Увеличить |
Глава XXI
Наконец
я добрался до постели! Я чувствовал себя несказанно утомленным; как приятно,
как сладостно было вытянуться, расправить затекшие мышцы! Но этим все и
ограничилось, – о том, чтоб уснуть, не могло быть и речи. Аристократки
визжали и хрюкали во всех коридорах и залах, как сборище чертей, и мешали мне
спать. Когда я не сплю, я, естественно, размышляю; и размышлял я главным
образом о странном заблуждении Сэнди. Она, конечно, была вполне здорова; однако
вела она себя, с моей точки зрения, как сумасшедшая. Вот оно, могущество воспитания,
внушения, обучения! Человека можно заставить поверить во все что угодно. Я
ставил себя на место Сэнди и убеждался, что она вовсе не сумасшедшая. Стань
Сэнди на мое место, и она без труда поняла бы, как легко показаться сумасшедшим
в глазах человека, которого учили и воспитывали иначе. Если бы я сказал Сэнди,
что я видел повозку, которая без всякого колдовства неслась со скоростью
пятьдесят миль в час, что я видел человека, который, не будучи чародеем,
садился в корзинку и летел за облака, что я без помощи волшебства разговаривал
с человеком, который находился от меня на расстоянии многих сотен миль, –
она сразу пришла бы к непоколебимому убеждению, что я сумасшедший. Все вокруг
нее верили в колдовство, никто в существовании колдовства не сомневался; жители
королевства Артура так же не сомневались в возможности превратить замок в хлев,
а его обитателей в свиней, как жители Коннектикута не сомневаются в возможности
говорить по телефону, – и в обоих случаях сомнение было бы неопровержимым
доказательством сумасшествия. Да, я вынужден был признать, что Сэнди здорова. А
чтобы и Сэнди меня считала здоровым, я должен держать свои сведения о
действующих без помощи чар паровозах, воздушных шарах и телефонах про себя. Я,
например, верил, что земля не плоская, что стоит она не на столбах и что над
ней нет балдахина, защищающего ее от вод, которыми заполнено все пространство
над небом. Но так как во всем королевстве я был единственным человеком,
придерживающимся таких нечестивых и преступных взглядов, я понимал, что мне
следует о них помалкивать, если я не желаю, чтобы на меня показывали пальцами,
как на помешанного.
Утром
Сэнди собрала свиней в столовой и угостила их завтраком, причем сама им прислуживала
с тем глубоким почтением, которое уроженцы ее острова, древние и современные,
всегда питают к людям знатного происхождения независимо от их умственных и
нравственных качеств. Меня тоже усадили бы вместе со свиньями, если бы мое
происхождение соответствовало тому высокому положению, которое я занимал; но,
как человек безродный, я вынужден был есть отдельно от них и, по правде
сказать, не жаловался. Мы с Сэнди завтракали за особым столом. Хозяев не было
дома. Я сказал:
– Большая
тут семья, Сэнди, или маленькая? И где она?
– Семья?
– Да.
– Какая
семья, мой добрейший лорд?
– Которая
здесь живет, твоя семья.
– Должна
признаться, я вас не понимаю. У меня нет никакой семьи.
– Никакой
семьи? А разве это не твой дом, Сэнди?
– Как
он может быть моим? У меня нет никакого дома.
– Так
чей же это дом?
– Я
охотно ответила бы вам, если бы знала.
– Как,
ты не знаешь хозяев этого дома? Кто же нас пригласил сюда?
– Никто
нас не приглашал. Мы сами пришли, вот и все.
– Послушай,
девушка, ведь это же верх наглости. Мы нахально влезли в чужой дом, набили его
доверху единственной аристократией, которая хоть что-нибудь стоит, а потом
оказалось, что мы даже не знаем имени хозяина. Как ты осмелилась совершить
такое из ряда вон выходящее самоуправство? Я был убежден, что это твой дом. Что
скажет хозяин?
– Что
скажет хозяин? А что он может сказать? Он нас поблагодарит.
