 Увеличить |
Глава VIII
Обладать
беспредельной властью очень приятно, но еще приятнее сознавать, что все твоей
властью довольны. История с башней укрепила мою власть и сделала ее
непоколебимой. Все относившиеся ко мне завистливо и критически сразу смирились.
Теперь во всем королевстве не было ни одного человека, который счел бы
благоразумным вмешаться в мои дела.
Я быстро
приспособился к своему положению и ко всему, что меня окружало. Первое время,
просыпаясь по утрам, я смеялся над своим «сном» и ждал заводского гудка; но
постепенно это прошло, и я окончательно понял, что живу в шестом веке при дворе
короля Артура, а не в лечебнице для умалишенных. И скоро я уже чувствовал себя
в этом веке совсем как дома, не хуже, чем в любом другом; и если бы мне
предоставили выбор, я не променял бы его даже на двадцатый. Вдумайтесь, какие
возможности предоставляет шестой век знающему, умному, деятельному человеку для
продвижения вперед, для роста вместе со всей страной. Широчайшее поле
деятельности, и к тому же полностью отданное мне одному, – ни одного
конкурента, ни одного человека, который по знаниям и способностям не был бы в
сравнении со мной младенцем. А что досталось бы на мою долю в двадцатом веке? В
лучшем случае я был бы мастером на заводе, не больше, и на любой улице среди
прохожих можно было найти без труда людей, куда более достойных, чем я.
Как
высоко я забрался! Я не мог не думать об этом, я любовался своим успехом, как
человек любуется нефтяным фонтаном, забившим из его земли. Я искал в прошлом
примеров для сравнения и не находил ничего, кроме разве истории с Иосифом,[21] однако даже
судьба Иосифа, хотя и напоминала мою, не могла с ней сравниться. Ибо не надо
забывать, что блестящие финансовые способности Иосифа не принесли пользы
никому, кроме фараона, и, следовательно, широкая публика имела полное право
относиться к нему с неприязнью, тогда как я, пощадив солнце,
облагодетельствовал всех и потому пользовался всеобщей любовью.
Я не был
тенью короля: я был сущностью; король сам был тенью. Моя власть была огромна, и
не только номинально, как часто бывает, а по-настоящему. Я стоял у самого
истока второго великого периода мировой истории и мог наблюдать, как узенький
ручеек истории становится все глубже, все шире и катит свои мощные струи в
отдаленные века; я видел под сенью бесчисленных тронов таких же авантюристов,
как я: де Монфоров,[22]
Гэвстонов,[23]
Мортимеров,[24]
Вильерсов;[25]
видел ведущих войны, и предводительствующих походами французских фаворитов, и
правящих страной любовниц Карла Второго, но равного себе я среди них не
находил. Я был Единственным; и мне отрадно было сознавать, что в течение
тринадцати с половиной веков этот факт никому не удастся ни утаить, ни
опровергнуть.
Да,
могуществом я был равен королю. Но в государстве существовала еще одна власть,
которая была могущественнее и меня, и короля, вместе взятых. То была власть
церкви. Я не хочу скрывать этот факт. Я не мог бы его скрыть, даже если бы
захотел. Но не стоит говорить о нем сейчас; я расскажу об этом в свое время и в
своем месте. Вначале церковь не причиняла мне никаких сколько-нибудь заметных
неприятностей.
Какая
это была забавная и любопытная страна! И какой народ! Милый, простодушный и
доверчивый – ну просто кролики! Человеку, родившемуся в атмосфере свободы,
горько было слушать, как искренно и смиренно клялись они в своей верности
королю, церкви и знати; а между тем у них было не больше оснований любить и
почитать короля, церковь и знать, чем у раба любить и почитать кнут или у
собаки любить и почитать прохожего, который бьет ее! Ей-богу, любая монархия,
даже самая умеренная, и любая аристократия, даже самая скромная, оскорбительны;
но если вы родились и выросли под властью монархии и аристократии, вы никогда
сами не догадаетесь об оскорбительности своего положения и не поверите, если
кто-нибудь вам об этом скажет. Становится стыдно за свой народ, когда
подумаешь, какие мыльные пузыри постоянно восседали на его тронах без всякого
права и основания и какие третьесортные людишки считались его аристократией;
если бы всех этих монархов и вельмож предоставить самим себе, как предоставлены
себе куда более достойные люди, они никогда не выбились бы из нищеты и
неизвестности.
