, в общем, она могла быть
и хуже. Утром я не обращал внимания на ее мельницу, так как у меня было
достаточно других неприятностей, но после полудня я не раз ей говорил:
– Помолчи,
дитя; если ты и дальше будешь так расходовать здешний воздух – королевству
придется ввозить его из-за границы, а казна и без того пуста.
|