– Поблагодарит?
За что?
На лице
у Сэнди было полнейшее недоумение.
– Ваши
странные речи смущают меня. Неужели вы думаете, что хозяину этого дома еще
когда-нибудь выпадет честь принимать у себя столь важных гостей, как те,
которые благодаря нам удостоили его своим посещением?
– Нет,
пожалуй, такая честь ему никогда уже больше не выпадет. Я даже готов биться об
заклад, что подобным посещением он удостоен впервые.
– Так
пусть он будет нам благодарен, пусть проявит свою благодарность речами и должным
смирением. Если он поступит иначе, он просто пес, потомок и предок псов.
Однако я
чувствовал себя неловко и опасался попасть в еще более неловкое положение.
Пожалуй, всего благоразумнее забрать наших свиней и убраться. И я сказал:
– Мы
зря тратим время, Сэнди. Пора собрать наших аристократок и двинуться в путь.
– Куда,
благородный сэр и Хозяин?
– Как
куда? Надо отвезти их домой.
– Вы
только послушайте, что он говорит! Да они родились в разных концах земли!
Каждая из них должна быть доставлена в ее собственный дом; но неужели вы
думаете, что мы в состоянии совершить все эти путешествия за короткую жизнь,
которой положил такой близкий предел тот, кто создал жизнь и смерть, сотворив
Адама, согрешившего по наущению своей подруги, введенной в соблазн величайшим
врагом человека, змеиным князем Сатаной, от века влекомым к этому злому делу
непреодолимою злобой и завистью, свившими гнездо в его сердце из-за несбывшихся
честолюбивых притязаний, которые исказили и загрязнили облик этого духа, некогда
столь чистого и столь непорочного, что и ему было позволено витать вместе с
лучезарными сонмами своих собратий в славе тех самых небес, где витают только
достойные и…
– Черт
побери!
– Милорд!
– Ты
же знаешь, что у нас нет времени на такие длинные рассуждения. Мы успели бы
всех развезти по домам за то время, которое ты тратишь, доказывая, что мы их
развезти не успеем. Нужно не болтать, а дело делать. Попридержи свой язык,
останови мельницу, сейчас на болтовню у нас времени нет. Поменьше слов,
побольше дела. Кто развезет этих аристократок по домам?
– Их
друзья. Они приедут за ними со всех концов земли.
Весть
эта была нежданна, как гром среди ясного дня; весть эта была сладостна, как сладостна
для узника весть о помиловании. Сэнди, конечно, останется здесь, чтобы сдать с
рук на руки своих принцесс.
– Так
вот что, Сэнди. Порученное нам дело мы успешно довели до благополучного конца,
и я должен ехать к королю с докладом; и если когда-нибудь еще…
– Я
готова, я поеду с вами.
Помилование
было отменено.
– Как?
Ты поедешь со мной? Зачем?
– Неужели
я способна изменить своему рыцарю? Такая измена обесчестила бы меня. Я не могу
расстаться с вами до тех пор, пока в рыцарском поединке на поле брани вас не
одолеет какой-нибудь другой рыцарь и не отобьет меня по праву. Но я была бы
достойна осуждений, если бы допустила хоть в мыслях, что это может случиться.
«Я
избран ею на долгий срок, – подумал я и вздохнул. – Ну что ж, постараюсь
извлечь из этого хоть какую-нибудь пользу». И я сказал:
– Хорошо,
в таком случае едем сейчас же.
Она
рыдала, прощаясь со своей свининой; а я сдал аристократок на руки слугам. Я
попросил их взять тряпки и вытереть полы в тех помещениях, где жили и прогуливались
эти знатные дамы, но слуги решили, что вытирать полы нe стоит, так как это было
бы нарушением обычаев и вызвало бы много толков. Нарушение обычаев – значит,
кончено: эта нация способна на любое преступление, кроме такого. Слуги заявили,
что они поступят по обычаю, существующему с незапамятных времен и освященному
давностью: они посыплют полы всех комнат и зал свежим тростником, скрыв под ним
следы пребывания аристократических гостей. Получалось нечто вроде сатиры на
природу; метод был научный, геологический – увековечение истории семьи путем
напластования; впоследствии археолог, раскапывая эти пласты, будет иметь
возможность определить по остаткам каждого периода, как изменялось питание
семьи в течение сотен лет.