Большая
часть британского народа при короле Артуре состояла из рабов, самых настоящих;
они так рабами и назывались и в знак рабства носили железные ошейники;
остальные тоже, в сущности, были рабы, хотя не назывались рабами; они
воображали себя свободными людьми, и их именовали «свободные люди». По правде
говоря, вся нация в целом существовала только для того, чтобы пресмыкаться
перед королем, церковью и знатью, чтобы рабски служить им, чтобы проливать за
них кровь, чтобы, умирая с голоду, кормить их, чтобы, работая, предоставить им
возможность забавляться, чтобы, терпя нужду и горе, делать их счастливыми,
чтобы, ходя голыми, дать им возможность носить шелка и драгоценные камни,
чтобы, платя налоги, избавить их от необходимости платить, чтобы, слыша от них
только брань в течение всей своей жизни, позволять знатным кичиться и
чувствовать себя земными богами. И в благодарность получать только побои и
презрение; впрочем, они так привыкли к своей приниженности, что даже такое
проявление внимания принимали за честь. Унаследованные идеи – забавная штука, и
очень любопытно наблюдать их и изучать. У меня были свои унаследованные идеи, у
короля и его народа – свои. И те и другие текли в глубоких руслах, вырытых
временем и привычкой; и тому, кто захотел бы изменить их течение доводами
разума, пришлось бы долго трудиться. Например, этот народ унаследовал
убеждение, что все люди, не обладающие титулом и длинной родословной, как бы
щедро ни наградила их природа, ничуть не выше животных, клопов, насекомых; в то
время как я унаследовал убеждение, что человекоподобные вороны, рядящиеся в
павлиньи перья наследственных достоинств и незаслуженных титулов, годны только
на то, чтобы над ними посмеяться. И вполне естественно, что ко мне там
относились несколько странно. Примерно так, как хозяин зверинца и публика
относятся к слону. Они восхищаются его ростом и его необычайной силой, они с
гордостью говорят о том, что он может сделать много такого, чего сами они
сделать не в состоянии, с такой же гордостью они рассказывают, что, рассердясь,
он может обратить в бегство тысячу человек. Но разве из-за этого они считают
слона равным себе? Нет! Подобная мысль рассмешила бы даже самого жалкого
оборванца. Да она никогда ему и в голову не пришла бы; он не мог бы даже
допустить существования подобной мысли. И вот для короля, для знати, для всего
народа, вплоть до последнего раба и нищего, я был всего только таким слоном.
Мной восхищались – и меня боялись; но восхищались мной, как животным, и боялись
меня, как животного. Перед животным не благоговеют – не благоговели и передо
мной; меня даже не уважали. У меня не было ни родословной, ни унаследованного
титула, и потому в глазах короля и знати я был просто пылью под ногами, а народ
взирал на меня с изумлением и страхом, но без всякого почтения: согласно своим
унаследованным идеям, он не чувствовал почтения ни к чему, кроме знатности и
родословной. В этом сказывалось влияние могущественной и страшной римско-католической
церкви. За каких-нибудь два-три столетия она превратила нацию людей в нацию
червей. До того как церковь утвердила свою власть над миром, люди были людьми,
высоко носили головы, обладали человеческим достоинством, силой духа и любовью
к независимости; величия и высокого положения они добивались своими заслугами,
а не происхождением. Но затем появилась церковь и принялась за работу; она была
мудра, ловка и знала много способов, как сдирать шкуру с кошки – то есть с
народа; она изобрела «божественное право королей» и окружила его десятью
заповедями, как кирпичами, вынув эти кирпичи из доброго здания, чтобы укрепить
ими дурное; она проповедовала (простонародью) смирение, послушание начальству,
прелесть самопожертвования; она проповедовала (простонародью) непротивление
злу; проповедовала (простонародью, одному только простонародью) терпение,
нищету духа, покорность угнетателям; она ввела наследственные должности и
титулы и научила все христианское население земли поклоняться им и почитать их.