Как
только мы двинулись в путь, мы наткнулись на шествие паломников. Нам было с
ними не по дороге, но мы присоединились к ним, так как во мне с каждым часом
крепло убеждение, что если я хочу управлять этой страной мудро, я должен
хорошенько изучить ее, и не с чужих слов, а путем внимательного личного
наблюдения.
Это
сборище паломников очень напоминало то, которое описал Чосер;[45] здесь были все профессии
и все одеяния тогдашней Англии. Здесь были молодые мужчины и старые, молодые
женщины и старые, люди веселые и люди печальные. Они ехали верхом на мулах и на
лошадях, но ни единого дамского седла я не заметил – оно появилось в Англии
лишь девятьсот лет спустя.
Это была
добродушная, дружелюбная, общительная толпа; набожная, счастливая, веселая,
склонная к бессознательной грубости и невинным непристойностям. Рассказы,
которые эти люди считали веселыми, без конца переходили из уст в уста и смущали
слушателей не больше, чем такие же рассказы смущали лучшее английское общество
двенадцать столетий спустя. Они выкидывали веселые штуки, достойные английского
остроумия первой четверти девятнадцатого века, вызывая всеобщий восторг; порой
чье-нибудь крылатое словцо облетало из конца в конец все шествие, и путь его
можно было проследить по взрывам хохота, раздававшимся то там то сям, а также
по стыдливому румянцу, вспыхивавшему на мордах мулов.
Сэнди
было известно, куда направляются паломники, и она сразу сообщила об этом мне.
Она сказала:
– Они
идут в Долину Святости получить благословение отшельников, испить чудотворной
воды и очиститься от грехов.
– Где
находится этот водный курорт?
– В
двух днях пути отсюда, у пределов страны, которая зовется королевством
У-Черта-На-Рогах.
– Расскажи
мне об этом курорте. Он, наверное, очень знаменит?
– О,
еще бы! Знаменитее всех! В старые времена там поселились настоятель и кучка монахов.
Говорят, святее их не было никого на свете, они изучали священное писание и ни
с кем не разговаривали, даже друг с другом, и ели только траву, и спали на
жесткой земле, и много молились, и никогда не умывались, и не меняли одежды до
тех пор, пока она сама от ветхости не сваливалась с их плеч. Слава об их святом
подвижничестве распространилась по всему свету, и стали к ним ходить богатые и
бедные, и все чтили их.
– Продолжай.
– Одна
беда – у них не было воды. И настоятель стал молить бога даровать им воду, и
бог, по молитве его, совершил чудо, и из земли хлынул поток чистой воды. Но тут
слабых духом монахов стал искушать дьявол, и они пристали к своему настоятелю,
прося и умоляя его построить купальню; настоятель под конец устал с ними спорить,
сказал: «Пусть будет по-вашему», – и исполнил их просьбу. Сейчас вы
узнаете, что значит нарушить чистоту, угодную господу, и погнаться за чистотой,
угодной свету. Монахи вошли в купальню и вышли оттуда чистыми и белыми, как
снег, но, увы, в то же мгновение господь явил знамение свое и покарал их!
Оскорбленные воды господнего источника перестали бить из земли. Источник иссяк.
– Это
еще милостиво, Сэнди, если вспомнить, как относятся в здешней стране к такому
преступлению.
– Возможно,
но ведь они согрешили впервые; до этого греха они вели безупречную жизнь, жили,
как ангелы. Молитвы, плач, истязания плоти – ничто не могло заставить источник
бить снова. Даже крестные ходы, даже курение ладана, даже свечи перед образом
святой девы – ничего не помогало, и вся страна дивилась божьей каре.
– Как
странно, что даже в этой отрасли промышленности бывают финансовые кризисы, во
время которых цена акций падает до нуля и все останавливается. Продолжай,
Сэнди.
– Миновал
один год и один день; и настоятель, смирившись, разрушил купальню. И сразу же
гнев господень утих, и воды снова обильно хлынули из земли и текут по сей день.
– Значит,
с тех пор никто уже ни разу в них не мылся?
– Тот,
кто попробовал бы в них вымыться, был бы немедленно растерзан.
– И
обитель с тех пор процветает?
– С
того самого дня. Слава о чуде разнеслась повсюду, из края в край. Монахи стали
стекаться туда со всех концов земли; они шли стаями, как рыбы; и монастырь
строил здание за зданием, рос и ширился, пока не принял всех пришедших в свои
объятия. Приходили и монахини; они основали отдельную обитель на другом краю
долины, они строили здание за зданием, и, наконец, вырос обширный женский
монастырь. Монахи и монахини жили дружно; объединив свои труды, они совместно
воздвигли превосходный приют для подкинутых младенцев как раз на полпути между
двумя монастырями.
– Ты
хотела рассказать об отшельниках, Сэнди.
– Отшельники
стекались туда со всех краев земли. Отшельник процветает там, где бывает много
паломников. В Долине Святости отшельники самые различные. Если кому-нибудь
нужен отшельник совсем небывалый, какие встречаются только в далеких странах,
пусть он пошарит в ямах, пещерах и болотах Долины Святости – там он найдет то,
что ему надо.
Я поехал
рядом с круглолицым веселым толстяком, надеясь разговориться с ним и узнать от
него какие-нибудь подробности. Но едва я с ним познакомился, как он, к моему
ужасу, принялся весьма неумело, но с необыкновенным оживлением рассказывать мне
тот самый старый анекдот, который мне рассказал сэр Дайнадэн в день, когда сэр
Саграмор поссорился со мной и вызвал меня на поединок. Я извинился и отъехал
назад, в самый хвост шествия. Мне было грустно, мне хотелось уйти из этой
жизни, полной тревог, из этой юдоли слез, положить конец этому беспокойному
краткому существованию, омраченному тучами и бурями, утомительной борьбой и
постоянными поражениями; и все же я страшился смерти – при мысли о том, как
длинна вечность и сколько уже ушло в нее людей, знавших этот анекдот.
Вскоре
после полудня мы нагнали другое шествие паломников; но там ни среди старых, ни
среди молодых не слышно было ни шуток, ни смеха, не видно было ни забавных
выходок, ни веселых дурачеств. А между тем там были и старые, и молодые: седые
старики и старухи, здоровые мужчины и женщины средних лет, молодожены, мальчики
и девочки и три грудных младенца. Даже дети не улыбались; все эти люди – а их
было около пятидесяти – шли, понурив головы, и на лицах их лежала печать
безнадежности – след долгих, тяжких испытаний и давнего знакомства с отчаянием.
Это были рабы. Их руки и ноги были прикованы цепями к кожаным поясам; кроме
того, все, за исключением детей, были еще скованы общей цепью, которая шла от
ошейника к ошейнику, вынуждая несчастных идти вереницей на расстоянии шести
футов один от другого. Они шли пешком и прошли триста миль за восемнадцать
дней, питаясь скверно и скудно. По ночам они спали, не снимая цепей, сбившись в
кучу, как свиньи. Их жалкие лохмотья нельзя было даже назвать одеждой. Кожа на
их лодыжках была содрана кандалами, и в воспаленных ранах копошились черви.
Босые ноги были изодраны в кровь, все до единого они хромали. В начале пути
этих несчастных была целая сотня, но половину из них уже распродали по дороге.