Эта отрава продержалась в крови христианского мира вплоть до моего родного
века, когда лучшие представители английского простонародья продолжали мириться
с тем, что люди, во много раз менее их достойные, сохранили за собой ряд званий,
вроде звания лорда и короля, на которые нелепый закон их страны не дает права
им, достойнейшим, претендовать; англичанин не только мирится с этим странным
положением вещей, но даже убеждает самого себя, что гордится им. Человек
способен примириться с любой несправедливостью, если он при ней родился и
вырос. Разумеется, эта зараза благоговения перед званием и титулом жила
когда-то в крови и у нас, американцев; но к тому времени, когда я покинул
Америку, она уже исчезла. Жалкие остатки ее сохранили еще некоторые франты и
франтихи. Но когда эпидемия снижается до такого уровня, можно считать, что ее
уже нет.
Но
вернемся к моему неестественному положению в королевстве короля Артура. Я чувствовал
себя великаном среди карликов, взрослым среди детей, мыслителем среди
умственных кротов; как там ни рассуждай, а я был единственным действительно
великим человеком во всем британском мире; и тем не менее, как и в далекой
Англии моей родной эпохи, какой-нибудь граф с бараньими мозгами, который мог
доказать, что происходит от любовницы короля, раздобытой из вторых рук в
лондонских трущобах, пользовался большим почетом, чем я. Такого человека в
царствование Артура уважали все, хотя бы его внешность была столь же убога, как
его ум, а его нравственность столь же низка, как его происхождение. Были
случаи, когда ему разрешалось сидеть в присутствии короля, а мне не
разрешалось. Я без труда мог бы добиться титула, и это возвысило бы меня в
глазах всех, даже в глазах короля, хотя он сам дал бы мне этот титул. Но я титула
не просил; я отклонил его, когда мне его предложили. Человеку с моими
убеждениями титул не может доставить радости; кроме того, я получил бы его незаконно,
так как, насколько мне известно, моему роду никогда не везло по части
знатности. Я был бы доволен и гордился бы только таким титулом, который мне
пожаловал бы сам народ, единственный законный источник власти; такой титул я
надеялся заслужить; я действительно в конце концов заслужил его долгими годами
добросовестной, честной работы и стал носить его с высокой и чистой гордостью.
Этот титул, сорвавшийся однажды с губ деревенского кузнеца, был подхвачен всеми
как счастливая выдумка и с одобрительным смехом передавался из уст в уста; в
десять дней он обошел все королевство, и к нему привыкли, как к имени короля. В
дальнейшем и в народных толках, и в королевском совете при спорах о делах
государственной важности меня называли только так. Этот титул в переводе на
современный язык означает – Хозяин. Он мне нравился, так как я получил его от
народа. Это был очень высокий титул – и единственный в своем роде. Когда
говорили о герцоге, о графе, о епископе, нельзя было угадать, о ком именно идет
речь. Разве мало герцогов, графов и епископов? Но совсем другое дело, когда
говорили о короле, или о королеве, или о Хозяине.
Король
мне нравился, и как короля я его уважал, уважал его звание, уважал по крайней мере
настолько, насколько вообще был способен уважать любой незаслуженный чин; но
как на человека я на него и на его вельмож смотрел сверху вниз, – втайне,
конечно. Я тоже нравился и королю, и вельможам, и они уважали меня как
государственного деятеля, но так как я был человек безродный и незнатный, они,
в свою очередь, смотрели на меня сверху вниз, – и далеко не втайне! Я не
навязывал им своего мнения о них, а они не навязывали мне своего мнения о моей
персоне. В итоге мы были квиты, баланс наших отношений был уравновешен, и обе
стороны были довольны.
|