Работорговец, гнавший их, ехал сбоку верхом, держа в руке плеть с коротенькой
ручкой и длинным тяжелым ремнем, конец которого был разделен на множество
узловатых ремешков. Этой плетью он хлестал по плечам, заставляя выпрямляться
тех, кто шатался от усталости и боли. Он не разговаривал – плеть выражала его
волю сильнее слов. Ни один из этих несчастных не поднял даже глаз, когда мы
поравнялись с ними; казалось, они даже не заметили нашего присутствия. Они шли
молча, но всякий раз, когда сорок три человека одновременно поднимали ноги,
цепь, тянувшаяся из одного конца вереницы в другой, мрачно и страшно звенела.
Облако пыли висело над ними.
Пыль
лежала толстым слоем на всех лицах. Такой слой пыли мы видим иногда на мебели в
нежилых домах и пальцем пишем по нему свои праздные мысли.
Я
вспомнил об этом, заметив на пыльных лицах молодых матерей, младенцы которых
были близки к смерти и свободе, письмена, начертанные их сердцами, – такие
заметные письмена, такие разборчивые! – следы слез. Одна из этих молодых
матерей была сама совсем еще девочка, и у меня заныло сердце, когда и на ее
лице я прочел эти письмена, ибо ее слезы были слезы ребенка, который не должен
знать никаких забот, который должен наслаждаться утром жизни; и, конечно…
Она
споткнулась, измученная усталостью, и на нее сразу же обрушилась плеть, сорвав
лоскут кожи с ее обнаженного плеча. Я содрогнулся так, словно ударили не ее, а
меня. Торговец остановил всех рабов и соскочил с лошади. Он шумел и ругался,
крича, что эта негодная девчонка измучила его своей ленью, и так как сегодня
последний день она находится под его опекой, он хочет свести с ней счеты. Она
упала на колени, протянула к нему руки и, рыдая, в страхе умоляла его, но он не
обратил на это внимания. Он вырвал у нее из рук ребенка и приказал
рабам-мужчинам, ближайшим соседям по цепи, повалить ее на землю, обнажить и
держать, а сам стал над нею и исполосовал ей плетью всю спину; женщина жалобно
плакала и билась. Один из мужчин, державших ее, отвернул лицо, и за это
проявление жалости был обруган и избит.
Паломники
стояли, смотрели и обсуждали со знанием дела, хорошо ли торговец владеет
плетью. Всю жизнь видя вокруг себя рабство, они так очерствели, что не были
способны взглянуть на это истязание с какой-нибудь иной точки зрения. Вот до
какого омертвления лучших человеческих чувств доводит рабство, ибо паломники
были люди добросердечные и ни за что не позволили бы этому человеку так
обращаться с лошадью.
Мне
хотелось остановить истязание и освободить рабов, но делать этого не следовало.
Не следовало слишком часто вмешиваться в чужие дела, чтобы не прослыть
человеком, нарушающим законы и попирающим права граждан. Я дал себе слово, что,
если буду жив и если не потеряю власть, я казню рабство. Я буду палачом
рабства, но надо стремиться к тому, чтобы стать его палачом волею народа.
Возле
дороги стояла кузница; землевладелец, уже купивший эту молодую женщину в нескольких
милях отсюда, поджидал здесь колонну рабов, чтобы снять с нее кандалы. Ее
расковали; покупатель поссорился с продавцом из-за того, кто должен заплатить
кузнецу. Едва с женщины сняли кандалы, она, рыдая, кинулась в объятия того
раба, который отвернулся, когда ее били. Он прижал ее к своей груди, осушил ее
заплаканное лицо и лицо младенца поцелуями и оросил своими слезами. Я начал
догадываться. Я стал расспрашивать. Да, я не ошибся: это муж и жена. Их
разъединили силой; женщину повели прочь, и она рвалась, билась и кричала как
помешанная, до тех пор, пока поворот дороги не скрыл ее из виду, но и потом еще
долго до нас издалека доносились ее рыдания. А как держал себя муж и отец,
который никогда больше не увидит своей жены и своего ребенка? У меня не хватило
сил смотреть на него, и я отвернулся, но я знал, что зрелище это никогда не
изгладится из моей памяти; оно и сейчас стоит у меня перед глазами, и всякий
раз, когда я вспоминаю его, сердце мое надрывается.
Мы
провели ночь в деревенской гостинице; на следующее утро, выйдя на крыльцо, я в
сиянии зари увидел скачущего всадника и узнал в нем одного из своих рыцарей –
сэра Озану ле Кёр-Арди. Он был специалистом по мужской галантерее, в частности
занимался распространением цилиндров. Он весь был закован в сталь, и доспехи у
него были по тем временам превосходные, и только на голове вместо шлема он
носил лоснящийся цилиндр – забавнейшее сочетание на свете. Мой тайный замысел
был именно таков: ослабить рыцарство, сделав его смешным и нелепым. На седле
сэра Озаны висели кожаные шляпные коробки, и каждый раз, побеждая какого-нибудь
странствующего рыцаря, он приказывал ему поступить ко мне на службу и напяливал
ему на голову цилиндр. Я оделся и побежал навстречу сэру Озане, чтобы
приветствовать его и узнать у него новости.
– Как
торговля? – спросил я.
– Осталось
только четыре коробки, а, когда я выезжал из Камелота, их у меня было шестнадцать.
– Вы
совершали славные подвиги, сэр Озана. Где вы сейчас странствовали?
– Я
только что из Долины Святости, сэр.
– Я
сам еду туда. Ну, как монахи? Есть там что-нибудь новенькое?
– Ох,
и не спрашивайте!.. Эй, мальчишка, прими коня, накорми его хорошенько, если
тебе дорога твоя башка; веди его в конюшню и делай, что тебе велено… Сэр, я
привез печальные вести… А, здесь паломники! Слушайте меня, добрые люди! Вести
мои повергнут вас в печаль, ибо вы не найдете того, что ищете, и поиски ваши
будут тщетны, – пусть я умру, если лгу. Случилось то, чего не случалось
уже двести лет; но несчастье, двести лет назад волею всевышнего справедливо
постигшее святую долину, было вызвано явными и всем понятными причинами, а
теперь…
– Чудодейственный
источник иссяк! – вырвался крик из двадцати глоток разом.
– Вы
сами сказали, добрые люди, то, что я собирался вам сказать.
– Кто-нибудь
опять выкупался?
– Некоторые
так и думают, но большинство этому не верит. Полагают, что совершен какой-нибудь
иной грех, но какой – никто не ведает.
– А
как монахи переносят это бедствие?
– Словами
не передашь. Источник сух вот уже девять дней. Они молятся, они причитают,
надев рубища и посыпав пеплом главы, они устраивают крестные ходы, не отдыхая
ни днем, ни ночью; монахи, монахини и подкидыши уже так устали, что лишились
голосов и, не имея возможности молиться вслух, развешивают молитвы, начертанные
на пергаменте. Наконец, они послали за вами, сэр Хозяин, чтобы испытать вашу
магию и ваше колдовство, а на случай, если вы не согласитесь прибыть, отправили
посла за Мерлином, и Мерлин прибыл туда уже три дня назад и заявил, что он
вернет воду, даже если для этого придется перевернуть всю землю и повергнуть
все царства земные; и он усердно колдует и сзывает себе на помощь все силы ада,
однако до сих пор влаги не появилось даже столько, сколько появляется на медном
зеркале, если подышать на него, а между тем не счесть бочек пота, которые
проливает он от зари до зари, усердствуя в своих трудах; и если вы…
Нам
подали завтрак. После завтрака я показал сэру Озане слова, которые написал
внутри его цилиндра: «Химический департамент, лабораторный отдел, секция Рххр.
Вышлите два самых крупных, два № 3 и шесть № 4 вместе со всеми
необходимыми деталями, а также двух моих опытных помощников».
И
сказал:
– Теперь,
отважный рыцарь, скачите во весь дух в Камелот, покажите эту надпись Кларенсу и
скажите ему, чтобы он как можно скорее прислал все, о чем здесь написано, в
Долину Святости.
– Будет
исполнено, сэр Хозяин, – сказал он и умчался.
|